Дед Александр снял со штыря недоплетенную веревку и, ни слова не говоря, врезал Гришке по спине: «Ишо хоть раз поделишься с ей самогонкой, убью!»
Ромке ненароком тоже досталось — конец бечевки хлестко жиганул его по руке.
Расправив могучую грудь, Лука степенно разделывался с едой, сожалея лишь о том, что нет на столе ни крупицы соли.
Когда снеданье закончилось, мама Оля взялась за уборку огромного, отполированного локтями стола. Ее движения были сноровисты и быстры и завораживали Карданова.
Беженец продолжал сидеть за столом и из тонко наструганных лучинок составлял задачки. Верка с Тамаркой, приткнувшись локтями к столешнице, пытались разрешить головоломную геометрию.
В люльке время от времени шевелился маленький Борька, отчего сплетенная из тонкого ивняка зыбка подрагивала и раскачивалась из стороны в сторону.
В избе стояло ровное гудение мух.
Возле баньки Вадим с Гришкой уже вылущивали найденную в кювете немецкую пулеметную ленту. Патроны, схваченные окисью, они протирали ветошью и складывали в плоский, тоже трофейный, ящик с рамочными замками.
А в хате дед Александр приступил к послеобеденной молитве. Рядом с ним, переглядываясь и прыская от смеха, стояли на коленях Тамарка с Веркой. Они явно портили деду нервы, и он, чтобы обрести откровение в молитве, изгнал их из комнаты. И только Ромка, поставленный дедом впереди, непонимающе воззрился на иконы и короткими, беспорядочными замашками осенял себя крестным знамением. Он любил деда и не смел его ослушаться, хотя было нестерпимо больно стоять голыми коленками на щербатом полу. В какой-то момент он схитрил — осел, упершись ягодицами на торчащие сзади пятки, однако Александр Федорович тут же уличил внука:
— Ты так свои грехи, Ромашка, никогда не замолишь. Встань прямо!
Мальчуган повиновался. Помоча от штанишек съехала с плеча, и Карданову, наблюдавшему за Ромкой, хотелось подойти к нему и поправить лямку. Но он не сдвинулся с места и лишь перенес взгляд с молящихся за окно — туда, где копошились у бани Гришка с Вадимом.
Закончив дела у печки, мама Оля принялась за Борьку: вытащила его из люльки и голенького положила на кровать, поверх лоскутного одеяла. Малыш не плакал, хотя было отчего зареветь — все его тельце было опкидано клопиными укусами, а уши и щеки изрыты золотушными кратерками.
Мама Оля влажной тряпицей стала протирать Борьку, что ему очень нравилось: ребенок радостно подергивал руками и ногами, тихонько гукал.
С печи, кряхтя, с «господи, помилуй», стала слезать баба Люся. Она целыми днями ткет полотно в задней комнате, которое затем после вымочки расстелят возле хаты, чтобы его высушило и выбелило солнце. Зимой вместе с Ольгой они собираются из него нашить горюшинцам одежды.
Когда Александр Федорович поговорил по душам с богом — впрочем, без особого откровения, ибо его все время отвлекали и одолевали житейские думы — обратился к Карданову:
— Ну, с божьей помощью, я готов. Бери, Лексеич, топоры и пилу… Где Гришка? Пусть прихватит в сенях рубанок и долотья.
— Все уже собрано, — Лука во весь свой могучий рост поднялся из-за стола.
Он подошел к Ольге с Борисом и указательным пальцем пощекотал тому пупок. Младенец как будто улыбнулся, но, увидев над собой волосатое существо, сморщился и хрипло заплакал.
— Когда вернетесь? — спросила Ольга и взглянула на ходики, обремененные гирей и гильзой от противотанкового ружья.
— Спроси об этом у батьки. Пока наваляем бревен, пока окорим да сложим… — И, оглянувшись на деда Александра, который в это время заворачивал в тряпку несколько картофелин и хлеб, Карданов неуклюже подался к Ольге и клюнул ее губами в висок.
Ромка, крутившийся на лавке у окна, внимательно наблюдал за взрослыми и старался не упустить их из виду: ведь он обязательно должен пойти с ними в лес…
У баньки дед взъелся на Гришку с Вадимом, все еще продолжавших возиться с патронами. Те огрызались и сулили притащить спрятанный в лощине пулемет и с «завора врезать» по проезжающим по большаку фашистам.
— Ишо щаня, чтоб воевать, — пригрозил им дед. Он поставил на землю мешок с железными скобами и подошел к подросткам. Ни слова не говоря, подхватил с земли ящик с патронами и направился с ним к мочилу. Ноша была тяжелая, и потому он сначала поставил ящик на бережок, поросший густой осокой, а затем ногой спихнул его в воду.
— Давай, Гришка, сюды и ленту, — приказал он сыну.
— Зачем тебе лента, пап?
Карданов с мешком за плечами невозмутимо наблюдал за действиями Александра Федоровича, в душе, однако, сожалея о патронах.
Дед бурчал:
— Придут немцы с ищейками, найдут боезапас и спросют — откуда это добро? Что мы им ответим? К пуньке все души поставят и будь здоров Иван Петров…
Ромке тоже жалко было патронов: он бегал вокруг деда, пытаясь тому что-то объяснить своим нечленораздельным мычанием. Однако ни дед, ни бородач, ни, тем более, расстроенные Вадим с Гришкой не обращали на него никакого внимания. Единственный, кто в этот момент проявил к нему любопытство — был огромный слепень, норовивший усесться ему на шею и вволю попить свежей крови.
Из хаты выбежала Сталина, обутая в обрезанные в голенищах немецкие сапоги.
— Пап! — позвала она Карданова, — вы забыли взять с собой воды. — Подошла и сзади, в мешок с инструментами, засунула литровую бутылку.
— Да воды в лесу — залейся, — недовольно буркнул Александр Федорович и взвалил на спину мешок со скобами. Другой рукой подхватил Нилу, обмотанную тонкой и перевязанную тонкой бечевкой.
Глава вторая
Дед Александр, Карданов, Гришка с Вадимом и прилепившийся к ним Ромка отправились в путь. В мыслях Александр Федорович уже все рассчитал: они напилят бревен и сложат из них избу, куда рано или поздно всем горюшинцам придется перебираться. Фронт, по слухам, где-то набирает силу и вроде бы близок к попятной. А если война двинется назад, думал дед Александр, то не сдобровать его хутору, слизнет его язык войны, а вместе с ним и людей…
Кругом пахло травами, то и дело сгибались к земле и срывали прямо в рот теплые ягоды. Скоро должны пойти малина с черникой, и тогда у Ромки будет черный рот и сытые глаза.
К пению и щебетанию птиц примешивался басок Луки:
— Скажи, Федорович, почему тебя некоторые люди зовут Кереном? Странно даже — Керен…
— Делать им больше нечего, — не сразу ответил дед.
— Ну, а все же?
— По Керенскому… У нас с им имя и отечество одинаковы. Он Александр, и я — Александр. Он Федорович, и я сын Федора…
Карданов при ходьбе время от времени отводил от лица встречные ветки ольшаника.
— А во-вторых, — продолжал дед, — я единоличник, а, по ихнему лодырному делу, значит кулак. А раз кулак, да ишо Александр Федорович — вот тебе и Керен…
— А ты кулак или не кулак?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48