— Нет, славно, конечно, что этого недоделанного Гитлера вы задержали. Пусть посидит еще годок, авось поумнеет… Но отчего ты, Макс, решил, что здесь есть какая-то связь с этими физиками? Мало ли о чем этот Булкин мог натрепаться. Всему верить прикажешь?… В общем, иди и занимайся своим взрывником, — закончил Голубев. — Физиков — отставить. Это приказ, и не вздумай его обсуждать.
Приказ начальника обсуждать я не стал, зато очень медленно и очень внимательно стал рассматривать голубевское лицо. Молча и в упор. Вдох — выдох, вдох — выдох. Своего рода психическая атака.
Генерал достал из кармана синенький платок, угрюмо промокнул лысину и наконец не выдержал моего взгляда.
— Макс, ну не мой это приказ! Неужели тебе не ясно до сих пор?!
— А чей приказ? — не отставал я.
— Чей надо! — Голубев ожесточенно задергал подбородком вверх и вбок, так что начальственная лысина несколько раз указала мне куда-то в район потолка.
Выше потолка, как известно, водилась у нас одна-единственная инстанция. Бог, царь и герой в одном лице.
— Но почему? — я все еще пытался постигнуть высшую логику.
— Потому, — устало отозвался генерал. — Потому что не надо, понимаешь, нагнетать. Мне и так уже дали по лысине за мою инициативу. Убийств с целью ограбления у нас, оказывается, может быть сколько угодно. А вот ядерных физиков в количестве больше одного убивать у нас уже не могут. Мы не должны, понимаешь, впадать в панику и будоражить народ. Дестабилизировать, понимаешь, ситуацию…
Несмотря на обилие руководящих «понимаешь» я ни черта не понимал. Что дестабилизировать? Что нагнетать? Почему будоражить? Если я и понял сейчас, то только одно: генерал Голубев прикрывать меня больше не станет. Подчинюсь я — хорошо. Нет — пусть пеняю на себя.
— Осознал? — поинтересовался у меня Голубев. — Или желаешь еще что-то сообщить?
Теперь больше ничего сообщать я не желал. Ни про Алма-Ату, ни про лебедевского внука, ни даже про письмо от покойника, полученное мною утром.
— Осознал, — покорно подтвердил я. — Дело я закрою. Но на всю канцелярию мне потребуется время. Рапорты, отчеты…
— Даю полдня, — строго предупредил Голубев.
— Два дня, — я специально завысил ставки, чтобы нам легче было прийти к разумному компромиссу.
— День, — вздохнул генерал. — И ни секундой больше.
— Полтора, — вздохнул я. Вдохнул и выдохнул. — Меньше никак не получится. Столько бумажек, понимаешь…
— Ладно, иди, — махнул рукой Голубев. — Тут еще это самоубийство… — пожаловался он. То ли мне, то ли в пространство. Генералу, как видно, тоже еще предстояло заниматься своими бумажками. Списывать одну человеко-единицу. Самоубийства у нас в Управлении не поощрялись, потому как требовалось доискиваться до причин. Я не исключал, что непонятная смерть Потанина со временем превратится в героическую гибель в ходе боевой операции. В письме, спрятанном в бардачке моей машины, почти наверняка можно было бы найти подлинные причины происшествия…
Но только Голубеву, похоже, они опять-таки были без надобности. Понимаешь.
Я лихо повернулся кругом и покинул генеральский кабинет. Сонечка Владимировна уже сидела в приемной возле телефонов и профессионально-заученными движениями полировала свои ногти.
— Кошмар какой, — сказала она мне без выражения. И было непонятно, имеет ли она в виду смерть Потанчика или какой-то непорядок в своей пилочке для ногтей.
— Ужас, — коротко ответил я. Ответ мой годился в обоих случаях. Сонечку Владимировну, по крайней мере, он удовлетворил, и она возобновила свои занятия.
А мне предстояло возобновить свои. И побыстрее. Полтора дня я отвоевал у генерала не для писанины.
Зайдя в свой кабинет, я сделал три дела. Во-первых, забрал из ящика стола запасную обойму к своему «Макарову». А во-вторых и в-третьих, позвонил. Оба звонка были на редкость неудачными. Покойный Юраша, сын Лебедева и саратовской Ольгуши, не проявил, увы, должной изобретательности при выборе имени сына. Справочный компьютер выдал мне двадцать семь Петров Юрьевичей Селиверстовых необходимого мне возраста, прописанных на территории города Москвы. В ближнем Подмосковье этих возможных внуков обнаружилось еще тринадцать. Итого: сорок. Число не такое уж большое, но если в твоем распоряжении всего полтора дня — то громадное. Все мои попытки дозвониться до Селиверстова-из-мавзолея и кое-что выяснить вообще ничем не кончились. Сначала номер Кости-мумии был занят, а затем неожиданно освободился, но сделался безлюдным. Словно бы все там превратились тоже в мумии, не умеющие поднять телефонную трубку. Дисциплина, ничего не скажешь.
