Может быть, он чуточку прав, а? Следует взвесить, ой как взвесить, где надо тычком, а где ползком. На первый взгляд он вроде мямля, а вы бы видели, как он меня на производственных совещаниях дол бает. Соколом налетает. Для вас — лаборатория, для него станция главное.
Андрей обрадовался, по сделал вид, что уступает Калмыкову. Кое-чему он научился за эти месяцы.
Краснопевцев приехал в лабораторию за полчаса до срока. Сохраняя равнодушно-сонное выражение лица, вперевалочку обошел комнаты лаборатории.
Преждевременно располневший, малоподвижный, он выглядел значительно старше своих лет. На самом же деле он всего четыре года назад кончил институт и был прислан на станцию. Ему казалось, что он совершит многое. И вот незаметно миновали четыре года. Нельзя сказать, чтобы они прошли даром. Оборудование он изучил, кое-что удалось наладить. Но где-то в душе его по-прежнему жила мечта о науке — Науке с большой буквы.
Встреча с Лобановым растревожила Краснопевцева. Он злился на Лобанова, огрызался и отнекивался, когда Калмыков посылал его в лабораторию, но если бы вместо него послали кого-нибудь другого, он почувствовал бы себя оскорбленным и в чем-то обокраденным.
Обходя лабораторию, он остановился перед столом, на котором была смонтирована какая-то схема, лежали приборы, тянулись провода. В раскрытой тетрадке — незаполненная таблица замеров.
Краснопевцев осторожно тронул реостат. Обмотка была еще теплой. Вот так бы и ему сидеть за столом, искать, думать, думать до одури в голове. Ему представилась уходящая вдаль вереница дней и недель. Представились котельная, задвижки, заслонки, шибера, снабженные электромоторами, спокойные позы машинистов, ухмыляющаяся физиономия Разумова и его руки, натруженные, тяжелые, спокойно лежащие на мраморе пульта. Представился и маленький в застекленном кожухе регулятор, властвующий над гигантской махиной котла. А вот и сам Краснопевцев… Нет, он не мыслил себя вне станции, он любил производство с его неослабной погонялкой забот, вознею с машинами и людьми, любил планы, напряженный ритм этого завода энергии. Существовал, должен же быть какой-то еще не изведанный путь, где скрещивались манящая радость познания и деловитая, требовательная жизнь производства.
Краснопевцев воровато оглянулся, — никто не смотрел на него. Вытер о штанину вспотевшую руку и повернул выключатель. Стрелки приборов качнулись.
Краснопевцев медленно двинул ползунок реостата. Повинуясь, стрелки вразнолад разбежались по шкалам, одни вверх, другие вниз, одни словно нехотя, еле-еле, другие размашистыми скачками. Краснопевцев взял карандаш и крепко, не умещаясь в узкой графе, проставил в таблице недостающую цифру показаний электрометра.
Неужто он не сможет? Он посмотрел на свою запись, недоверчиво улыбаясь маленьким пухлым ртом, чувствуя, как он стосковался по такому труду.
В кабинете рядом с Лобановым он увидел лысеющего бледного человека в безупречно отглаженном сером костюме. Это был Фалеев. Краснопевцев натянуто поздоровался. Настороженно поглядывая друг на друга, они долго не могли разговориться. И вместе с тем обоих взаимно влекло чувство большее, чем любопытство, какая-то давняя внутренняя неудовлетворенность, как будто каждый из них способен дать другому то, чего ему не хватало.
Андрей был взволнован — он понимал, насколько эта встреча могла оказаться решающей в судьбе и Фалеева и Краснопевцева. Разряжая обстановку, он грубовато посмеивался над их церемонным знакомством:
— Снюхиваетесь? Ну как, понравились?
Сам думал встревоженно — получится ли что-нибудь?
Через час он оставил их вдвоем, успевших повздорить, навеки разойтись, обменяться номерами телефонов, составить черновик графика совместной работы.
Ровно в шесть, со звонком, Андрей покидал лабораторию. На многих это производило невыгодное впечатление. Майя обычно оставалась работать до позднего вечера; да и остальные инженеры частенько задерживались — кому требовалось подготовить отчет, кому не терпелось испытать собранную схему.
Андрей спешил к своей лиловой папке. Он занимался или дома, или в Публичной библиотеке. Его лишили возможности идти путем эксперимента, лишили лаборатории, — хорошо, он рассчитает локатор теоретически. «Пока что, — успокаивал он себя, — пока что посмотрим, как это получается на бумаге».
