Все тот же Ермолай?
— Никакого Ермолая там нет… Петухов Александр Федорович… — Карданов понял, что ему не доверяют. — Вот этот паренек его внук…
— Так… Все так… Значит, жив старый Керен. Вот же кремень, ни революции, ни колхозы его не берут. Искры в разные стороны летят, а ему хоть бы что… Да-а-а… А я вот моложе Керена, а уже обрубок… Не жилец…
Карданов перебил:
— Хоть одна коровенка в деревне найдется? Нельзя такому молодцу, — это он про Адольфа, — возвращаться без любви.
— Трудненько вам будет с бугаем — опустела деревня… Зайдите с мальцем в хату, обсохните маленько…
Карданов привязал Адольфа к оградке.
В темных сенях пахло мышами и заброшенностью. Из комнаты, куда они с Ромкой входили вслед за хозяином, пахнуло непроветренным, спертым воздухом.
Когда Ромка преодолел высокий порог, то первым делом увидел застывшие на краю русской печи три ребячьи головки. Как будто три луны взошли — так одутловаты и бескровны были мордашки обитателей печки. Волчонок съежился и отвернулся от них. Неизвестного происхождения страх исходил от этих неподвижных человеческих голов.
Увидел детей и Карданов. Понял: голод приканчивает еще три жизни. Рука машинально полезла в висевшую через плечо торбу и нащупала в ней кусок хлеба. Но рука оставила хлеб и переместилась на огурец, что дала им на дорогу мама Оля.
Карданов скосил взгляд на посиневшего Ромку, затем опять глянул на печь, и так он метался взглядом, пока его не отвлек голос хозяина:
— Э, не гляди, старик… Теперь мы уже пошли на поправку. Вот только Петька еще поносом свищет…
— А хозяйка? Мать их где? — Карданов присел на лавку, откуда ему хорошо была видна печь.
— Господь бог первой прибрал. А вот я с имя выдюжил. Теперь я что! У нас кислица е, картоха е, скоро яблони начнут доиться, а там, смотришь, орешина на зубок что-нибудь положит…
Хозяин нарочито весело засмеялся. Два его обнажившихся клыка царапнули воздух, а глаза пуговички глянули мимо Карданова, на висевшую над ним рамку с фотографиями. Видно, там была его тоска и его опора.
— Счас мы уже герои, — он притиснул к полу концом костыля до крайности обсосанный окурок. Раздавил его, растер… — Дожили поляки — ни хлеба, ни таба ки…
Карданов вытащил из, кармана кисет и положил его на стол.
— Угощайтесь… — И как бы о второстепенном спросил: — Немцы наведываются?
И снова рука беженца пошарила в торбе, будто не знала, что там могло быть.
— Построили топографическую вышку и полдня что-то там рисовали и снимали. Окуперы все время пялились в сторону Лоховни — видать, блокаду партизанам готовят. У-у-ух, кадеты! — хозяин стукнул костылем об пол, и на его изможденное лицо надвинулся какой-то землисто-зеленый оттенок. И злорадно: — Но в ту же ночь, то есть в нынешнюю, партизаны эту вышку пилой под корень…
Ромка видел, как щетинистая щека человека задергалась, словно хотела стряхнуть с себя что-то колко-обжигающее.
Ромка, конечно, не знал о происхождении у людей нервных тиков, хотя и сам после смерти бабы Люси и Борьки был им подвержен. Первой это заметила Тамарка: однажды левое веко Волчонка вдруг странно ожило и, несколько мгновений само по себе трепетало. Тамарка даже положила на глаз палец, чтобы укротить пульсирующую точку…
— Это же их, гадов, работа, — одноногий указал рукой на детей. — Но я им, сволочам, тоже сюрпризец приготовил, будь спок. — Хозяин жестом пригласил Карданова подойти к столу. — Нагнись, человече, и загляни под доски…
Беженец, а за ним и Ромка нагнулись и поискали что-то глазами.
— Вот это, действительно, сюрпризец! — свистнул Карданов.
Под столом, закрепленная прибитыми к доскам ремнями, притаилась противотанковая мина. От ее взрывателя отходил голубой провод к краю столешницы, оттуда — в угол и там терялся в рваных обоях.
— Но это еще не все, старик, — хозяин подошел к божнице.
Прислонив костыль к стене, свободной рукой отодвинул одну из трех икон.
— Любуйся, святую богородицу взял в союзники… — Карданов увидел связку немецких гранат.
— У меня в доме мышей меньше, чем этого добра, — хозяин поставил икону на место.
— Так это ж верная смерть, — Карданов посмотрел на детей.
— А я знаю и не боюсь этого… Они ж, кадеты, почти весь наш Агафоновский род вывели… Может, слышал про расстрелы в Опочке — два брательника и племянник… — голос говорившего дрогнул. — Слышь, старик, я смерти уже давно не боюсь, она мне была-не была. Жалко только малых, а так бы… А сейчас, веришь ли, ни к кому не осталось жалости… Даже к ним… Оно даже и лучше, если отмучаются…
Рука Карданова, наконец, сделала выбор: она извлекла из торбы кусок хлеба и огурец.