Оставалось еще одно дело — письмо от Потанина. Прочесть его было необходимо, но чисто по-человечески делать этого мне не хотелось. О мертвых коллегах принято либо хорошо, либо ничего. Я догадывался: после письма никакого хорошо уже не будет. На это уже указывали предсмертные потанинские извинения, переданные через посредство словоохотливого Пенька.
Нашел, понимаешь, посредничка.
Я спустился к автомобильной стоянке, забрался в свой «жигуль» и открыл дверцу бардачка. Сперва в руки мне попалась газета «Известия», и я, стараясь отсрочить процедуру чтения возможной исповеди покойника, для начала развернул газету. Никаких особенных новостей. Еще две версии взрыва памятника Первопечатнику. Одна из них, в принципе, соответствовала моей общей партизанской гипотезе. Немотивированная агрессивность. Захотел — и взорвал в свое удовольствие. Журналист задавался вопросом, считать ли такого взрывника человеком психически нормальным, и затруднялся с ответом. И я бы затруднился, если все-таки не знаешь толком цели. А знаешь только про безоболочные бомбы и про тротиловый эквивалент, растущий раз за разом, как на дрожжах.
Был еще скупой репортаж с некоего Конгресса журналистской солидарности. Участники Конгресса призывали всех пишущих-снимающих объединяться против преступного беспредела и требовать снятия, для начала, шефа московской милиции генерала Кондратова. В качестве одной из жертв беспредела называлась сотрудница «Московского листка» Мария Бурмистрова. В том, что произошло обычное ограбление, уже никто не сомневался. Кроме меня. Но меня-то как раз на Конгресс не пригласили. Да я, кстати, и не журналист.
Более ничего занимательного в этом номере «Известий» не обнаружилось. Все остальное место занимали итоги референдума (оказывается, на нем победил Президент!) и хроника парламентской жизни. Жизнь была смешная, но поскольку мой друг депутат Безбородко на сей раз не был упомянут ни единой строкой, хроника меня не заинтересовала… Все, пора. Дальше тянуть нельзя. Я сделал несколько профилактических дыхательных упражнений и вскрыл конверт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Приказ начальника обсуждать я не стал, зато очень медленно и очень внимательно стал рассматривать голубевское лицо. Молча и в упор. Вдох — выдох, вдох — выдох. Своего рода психическая атака.
Генерал достал из кармана синенький платок, угрюмо промокнул лысину и наконец не выдержал моего взгляда.
— Макс, ну не мой это приказ! Неужели тебе не ясно до сих пор?!
— А чей приказ? — не отставал я.
— Чей надо! — Голубев ожесточенно задергал подбородком вверх и вбок, так что начальственная лысина несколько раз указала мне куда-то в район потолка.
Выше потолка, как известно, водилась у нас одна-единственная инстанция. Бог, царь и герой в одном лице.
— Но почему? — я все еще пытался постигнуть высшую логику.
— Потому, — устало отозвался генерал. — Потому что не надо, понимаешь, нагнетать. Мне и так уже дали по лысине за мою инициативу. Убийств с целью ограбления у нас, оказывается, может быть сколько угодно. А вот ядерных физиков в количестве больше одного убивать у нас уже не могут. Мы не должны, понимаешь, впадать в панику и будоражить народ. Дестабилизировать, понимаешь, ситуацию…
Несмотря на обилие руководящих «понимаешь» я ни черта не понимал. Что дестабилизировать? Что нагнетать? Почему будоражить? Если я и понял сейчас, то только одно: генерал Голубев прикрывать меня больше не станет. Подчинюсь я — хорошо. Нет — пусть пеняю на себя.
— Осознал? — поинтересовался у меня Голубев. — Или желаешь еще что-то сообщить?
Теперь больше ничего сообщать я не желал. Ни про Алма-Ату, ни про лебедевского внука, ни даже про письмо от покойника, полученное мною утром.
— Осознал, — покорно подтвердил я. — Дело я закрою. Но на всю канцелярию мне потребуется время. Рапорты, отчеты…
— Даю полдня, — строго предупредил Голубев.
— Два дня, — я специально завысил ставки, чтобы нам легче было прийти к разумному компромиссу.
