— Он кивал в мою сторону, не поднимая глаз. — Девчонка, ангел-хранитель, ты почти всегда была рядом. Пробраться к старику было трудно, тогда я сыграл через котят. Помню, как в первый свой приход стоял в квартире и слушал почти полчаса невероятный бред этого помешанного, вот тогда я понял, что такое сумасшедший. Он говорил настолько странные вещи, что никакой доктор никогда бы в жизни не смог их квалифицировать и обозначить диагнозом, а я стоял с двумя котятами за пазухой и смотрел на авоську у зеркала в коридоре. Там болтался настоящий пистолет! И думал я только об одном: заряжен он?.. Не заряжен?.. Смешно, я первый раз пришел в квартиру старика, чтобы осмотреться, а мне в искушение в коридоре кто-то повесил оружие. Я не собирался убивать, хотя пистолет, конечно, был тяжелым испытанием. Меня это так вывело из себя, что в тот раз я ушел. Я не был готов к сомнениям. Почти неделю я успокаивал себя, а потом… Я выпью, если вы не против.
Блохов встал и достал из кухонного стола бутылку виски. Он отвинчивал пробку, глядя перед собой с напряжением человека, вспоминающего ускользнувшее слово — вот оно рядом, вертится на языке, а не вспомнить…
— Он сказал: “Порядок — это первый закон Неба. И если ритуал является видимым проявлением внутренней добродетели, то ничем не сдерживаемая страсть — проявлением искренности”. Вспомнил! — Блохов торжествующе обвел нас глазами. — Понимаете?
Застыв и почти не дыша, мы смотрели, как он пьет из горлышка.
— Не понимаете? Это же так просто — ничем не сдерживаемая страсть — это проявление искренности! Он почувствовал меня собой в мой второй приход, он почуял! Он подсказал: страсть — это не порок, это только проявление искренности. Он сидел в кресле и игрался с ножом. И тут в дверь постучали. Странно так — короткими ударами с повторениями и паузами. И старик загадочно улыбнулся и показал мне жестом уйти в другую комнату.
Это была спальня. Шторы задернуты — я с минуту привыкал к полумраку и слушал странную речь — то ли японский, то ли китайский. Потом наступила тишина, я достал свой пузырек с хлороформом, тряпку, приоткрыл дверь… Кровь выливалась из него толчками, словно внутри пульсировало море. Лицо было спокойно — он совсем не испугался смерти, а вот я чуть не поседел от ужаса: сгорбленный старикашка — как мне тогда показалось — в халате, что-то рисовал на одежде мертвого сидящего Халея, сосредоточенно и тщательно. Вы не поверите!.. Он мокал головку высохшей розы в кровь, в разрез на горле! — и писал потом ею что-то, сначала — на одежде, склоняясь по мере написания все ниже и ниже, потом — на полу, отступая к двери, и каждый раз, когда… кровь кончалась, он подходил, осторожно обходя написанное, мокал головку розы в горло, возвращался… и писал, писал, водя ею как кисточкой… Он так и ушел. Держа розу перед собой. Красную.
— Суини!.. — простонала я.
— Су-Инь Кон, — поправил меня Блохов и добавил: — Нужно ли говорить, что я не отважился тогда искать ожерелье. Я выскочил из подъезда и некоторое время, совершенно не соображая, что делаю, шел за стариком с красной розой, пока тошнота и слобость не остановили меня.
— А жизнь психиатара Ланского окончилась с такой же живописной страстью? — невозмутимо поинтересовался Кохан. — Ты сказал, что виноват в его смерти косвенно, что это значит? — Он на всякий случай забрал у Блохова почти ополовиненную бутылку.
— Это значит, что Ланский умер из-за меня. Я шантажировал Кона от имени психиатра Ланского. Это было вполне логично, так как именно Ланский наблюдал Богдана Халея, вернее, изучал его, как невероятный случай изобретательной гениальности с отклонениями в расслоение личности. Я выследил китайца, узнал, что он прибыл в Москву из Англии, написал ему письмо с предложением выплаты денег за мое молчание и намекнул, что, кроме самой картины смерти Халея, мне отлично известно и его, Кона, судьба, поскольку Халей всегда был великолепным рассказчиком. Кому, как не психиатру, анализировать воображаемые образы пациента…
— Су-Инь вышел из тюрьмы и сразу же поехал отомстить Халею, — вздохнул Урса. — Он свел счеты. Не обошлось, вероятно, и без оскорбленных страданий бывшего любовника…
— Замолчите, — попросила я. — И что же стало с Кирой Ланским?
