Острый изумрудный всплеск становился все более четким. Дрожание замирало. Саша нарочно медлил — ему хотелось подольше насладиться, растянуть эту чудесную минуту. Еще один поворот, теперь можно прочитать деления.
Острие зеленого пика точно указало расстояние до места повреждения.
Саша поднялся. Ему казалось, что сейчас все начнут кричать, обниматься, соберут митинг. «От имени комсомольцев и беспартийной молодежи мы поздравляем маленький коллектив группы Лобанова, который…»
Вместо этого Усольцев оглушительно высморкался и сказал:
— Расхождение всего на одну сотую.
А Лобанов, как будто ничего не произошло, как будто они производили самый обычный опыт, усталым голосом предложил проверить, не отклоняется ли пик с течением времени. Он взял у Новикова ириску, сунул ее за щеку, и они стали подсчитывать на линейке. Подошел Рейнгольд и посоветовал еще что-то проверить. Никого не обнимали, никто не плакал, никто не кричал «ура».
Оставались частности, кое-какие грешки, которые надо было устранить, «довести». В период «доводки» локатора как-то само собой получилось, что основную работу прибрал к рукам Усольцев. У него появилась самостоятельность, он настаивал на своем, ни в чем не уступая Новикову и убеждая даже Лобанова. Он сумел увлечь Андрея своими ненасытными поисками совершенства, стремлением отделать каждую мелочь. Опытный и осторожный, Усольцев отучал Андрея от пренебрежения к деталям. Фантазию Усольцева питал Рейнгольд, время от времени он подсказывал какое-нибудь новое хитроумное испытание, заинтриговывая и Усольцева и Андрея.
Эти бесконечные оттяжки раздражали Новикова, он требовал немедленно перейти к полевым испытаниям. Лобанов отказывался. Между ними все чаще вспыхивали споры. Однажды, подбирая конденсаторы, Новиков получил редкой формы и величины разряд при низком напряжении. Несмотря на всю свою беспорядочность, легкомыслие, Новиков обладал качествами, без которых немыслим ученый: острым, наблюдательным глазом и страстным любопытством к трудно объяснимым фактам. Сперва он решил, что этот разряд случайность, проделал новый опыт — повторилось то же самое. Лобанов не сумел дать никакого толкового объяснения. Новиков перерыл литературу и ничего не нашел.
Лобанов сознавал, что обнаруженное явление может представлять интерес для науки, и тем не менее категорически запретил Новикову заниматься дальнейшими исследованиями. Нельзя было распылять силы. Он посоветовал Новикову сообщить о своих наблюдениях в институт, пускай теоретики разберутся. В конце концов лаборатория — это не Академия наук, следует придерживаться разумных границ. Его доводы не подействовали на Новикова.
Отказаться от такого блестящего случая ради тягомотины, которую развел Усольцев вокруг локатора, — как бы не так! Новиков кровно обиделся на Лобанова. В глубине души Андрей жалел его, но твердо стоял на своем. В их работе можно достигнуть цели, только беспощадно отсекая все постороннее, каким бы заманчивым оно ни казалось. Его самого не раз подмывало исследовать какую-нибудь схему. Но он закрывал глаза, уши, гнал непрошеные мысли, заставлял себя думать об одном, только об одном.
Размолвка с Лобановым усиливалась не только оттого, что Лобанов не позволял заниматься «великим открытием», но и оттого, что Новикову изрядно наскучила работа над локатором. Яркие моменты встречались все реже, чаще процедура была невероятно скучная: снимать характеристики, строить по точкам кривые, выяснять, почему этой точке вздумалось прыгнуть куда-то в сторону.
Иногда два дня уходило на то, чтобы переместить точку на какой- нибудь миллиметр, а Усольцев сиял, как будто им удалось невесть что. Эта мышиная возня, эти восторги Усольцева выводили Новикова из себя. Саша Заславский разделял его нетерпение. А Усольцев придумывал все новые проверки. По мере того как приближалась пора выезда на линию, им овладевал страх оторваться от привычного распорядка лабораторных опытов. Ему казалось, что можно еще что-то улучшить, еще что-то переделать; он прерывал работу, заставляя возвращаться назад, несмотря на ожесточенное сопротивление Новикова.
Просторная площадка во дворе перед лабораторией превратилась в склад.
По требованию Усольцева сюда привозили все новые барабаны кабеля всевозможных сечений и марок: обвитые пахучим смолистым джутом, голые, в синеватой стальной ленте, в тусклой свинцовой оболочке, толстые, толщиной в руку, и тоненькие — в палец.
