— А этот? — кивает она на синий футляр.
— Безымянный. Что-то, не имеющее ничего отличительного, выделяющегося, но иногда говорят — уникальный, неповторимый, ни с чем не сравнимый.
— Я думаю, что Богдан для самоубийства взял бы безымянный нож. Вот этот, — буднично сообщает мама, тронув рукоятку ножа в синем футляре.
Смотрю на ее спокойное вдохновенное лицо и чувствую, что совершенно плыву в невесомости подступающего безумия.
— Мама! — шепчу я в страхе взлететь и никогда больше не опутать себя земным притяжением реальной жизни. — А что тогда делают ножом низменной любви?..
— Понимаешь, в этом и проблема. Этим ножом убивают.
— Проблема?..
— Да. Если бы убийца знал, он бы обязательно нашел нож ай и воспользовался бы им. Если бы Богдан хотел убить себя, он бы воспользовался ножом без имени. Но пришел человек совершенно посторонний, взял первый попавшийся нож — это был нож Мудрец. А знаешь, почему это оказался нож Мудрец? Из-за проклятия Аквинии.
— Ты что?.. Ты говорила с Богданом? Ты общалась с ним? Ты приходила сюда, когда он был жив?
— Нет. Ты же сказала, что это твой мужчина, — как я могла, — улыбается мама и нежно гладит меня ладошкой по щеке. — Нам пора. Пойдем домой — скоро придут гости.
— К черту гостей! Ты должна мне объяснить…
— Гости тебе все объяснят лучше меня. — Мама берет мою руку и силой уводит из комнаты.
— Как это — лучше? Как это — все объяснят? — спотыкаюсь я на ступеньках лестницы.
— Евфросиния, умоляю, веди себя прилично. Я очень уважаю этих людей, очень.
— Как это — прилично?..
— Не дерзи, соблюдай возрастную дистанцию.
— Возрастную?.. — Я ничего не понимала, пока мы не вошли в мамину квартиру.
В большой комнате — которая теперь, когда она живет одна, стала гостиной — сидели две женщины. Одна, совсем старуха, — я вспомнила слова мамы, что она обещала мое присутствие девяностолетней старушке, — устроилась на стуле, сидела, чопорно выпрямившись, с высоко задранным подбородком, но выглядело это несколько комично, потому что она едва доставала до пола носками ботинок со шнуровкой. Другую трудно было назвать старушкой — слишком ухожена и дорого одета, но лет шестьдесят я ей бы дала. Эта дама уютно устроилась в углу мягкого дивана и даже со стороны было заметно, что такая женщина всегда найдет самый удобный и теплый уголок, выход из любого щекотливого положения, правильную тропинку в лесу и нескольких желающих подать ей упавший веер.
— О, вы уже пришли! — обрадовалась мама, по голосу я заметила — совершенно искренне.
— Как это — пришли? — прислонилась я к притолоке, пока мама стаскивала с меня плащ. — У них что, есть наши ключи?..
— Я просила тебя не дерзить, — шепнула мама.
— Не дерзить? А кто дерзит? Я спрашиваю…
— Здравствуйте, Фло, — певучим приятным голосом обратилась ко мне женщина с дивана. Она даже встала, чтобы подойти поближе и разглядеть меня вплотную своими темными глазами. Вблизи она оказалась слишком старой и довольно высокой.
Старуха на стуле поболтала ножками, вздохнула, но не произнесла ни слова.
— А мы только что из квартиры Богдана, — зачем-то доложила мама. — Фло смотрела ножи. Те два, которые лежали в комоде.
Я ничего не понимала: зачем она говорит посторонним людям о ножах, о квартире Богдана?
— Вы принесли мой образок? — вдруг низким хриплым голосом произнесла старуха.
Я вздрогнула и, похолодев, вгляделась в нее повнимательней.
— Да, конечно. Вот он, пожалуйста. — Мама подошла к старухе и протянула ей что-то на ладони.
— Благодарствую, — прохрипела старуха.
— Давайте удобно сядем и порадуемся нашей встрече, — слишком бодрым голосом предложила мама.
Женщина с темными глазами увлекла меня за руку к дивану и посадила рядом с собой. Мама села за стол. Несколько минут тишины. Потом моя соседка восторженно заявила:
— С годами вы стали красавицей! Из вас, должно быть, вышла настоящая похитительница?
— Похитительница? — ничего не поняла я.
— Да. Мужских сердец.
— Ну что вы, — вступила мама, — она у меня такая стеснительная — к мужчине сама не подойдет, даже если он понравится. Был у нее один очень приличный молодой человек с образованием, еще в студенческие годы, — настоящая любовь, представляете, но он умер.
— Неужели? — насмешливо проскрипела старуха, и я вдруг наткнулась на ее веселый взгляд. — Неужели у вас и бальной книжечки нет, Фло?
— Что? Бальной?..
— У меня в молодости была такая книжечка, мне ее передала по наследству моя тетушка — туда записывают кавалеров на танцы. У тетушки моей было записано больше сорока кавалеров с балов, а у меня двадцать шесть.
— А у меня — тридцать один, — серьезно посмотрела на меня женщина рядом. — Я потом эту книжечку сожгла, чтобы мужа не расстраивать…
— Да… — многозначительно вздохнула старуха на стуле. — В наши времена было проще — для вальса этот кавалер годился больше, для польки — другой. Хорошие танцоры танго попадались редко. Когда твист появился, отбирать стало почти некого… А теперь такие времена — только представьте! — танцевать можно одновременно с несколькими мужчинами!
— И даже с женщинами, — вкрадчиво заметила моя соседка и вдруг слегка царапнула меня ноготком по руке. — Куда бы вы дели свою бальную книжечку, Фло, если бы она у вас была?
— Закопала бы на кладбище, — честно призналась я, изо всех сил стараясь не захохотать и не свалиться на пол в истерике.
— Это правильно, это хорошо, — кивнула старуха.
Моя ничего не понимающая бедная мама только переводила взгляд с одного лица на другое, потом не выдержала и бодро предложила:
— Давайте же знакомиться! Фло, ты не представляешь, кто…
— Я сама представлюсь, — перебила ее старуха и добавила помягче: — Если позволите…
— Вы — Аквиния Прекрасная, — успела я первой, встала, подошла к ней и наклонилась, оглядывая морщинку за морщинкой на ее раздосадованном лице.
— Вредная девчонка, — проскрипела она, тоже шаря по моему лицу выцветшими глазами. Потом сунула ручку — высохшую куриную лапку. — Всегда была вредная, еще совсем маленькая была, а уже вредная! Можешь называть меня на “ты”, заслужила…
Я взяла ее ручку в свою ладонь и пожала со всей нежностью, которую не успела отдать Богдану.
— Иди от меня, иди, а то заплачу, — силой отобрала свою лапку Аквиния.
Вернувшись к дивану, я немного постояла, не зная, как начать.
— Считаешь, сколько мне должно быть лет? — насмешливо поинтересовалась Анна. — Семьдесят четыре стукнет на днях. Только подумать — семьдесят четыре! Какая пропасть между мною и тобой! Садись, зови меня Анна-бель и не “выкай” — ты из нас троих самая роковая оказалась.
— Все, что он тебе рассказывал, — вранье! — заявила Аквиния.
— Ну, не все, — задумалась Анна-бель.
Подзорная труба и пятьсот акров земли
— Он все выдумывал, хитрил, смешил, удивлял, не надо ничему верить!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80