Приходилось влезать в такие дебри математики, о которых он не имел ни малейшего понятия. Отвлеченное мышление было ему не по нутру. Его брала тоска при виде страниц, исписанных математическими знаками. Но деваться было некуда.
За первые две недели он достиг жалких результатов, равных одному удачно поставленному опыту. Он сравнивал себя с путешественником, идущим из Ленинграда в Москву вокруг земного шара.
«Гений есть терпение мысли, сказал Ньютон. Я не гений — значит, я должен быть еще терпеливее», — утешал себя Андрей.
Поначалу ему было очень трудно переключаться после лаборатории на книги. Его локатор и лаборатория стали совершенно разными, ничем не связанными между собой мирами. Читая книгу, Андрей вдруг спохватывался — обязательно надо кого-нибудь послать к Тарасову, проверить, как там налаживают автоматику. Мысли его непрестанно обращались к лабораторным делам, и вдруг он с ужасом обнаруживал, что в течение часа прочел всего лишь одну страницу. Он уставал не от усилий понять прочитанное, а от стремления сосредоточиться.
Он давал себе на каждый вечер задание. Сиди хоть до утра, приказывал он, но сделай. Его самого удивляло количество страниц, которые он читал и исписывал. Но он только жмурился и потирал веки, когда глаза начинали слишком болеть. Он напрягал свой крепкий организм до отказа. Он не позволял себе никаких развлечений, вел затворническую жизнь. Сестра Катя с Таней и Николаем Павловичем переехали на дачу. Муж Кати после работы отправлялся к ним, и Андрей жил один.
С половины мая наступила жара. К полудню асфальт становился мягким.
Город ремонтировался, красили фасады, меняли трамвайные пути, в душном воздухе висела густая желтая пыль. Особенно тоскливо было по воскресеньям.
Тянуло за город. Андрей мечтал выкупаться, полежать в траве. Защищаясь от солнца, он опускал занавески, сидел в одних трусиках и бегал обливаться под кран.
На столе между чернильницами стояла маленькая фотография Риты. Андрей случайно наткнулся на нее в старых тетрадках. Пожелтевший любительский снимок. Кажется, фотографировал Виктор в ту, довоенную, весну, где-то за городом. Они играли в мяч. Вытянув руки, Рита бежала на объектив. Поднимая глаза от своих расчетов, Андрей всякий раз невольно смотрел на этот снимок, и постепенно ему начало казаться, что Рита бежит к нему…
Может быть, она единственный человек, который сейчас думает о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Андрей обрадовался, по сделал вид, что уступает Калмыкову. Кое-чему он научился за эти месяцы.
Краснопевцев приехал в лабораторию за полчаса до срока. Сохраняя равнодушно-сонное выражение лица, вперевалочку обошел комнаты лаборатории.
Преждевременно располневший, малоподвижный, он выглядел значительно старше своих лет. На самом же деле он всего четыре года назад кончил институт и был прислан на станцию. Ему казалось, что он совершит многое. И вот незаметно миновали четыре года. Нельзя сказать, чтобы они прошли даром. Оборудование он изучил, кое-что удалось наладить. Но где-то в душе его по-прежнему жила мечта о науке — Науке с большой буквы.
Встреча с Лобановым растревожила Краснопевцева. Он злился на Лобанова, огрызался и отнекивался, когда Калмыков посылал его в лабораторию, но если бы вместо него послали кого-нибудь другого, он почувствовал бы себя оскорбленным и в чем-то обокраденным.
Обходя лабораторию, он остановился перед столом, на котором была смонтирована какая-то схема, лежали приборы, тянулись провода. В раскрытой тетрадке — незаполненная таблица замеров.
Краснопевцев осторожно тронул реостат. Обмотка была еще теплой. Вот так бы и ему сидеть за столом, искать, думать, думать до одури в голове. Ему представилась уходящая вдаль вереница дней и недель. Представились котельная, задвижки, заслонки, шибера, снабженные электромоторами, спокойные позы машинистов, ухмыляющаяся физиономия Разумова и его руки, натруженные, тяжелые, спокойно лежащие на мраморе пульта. Представился и маленький в застекленном кожухе регулятор, властвующий над гигантской махиной котла. А вот и сам Краснопевцев… Нет, он не мыслил себя вне станции, он любил производство с его неослабной погонялкой забот, вознею с машинами и людьми, любил планы, напряженный ритм этого завода энергии. Существовал, должен же быть какой-то еще не изведанный путь, где скрещивались манящая радость познания и деловитая, требовательная жизнь производства.
Краснопевцев воровато оглянулся, — никто не смотрел на него. Вытер о штанину вспотевшую руку и повернул выключатель. Стрелки приборов качнулись.