Агафонов сглотнул слюну, отчего его острый, поросший седым пушком кадык сначала улетел куда-то к подбородку, затем снова вернулся на свое место. На печке послышалось шевеление, и три пары глаз зажглись пульсирующими огоньками. Рука младшего ивовой веткой свесилась с печки — кулачок ее то сжимался, то разжимался. Вялое, безжизненное движение, просящее еды.
— Эх, жизнь, будь ты трижды, четырежды проклята, — прошептал Агафонов. — И кто тебя только выдумал, дуру?
На печке заплакали. Но плач этот вовсе не был плачем ребенка — какой-то скулеж, не то щенячий, не то поросячий.
Беженец, нащупав возле себя Ромкину голову, пошел с ним из избы. Не зная, как ободрить хозяина, уже на пороге он ввернул в затянувшуюся паузу первое, что пришло на ум:
— Поосторожней с этим… И вправду, можете попасть к святой богородице в гости…
Вдогонку несся осипший голос Агафонова:
— Если не найдешь, старик, своему бугаю невесты, вертайся, есть вострый ножик…
На улице, несмотря на серую нерадостную мглу, висевшую над деревней, Карданов почувствовал облегчение. Да, видно, и Ромке не терпелось побыстрее уйти от человеческих горестей, — он шустро скатился с крыльца и побежал на середину улицы.
Позади скрипнула дверь, и почти одновременно со стуком костылей раздался голос Агафонова:
— Эй, человече, загляни, на всякий случай, к Аниське Боровихе, последняя слева хата. У нее, кажись, теля е…
И они пошли вдоль деревни по раскисшей, зарастающей бурьяном дороге. Навстречу попалась босая старуха, она первой посторонилась и первая поздоровалась: «Здравствуйте, божьи люди». И трижды клюнула себя трехперстием.
— Где, мать, тут ваша Аниська живет? — поинтересовался Карданов, — хочу ей развод сделать…
— Да вон ее хатка, на взгорке, под скворешней, — подсказала старуха.
Поклонилась и долго провожала их взглядом, так не соответствующим ее голосу — из-под низко повязанного на лоб темного плата глядели настороженные, давно забывшие улыбку глаза. Оглядывался на старуху и Ромка, ибо в какое-то мгновение он увидел в ней ожившую бабу Люсю. Такая же корявость и нескладность в фигуре, такие же заскорузлые, искривленные пальцы на ногах, такие же вымытые годами и трудом глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
— Никакого Ермолая там нет… Петухов Александр Федорович… — Карданов понял, что ему не доверяют. — Вот этот паренек его внук…
— Так… Все так… Значит, жив старый Керен. Вот же кремень, ни революции, ни колхозы его не берут. Искры в разные стороны летят, а ему хоть бы что… Да-а-а… А я вот моложе Керена, а уже обрубок… Не жилец…
Карданов перебил:
— Хоть одна коровенка в деревне найдется? Нельзя такому молодцу, — это он про Адольфа, — возвращаться без любви.
— Трудненько вам будет с бугаем — опустела деревня… Зайдите с мальцем в хату, обсохните маленько…
Карданов привязал Адольфа к оградке.
В темных сенях пахло мышами и заброшенностью. Из комнаты, куда они с Ромкой входили вслед за хозяином, пахнуло непроветренным, спертым воздухом.
Когда Ромка преодолел высокий порог, то первым делом увидел застывшие на краю русской печи три ребячьи головки. Как будто три луны взошли — так одутловаты и бескровны были мордашки обитателей печки. Волчонок съежился и отвернулся от них. Неизвестного происхождения страх исходил от этих неподвижных человеческих голов.
Увидел детей и Карданов. Понял: голод приканчивает еще три жизни. Рука машинально полезла в висевшую через плечо торбу и нащупала в ней кусок хлеба. Но рука оставила хлеб и переместилась на огурец, что дала им на дорогу мама Оля.
Карданов скосил взгляд на посиневшего Ромку, затем опять глянул на печь, и так он метался взглядом, пока его не отвлек голос хозяина:
— Э, не гляди, старик… Теперь мы уже пошли на поправку. Вот только Петька еще поносом свищет…
— А хозяйка? Мать их где? — Карданов присел на лавку, откуда ему хорошо была видна печь.
— Господь бог первой прибрал. А вот я с имя выдюжил. Теперь я что! У нас кислица е, картоха е, скоро яблони начнут доиться, а там, смотришь, орешина на зубок что-нибудь положит…
Хозяин нарочито весело засмеялся. Два его обнажившихся клыка царапнули воздух, а глаза пуговички глянули мимо Карданова, на висевшую над ним рамку с фотографиями. Видно, там была его тоска и его опора.
— Счас мы уже герои, — он притиснул к полу концом костыля до крайности обсосанный окурок. Раздавил его, растер… — Дожили поляки — ни хлеба, ни таба ки…
Карданов вытащил из, кармана кисет и положил его на стол.