— День, — вздохнул генерал. — И ни секундой больше.
— Полтора, — вздохнул я. Вдохнул и выдохнул. — Меньше никак не получится. Столько бумажек, понимаешь…
— Ладно, иди, — махнул рукой Голубев. — Тут еще это самоубийство… — пожаловался он. То ли мне, то ли в пространство. Генералу, как видно, тоже еще предстояло заниматься своими бумажками. Списывать одну человеко-единицу. Самоубийства у нас в Управлении не поощрялись, потому как требовалось доискиваться до причин. Я не исключал, что непонятная смерть Потанина со временем превратится в героическую гибель в ходе боевой операции. В письме, спрятанном в бардачке моей машины, почти наверняка можно было бы найти подлинные причины происшествия…
Но только Голубеву, похоже, они опять-таки были без надобности. Понимаешь.
Я лихо повернулся кругом и покинул генеральский кабинет. Сонечка Владимировна уже сидела в приемной возле телефонов и профессионально-заученными движениями полировала свои ногти.
— Кошмар какой, — сказала она мне без выражения. И было непонятно, имеет ли она в виду смерть Потанчика или какой-то непорядок в своей пилочке для ногтей.
— Ужас, — коротко ответил я. Ответ мой годился в обоих случаях. Сонечку Владимировну, по крайней мере, он удовлетворил, и она возобновила свои занятия.
А мне предстояло возобновить свои. И побыстрее. Полтора дня я отвоевал у генерала не для писанины.
Зайдя в свой кабинет, я сделал три дела. Во-первых, забрал из ящика стола запасную обойму к своему «Макарову». А во-вторых и в-третьих, позвонил. Оба звонка были на редкость неудачными. Покойный Юраша, сын Лебедева и саратовской Ольгуши, не проявил, увы, должной изобретательности при выборе имени сына. Справочный компьютер выдал мне двадцать семь Петров Юрьевичей Селиверстовых необходимого мне возраста, прописанных на территории города Москвы. В ближнем Подмосковье этих возможных внуков обнаружилось еще тринадцать. Итого: сорок. Число не такое уж большое, но если в твоем распоряжении всего полтора дня — то громадное. Все мои попытки дозвониться до Селиверстова-из-мавзолея и кое-что выяснить вообще ничем не кончились. Сначала номер Кости-мумии был занят, а затем неожиданно освободился, но сделался безлюдным. Словно бы все там превратились тоже в мумии, не умеющие поднять телефонную трубку. Дисциплина, ничего не скажешь.
Оставалось еще одно дело — письмо от Потанина. Прочесть его было необходимо, но чисто по-человечески делать этого мне не хотелось. О мертвых коллегах принято либо хорошо, либо ничего. Я догадывался: после письма никакого хорошо уже не будет. На это уже указывали предсмертные потанинские извинения, переданные через посредство словоохотливого Пенька.
Нашел, понимаешь, посредничка.
Я спустился к автомобильной стоянке, забрался в свой «жигуль» и открыл дверцу бардачка. Сперва в руки мне попалась газета «Известия», и я, стараясь отсрочить процедуру чтения возможной исповеди покойника, для начала развернул газету. Никаких особенных новостей. Еще две версии взрыва памятника Первопечатнику. Одна из них, в принципе, соответствовала моей общей партизанской гипотезе. Немотивированная агрессивность. Захотел — и взорвал в свое удовольствие. Журналист задавался вопросом, считать ли такого взрывника человеком психически нормальным, и затруднялся с ответом. И я бы затруднился, если все-таки не знаешь толком цели. А знаешь только про безоболочные бомбы и про тротиловый эквивалент, растущий раз за разом, как на дрожжах.
Был еще скупой репортаж с некоего Конгресса журналистской солидарности. Участники Конгресса призывали всех пишущих-снимающих объединяться против преступного беспредела и требовать снятия, для начала, шефа московской милиции генерала Кондратова. В качестве одной из жертв беспредела называлась сотрудница «Московского листка» Мария Бурмистрова. В том, что произошло обычное ограбление, уже никто не сомневался. Кроме меня. Но меня-то как раз на Конгресс не пригласили. Да я, кстати, и не журналист.
Более ничего занимательного в этом номере «Известий» не обнаружилось. Все остальное место занимали итоги референдума (оказывается, на нем победил Президент!) и хроника парламентской жизни. Жизнь была смешная, но поскольку мой друг депутат Безбородко на сей раз не был упомянут ни единой строкой, хроника меня не заинтересовала… Все, пора. Дальше тянуть нельзя. Я сделал несколько профилактических дыхательных упражнений и вскрыл конверт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103