Краснопевцев медленно двинул ползунок реостата. Повинуясь, стрелки вразнолад разбежались по шкалам, одни вверх, другие вниз, одни словно нехотя, еле-еле, другие размашистыми скачками. Краснопевцев взял карандаш и крепко, не умещаясь в узкой графе, проставил в таблице недостающую цифру показаний электрометра.
Неужто он не сможет? Он посмотрел на свою запись, недоверчиво улыбаясь маленьким пухлым ртом, чувствуя, как он стосковался по такому труду.
В кабинете рядом с Лобановым он увидел лысеющего бледного человека в безупречно отглаженном сером костюме. Это был Фалеев. Краснопевцев натянуто поздоровался. Настороженно поглядывая друг на друга, они долго не могли разговориться. И вместе с тем обоих взаимно влекло чувство большее, чем любопытство, какая-то давняя внутренняя неудовлетворенность, как будто каждый из них способен дать другому то, чего ему не хватало.
Андрей был взволнован — он понимал, насколько эта встреча могла оказаться решающей в судьбе и Фалеева и Краснопевцева. Разряжая обстановку, он грубовато посмеивался над их церемонным знакомством:
— Снюхиваетесь? Ну как, понравились?
Сам думал встревоженно — получится ли что-нибудь?
Через час он оставил их вдвоем, успевших повздорить, навеки разойтись, обменяться номерами телефонов, составить черновик графика совместной работы.
Ровно в шесть, со звонком, Андрей покидал лабораторию. На многих это производило невыгодное впечатление. Майя обычно оставалась работать до позднего вечера; да и остальные инженеры частенько задерживались — кому требовалось подготовить отчет, кому не терпелось испытать собранную схему.
Андрей спешил к своей лиловой папке. Он занимался или дома, или в Публичной библиотеке. Его лишили возможности идти путем эксперимента, лишили лаборатории, — хорошо, он рассчитает локатор теоретически. «Пока что, — успокаивал он себя, — пока что посмотрим, как это получается на бумаге».
Приходилось влезать в такие дебри математики, о которых он не имел ни малейшего понятия. Отвлеченное мышление было ему не по нутру. Его брала тоска при виде страниц, исписанных математическими знаками. Но деваться было некуда.
За первые две недели он достиг жалких результатов, равных одному удачно поставленному опыту. Он сравнивал себя с путешественником, идущим из Ленинграда в Москву вокруг земного шара.
«Гений есть терпение мысли, сказал Ньютон. Я не гений — значит, я должен быть еще терпеливее», — утешал себя Андрей.
Поначалу ему было очень трудно переключаться после лаборатории на книги. Его локатор и лаборатория стали совершенно разными, ничем не связанными между собой мирами. Читая книгу, Андрей вдруг спохватывался — обязательно надо кого-нибудь послать к Тарасову, проверить, как там налаживают автоматику. Мысли его непрестанно обращались к лабораторным делам, и вдруг он с ужасом обнаруживал, что в течение часа прочел всего лишь одну страницу. Он уставал не от усилий понять прочитанное, а от стремления сосредоточиться.
Он давал себе на каждый вечер задание. Сиди хоть до утра, приказывал он, но сделай. Его самого удивляло количество страниц, которые он читал и исписывал. Но он только жмурился и потирал веки, когда глаза начинали слишком болеть. Он напрягал свой крепкий организм до отказа. Он не позволял себе никаких развлечений, вел затворническую жизнь. Сестра Катя с Таней и Николаем Павловичем переехали на дачу. Муж Кати после работы отправлялся к ним, и Андрей жил один.
С половины мая наступила жара. К полудню асфальт становился мягким.
Город ремонтировался, красили фасады, меняли трамвайные пути, в душном воздухе висела густая желтая пыль. Особенно тоскливо было по воскресеньям.
Тянуло за город. Андрей мечтал выкупаться, полежать в траве. Защищаясь от солнца, он опускал занавески, сидел в одних трусиках и бегал обливаться под кран.
На столе между чернильницами стояла маленькая фотография Риты. Андрей случайно наткнулся на нее в старых тетрадках. Пожелтевший любительский снимок. Кажется, фотографировал Виктор в ту, довоенную, весну, где-то за городом. Они играли в мяч. Вытянув руки, Рита бежала на объектив. Поднимая глаза от своих расчетов, Андрей всякий раз невольно смотрел на этот снимок, и постепенно ему начало казаться, что Рита бежит к нему…
Может быть, она единственный человек, который сейчас думает о нем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125