— Угощайтесь… — И как бы о второстепенном спросил: — Немцы наведываются?
И снова рука беженца пошарила в торбе, будто не знала, что там могло быть.
— Построили топографическую вышку и полдня что-то там рисовали и снимали. Окуперы все время пялились в сторону Лоховни — видать, блокаду партизанам готовят. У-у-ух, кадеты! — хозяин стукнул костылем об пол, и на его изможденное лицо надвинулся какой-то землисто-зеленый оттенок. И злорадно: — Но в ту же ночь, то есть в нынешнюю, партизаны эту вышку пилой под корень…
Ромка видел, как щетинистая щека человека задергалась, словно хотела стряхнуть с себя что-то колко-обжигающее.
Ромка, конечно, не знал о происхождении у людей нервных тиков, хотя и сам после смерти бабы Люси и Борьки был им подвержен. Первой это заметила Тамарка: однажды левое веко Волчонка вдруг странно ожило и, несколько мгновений само по себе трепетало. Тамарка даже положила на глаз палец, чтобы укротить пульсирующую точку…
— Это же их, гадов, работа, — одноногий указал рукой на детей. — Но я им, сволочам, тоже сюрпризец приготовил, будь спок. — Хозяин жестом пригласил Карданова подойти к столу. — Нагнись, человече, и загляни под доски…
Беженец, а за ним и Ромка нагнулись и поискали что-то глазами.
— Вот это, действительно, сюрпризец! — свистнул Карданов.
Под столом, закрепленная прибитыми к доскам ремнями, притаилась противотанковая мина. От ее взрывателя отходил голубой провод к краю столешницы, оттуда — в угол и там терялся в рваных обоях.
— Но это еще не все, старик, — хозяин подошел к божнице.
Прислонив костыль к стене, свободной рукой отодвинул одну из трех икон.
— Любуйся, святую богородицу взял в союзники… — Карданов увидел связку немецких гранат.
— У меня в доме мышей меньше, чем этого добра, — хозяин поставил икону на место.
— Так это ж верная смерть, — Карданов посмотрел на детей.
— А я знаю и не боюсь этого… Они ж, кадеты, почти весь наш Агафоновский род вывели… Может, слышал про расстрелы в Опочке — два брательника и племянник… — голос говорившего дрогнул. — Слышь, старик, я смерти уже давно не боюсь, она мне была-не была. Жалко только малых, а так бы… А сейчас, веришь ли, ни к кому не осталось жалости… Даже к ним… Оно даже и лучше, если отмучаются…
Рука Карданова, наконец, сделала выбор: она извлекла из торбы кусок хлеба и огурец.
Агафонов сглотнул слюну, отчего его острый, поросший седым пушком кадык сначала улетел куда-то к подбородку, затем снова вернулся на свое место. На печке послышалось шевеление, и три пары глаз зажглись пульсирующими огоньками. Рука младшего ивовой веткой свесилась с печки — кулачок ее то сжимался, то разжимался. Вялое, безжизненное движение, просящее еды.
— Эх, жизнь, будь ты трижды, четырежды проклята, — прошептал Агафонов. — И кто тебя только выдумал, дуру?
На печке заплакали. Но плач этот вовсе не был плачем ребенка — какой-то скулеж, не то щенячий, не то поросячий.
Беженец, нащупав возле себя Ромкину голову, пошел с ним из избы. Не зная, как ободрить хозяина, уже на пороге он ввернул в затянувшуюся паузу первое, что пришло на ум:
— Поосторожней с этим… И вправду, можете попасть к святой богородице в гости…
Вдогонку несся осипший голос Агафонова:
— Если не найдешь, старик, своему бугаю невесты, вертайся, есть вострый ножик…
На улице, несмотря на серую нерадостную мглу, висевшую над деревней, Карданов почувствовал облегчение. Да, видно, и Ромке не терпелось побыстрее уйти от человеческих горестей, — он шустро скатился с крыльца и побежал на середину улицы.
Позади скрипнула дверь, и почти одновременно со стуком костылей раздался голос Агафонова:
— Эй, человече, загляни, на всякий случай, к Аниське Боровихе, последняя слева хата. У нее, кажись, теля е…
И они пошли вдоль деревни по раскисшей, зарастающей бурьяном дороге. Навстречу попалась босая старуха, она первой посторонилась и первая поздоровалась: «Здравствуйте, божьи люди». И трижды клюнула себя трехперстием.
— Где, мать, тут ваша Аниська живет? — поинтересовался Карданов, — хочу ей развод сделать…
— Да вон ее хатка, на взгорке, под скворешней, — подсказала старуха.
Поклонилась и долго провожала их взглядом, так не соответствующим ее голосу — из-под низко повязанного на лоб темного плата глядели настороженные, давно забывшие улыбку глаза. Оглядывался на старуху и Ромка, ибо в какое-то мгновение он увидел в ней ожившую бабу Люсю. Такая же корявость и нескладность в фигуре, такие же заскорузлые, искривленные пальцы на ногах, такие же вымытые годами и трудом глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48