Недовольство медлительностью Усольцева нарастало. Приближалась отчетно-выборная партийная конференция, и Борисов хотел закончить к открытию конференции ряд работ, и в первую очередь — локатор.
— Они не понимают, что осторожность — лучшая часть мужества, — жаловался Усольцев Андрею.
Эта формула понравилась Андрею. Он вдруг перестал торопиться. Чего он ждал? Сообщения Григорьева о том, как прошло испытание его схемы в опытах с дугой? Но Григорьев уехал в командировку, и в НИИ у Тонкова никто не мог ответить Андрею, каковы результаты испытаний. Может быть, Андрею не хватало внутренней уверенности? Но чем дольше он медлил, тем больше сомнений у него появлялось. Мало ли какие неожиданности могут встретиться в реальных условиях. Вероятно, виною всему была его усталость. Он очень устал.
Единственным человеком, кому он мог признаться в своей слабости, была Марина. Но и она не знала, что посоветовать. Она понимала, что ему надо отдохнуть. Как-то сама пригласила его в театр. Прогулки их стали продолжительнее.
Но держалась она по-прежнему настороженно. Всякая попытка Андрея к откровенности заставляла ее сжиматься. Она боялась откровенности Андрея. Боялась и не хотела, потому что самое страшное для нее было бы сейчас новое разочарование. Она могла порвать с Вадимом, однако продолжала встречаться с ним, мучилась, еще любила в нем свою первую большую любовь. В тот вечер на даче, когда появился Андрей, для нее многое определилось в отношениях с Вадимом.
Это начало конца. И Андрей тут был ни при чем, да и сейчас он был ни при чем. Она никак не могла забыть той убийственной фразы Вадима: «Ну, разумеется, я люблю тебя», его лениво-спокойного тона: «Ну, разумеется…»
Этот человек, талантливый, интересный, острый, был лишен самого главного — пылкого сердца. Он только принимал радость, ничего не отдавая взамен. Такова была его натура, блестящая и холодная, способная на увлечение, но неспособная на любовь. Марина понимала это, ей было еще труднее. Порой ей казалось, что вообще не существует той прекрасной, огромной любви, которой она хотела. Может, так и бывает, что сперва мужчина ухаживает, добивается близости, а потом принимает как должное завоеванное чувство?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125
Острие зеленого пика точно указало расстояние до места повреждения.
Саша поднялся. Ему казалось, что сейчас все начнут кричать, обниматься, соберут митинг. «От имени комсомольцев и беспартийной молодежи мы поздравляем маленький коллектив группы Лобанова, который…»
Вместо этого Усольцев оглушительно высморкался и сказал:
— Расхождение всего на одну сотую.
А Лобанов, как будто ничего не произошло, как будто они производили самый обычный опыт, усталым голосом предложил проверить, не отклоняется ли пик с течением времени. Он взял у Новикова ириску, сунул ее за щеку, и они стали подсчитывать на линейке. Подошел Рейнгольд и посоветовал еще что-то проверить. Никого не обнимали, никто не плакал, никто не кричал «ура».
Оставались частности, кое-какие грешки, которые надо было устранить, «довести». В период «доводки» локатора как-то само собой получилось, что основную работу прибрал к рукам Усольцев. У него появилась самостоятельность, он настаивал на своем, ни в чем не уступая Новикову и убеждая даже Лобанова. Он сумел увлечь Андрея своими ненасытными поисками совершенства, стремлением отделать каждую мелочь. Опытный и осторожный, Усольцев отучал Андрея от пренебрежения к деталям. Фантазию Усольцева питал Рейнгольд, время от времени он подсказывал какое-нибудь новое хитроумное испытание, заинтриговывая и Усольцева и Андрея.
Эти бесконечные оттяжки раздражали Новикова, он требовал немедленно перейти к полевым испытаниям. Лобанов отказывался. Между ними все чаще вспыхивали споры. Однажды, подбирая конденсаторы, Новиков получил редкой формы и величины разряд при низком напряжении. Несмотря на всю свою беспорядочность, легкомыслие, Новиков обладал качествами, без которых немыслим ученый: острым, наблюдательным глазом и страстным любопытством к трудно объяснимым фактам. Сперва он решил, что этот разряд случайность, проделал новый опыт — повторилось то же самое. Лобанов не сумел дать никакого толкового объяснения. Новиков перерыл литературу и ничего не нашел.