— Очень просто. Дважды китаец заплатил мне, а потом прислал, вероятно, Ланскому письмо с угрозами. Мой психиатр стал грустен, у него, к тому же, не ладилось с женщиной, с которой он сожительствовал. И вдруг в момент накатившего откровения Ланский признался мне, что начинает сходить с ума. Ему везде мерещится старик с пучком волос на затылке, который угрожает лезвием бритвы. Ланский чувствовал себя виноватым в смерти Халея — все считали, что это было самоубийство. А узнав, что его любимая женщина — воспитанница того самого старика, которого он не уберег от суицида, — Ланский совсем впал в депрессию.
— Откуда он узнал? — спросила Лумумба.
— Не от меня, — замотал головой Блохов. — Я думаю, это было в очередном письме от китайца. Ланский перестал понимать, что происходит, забросил работу и решился на отъезд. Я поехал с ним, Новгород — это и мой город, собственно, на почве землячества мы и подружились. И хотя я никогда не забывал, что являюсь пациентом на излечении, Ланский сам частенько сбивался до расслабления дружеской откровенности. Из Новгорода я потребовал от китайца очередного перевода денег. Через три дня он убил Ланского.
— Лихо! — ухмыльнулся Урса. — И как же он его убил?
— Так же, — пожимает плечами Блохов. — Перерезал ему горло. А уже потом… я поджег дом.
— А горло он ему перерезал ножом для резки тростника? — подался вперед Урса и впился в лицо Блохова горящими глазами.
— Что вы зациклились на этом ноже?! Бритвой он ему перерезал горло, бритвой, как и Халею! — повысил голос Блохов. — Этот нож ваш вообще ни при чем! Он выпал из рук Халея, когда китаец перерезал ему горло бритвой. Нож упал на пол в кровь. Вот и все…
— Пожалуй, мне тоже стоит выпить, — я вцепляюсь в бутылку двумя руками, чтобы не выронить.
— Где? — спрашивает Урса. Блохов понимает его с полуслова.
— Это случилось в новгородской квартире Ланского. Я пришел вечером, а психиатр уже мертвый. Лежит, — уточнил Блохов, кивая головой. — Горло перерезано. Весь исписан иероглифами, и на полу тоже… письмена. Я сфотографировал на всякий случай всю эту картину, написанную кровью. Перевез тело Ланского к себе, и к утру поджег старый родительский дом. Он деревянный… был. Старый. Быстро сгорел.
— Что-то же должно было остаться! — замечаю я.
— Конечно. Все, что осталось, похоронено в могиле с моими инициалами. Все, как полагается. Я тогда за неделю и себя похоронил… То есть Блохова… И Ланского как бы закопал. То есть пустой гроб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Блохов встал и достал из кухонного стола бутылку виски. Он отвинчивал пробку, глядя перед собой с напряжением человека, вспоминающего ускользнувшее слово — вот оно рядом, вертится на языке, а не вспомнить…
— Он сказал: “Порядок — это первый закон Неба. И если ритуал является видимым проявлением внутренней добродетели, то ничем не сдерживаемая страсть — проявлением искренности”. Вспомнил! — Блохов торжествующе обвел нас глазами. — Понимаете?
Застыв и почти не дыша, мы смотрели, как он пьет из горлышка.
— Не понимаете? Это же так просто — ничем не сдерживаемая страсть — это проявление искренности! Он почувствовал меня собой в мой второй приход, он почуял! Он подсказал: страсть — это не порок, это только проявление искренности. Он сидел в кресле и игрался с ножом. И тут в дверь постучали. Странно так — короткими ударами с повторениями и паузами. И старик загадочно улыбнулся и показал мне жестом уйти в другую комнату.
Это была спальня. Шторы задернуты — я с минуту привыкал к полумраку и слушал странную речь — то ли японский, то ли китайский. Потом наступила тишина, я достал свой пузырек с хлороформом, тряпку, приоткрыл дверь… Кровь выливалась из него толчками, словно внутри пульсировало море. Лицо было спокойно — он совсем не испугался смерти, а вот я чуть не поседел от ужаса: сгорбленный старикашка — как мне тогда показалось — в халате, что-то рисовал на одежде мертвого сидящего Халея, сосредоточенно и тщательно. Вы не поверите!.. Он мокал головку высохшей розы в кровь, в разрез на горле! — и писал потом ею что-то, сначала — на одежде, склоняясь по мере написания все ниже и ниже, потом — на полу, отступая к двери, и каждый раз, когда… кровь кончалась, он подходил, осторожно обходя написанное, мокал головку розы в горло, возвращался… и писал, писал, водя ею как кисточкой… Он так и ушел. Держа розу перед собой. Красную.