Лобанов сознавал, что обнаруженное явление может представлять интерес для науки, и тем не менее категорически запретил Новикову заниматься дальнейшими исследованиями. Нельзя было распылять силы. Он посоветовал Новикову сообщить о своих наблюдениях в институт, пускай теоретики разберутся. В конце концов лаборатория — это не Академия наук, следует придерживаться разумных границ. Его доводы не подействовали на Новикова.
Отказаться от такого блестящего случая ради тягомотины, которую развел Усольцев вокруг локатора, — как бы не так! Новиков кровно обиделся на Лобанова. В глубине души Андрей жалел его, но твердо стоял на своем. В их работе можно достигнуть цели, только беспощадно отсекая все постороннее, каким бы заманчивым оно ни казалось. Его самого не раз подмывало исследовать какую-нибудь схему. Но он закрывал глаза, уши, гнал непрошеные мысли, заставлял себя думать об одном, только об одном.
Размолвка с Лобановым усиливалась не только оттого, что Лобанов не позволял заниматься «великим открытием», но и оттого, что Новикову изрядно наскучила работа над локатором. Яркие моменты встречались все реже, чаще процедура была невероятно скучная: снимать характеристики, строить по точкам кривые, выяснять, почему этой точке вздумалось прыгнуть куда-то в сторону.
Иногда два дня уходило на то, чтобы переместить точку на какой- нибудь миллиметр, а Усольцев сиял, как будто им удалось невесть что. Эта мышиная возня, эти восторги Усольцева выводили Новикова из себя. Саша Заславский разделял его нетерпение. А Усольцев придумывал все новые проверки. По мере того как приближалась пора выезда на линию, им овладевал страх оторваться от привычного распорядка лабораторных опытов. Ему казалось, что можно еще что-то улучшить, еще что-то переделать; он прерывал работу, заставляя возвращаться назад, несмотря на ожесточенное сопротивление Новикова.
Просторная площадка во дворе перед лабораторией превратилась в склад.
По требованию Усольцева сюда привозили все новые барабаны кабеля всевозможных сечений и марок: обвитые пахучим смолистым джутом, голые, в синеватой стальной ленте, в тусклой свинцовой оболочке, толстые, толщиной в руку, и тоненькие — в палец.
Недовольство медлительностью Усольцева нарастало. Приближалась отчетно-выборная партийная конференция, и Борисов хотел закончить к открытию конференции ряд работ, и в первую очередь — локатор.
— Они не понимают, что осторожность — лучшая часть мужества, — жаловался Усольцев Андрею.
Эта формула понравилась Андрею. Он вдруг перестал торопиться. Чего он ждал? Сообщения Григорьева о том, как прошло испытание его схемы в опытах с дугой? Но Григорьев уехал в командировку, и в НИИ у Тонкова никто не мог ответить Андрею, каковы результаты испытаний. Может быть, Андрею не хватало внутренней уверенности? Но чем дольше он медлил, тем больше сомнений у него появлялось. Мало ли какие неожиданности могут встретиться в реальных условиях. Вероятно, виною всему была его усталость. Он очень устал.
Единственным человеком, кому он мог признаться в своей слабости, была Марина. Но и она не знала, что посоветовать. Она понимала, что ему надо отдохнуть. Как-то сама пригласила его в театр. Прогулки их стали продолжительнее.
Но держалась она по-прежнему настороженно. Всякая попытка Андрея к откровенности заставляла ее сжиматься. Она боялась откровенности Андрея. Боялась и не хотела, потому что самое страшное для нее было бы сейчас новое разочарование. Она могла порвать с Вадимом, однако продолжала встречаться с ним, мучилась, еще любила в нем свою первую большую любовь. В тот вечер на даче, когда появился Андрей, для нее многое определилось в отношениях с Вадимом.
Это начало конца. И Андрей тут был ни при чем, да и сейчас он был ни при чем. Она никак не могла забыть той убийственной фразы Вадима: «Ну, разумеется, я люблю тебя», его лениво-спокойного тона: «Ну, разумеется…»
Этот человек, талантливый, интересный, острый, был лишен самого главного — пылкого сердца. Он только принимал радость, ничего не отдавая взамен. Такова была его натура, блестящая и холодная, способная на увлечение, но неспособная на любовь. Марина понимала это, ей было еще труднее. Порой ей казалось, что вообще не существует той прекрасной, огромной любви, которой она хотела. Может, так и бывает, что сперва мужчина ухаживает, добивается близости, а потом принимает как должное завоеванное чувство?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125