— Суини!.. — простонала я.
— Су-Инь Кон, — поправил меня Блохов и добавил: — Нужно ли говорить, что я не отважился тогда искать ожерелье. Я выскочил из подъезда и некоторое время, совершенно не соображая, что делаю, шел за стариком с красной розой, пока тошнота и слобость не остановили меня.
— А жизнь психиатара Ланского окончилась с такой же живописной страстью? — невозмутимо поинтересовался Кохан. — Ты сказал, что виноват в его смерти косвенно, что это значит? — Он на всякий случай забрал у Блохова почти ополовиненную бутылку.
— Это значит, что Ланский умер из-за меня. Я шантажировал Кона от имени психиатра Ланского. Это было вполне логично, так как именно Ланский наблюдал Богдана Халея, вернее, изучал его, как невероятный случай изобретательной гениальности с отклонениями в расслоение личности. Я выследил китайца, узнал, что он прибыл в Москву из Англии, написал ему письмо с предложением выплаты денег за мое молчание и намекнул, что, кроме самой картины смерти Халея, мне отлично известно и его, Кона, судьба, поскольку Халей всегда был великолепным рассказчиком. Кому, как не психиатру, анализировать воображаемые образы пациента…
— Су-Инь вышел из тюрьмы и сразу же поехал отомстить Халею, — вздохнул Урса. — Он свел счеты. Не обошлось, вероятно, и без оскорбленных страданий бывшего любовника…
— Замолчите, — попросила я. — И что же стало с Кирой Ланским?
— Очень просто. Дважды китаец заплатил мне, а потом прислал, вероятно, Ланскому письмо с угрозами. Мой психиатр стал грустен, у него, к тому же, не ладилось с женщиной, с которой он сожительствовал. И вдруг в момент накатившего откровения Ланский признался мне, что начинает сходить с ума. Ему везде мерещится старик с пучком волос на затылке, который угрожает лезвием бритвы. Ланский чувствовал себя виноватым в смерти Халея — все считали, что это было самоубийство. А узнав, что его любимая женщина — воспитанница того самого старика, которого он не уберег от суицида, — Ланский совсем впал в депрессию.
— Откуда он узнал? — спросила Лумумба.
— Не от меня, — замотал головой Блохов. — Я думаю, это было в очередном письме от китайца. Ланский перестал понимать, что происходит, забросил работу и решился на отъезд. Я поехал с ним, Новгород — это и мой город, собственно, на почве землячества мы и подружились. И хотя я никогда не забывал, что являюсь пациентом на излечении, Ланский сам частенько сбивался до расслабления дружеской откровенности. Из Новгорода я потребовал от китайца очередного перевода денег. Через три дня он убил Ланского.
— Лихо! — ухмыльнулся Урса. — И как же он его убил?
— Так же, — пожимает плечами Блохов. — Перерезал ему горло. А уже потом… я поджег дом.
— А горло он ему перерезал ножом для резки тростника? — подался вперед Урса и впился в лицо Блохова горящими глазами.
— Что вы зациклились на этом ноже?! Бритвой он ему перерезал горло, бритвой, как и Халею! — повысил голос Блохов. — Этот нож ваш вообще ни при чем! Он выпал из рук Халея, когда китаец перерезал ему горло бритвой. Нож упал на пол в кровь. Вот и все…
— Пожалуй, мне тоже стоит выпить, — я вцепляюсь в бутылку двумя руками, чтобы не выронить.
— Где? — спрашивает Урса. Блохов понимает его с полуслова.
— Это случилось в новгородской квартире Ланского. Я пришел вечером, а психиатр уже мертвый. Лежит, — уточнил Блохов, кивая головой. — Горло перерезано. Весь исписан иероглифами, и на полу тоже… письмена. Я сфотографировал на всякий случай всю эту картину, написанную кровью. Перевез тело Ланского к себе, и к утру поджег старый родительский дом. Он деревянный… был. Старый. Быстро сгорел.
— Что-то же должно было остаться! — замечаю я.
— Конечно. Все, что осталось, похоронено в могиле с моими инициалами. Все, как полагается. Я тогда за неделю и себя похоронил… То есть Блохова… И Ланского как бы закопал. То есть пустой гроб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80