Так что у меня будут, по крайней мере, полдня спокойных от него. Отличный стимул, чтобы умотать куда угодно — в деревню, к тетке, в глушь…
— Согласен, — кивнул я. — Я поездом, вы — самолетом.
Юлий просиял. Как мало таким людям надо для счастья.
— Остановитесь в «Братиславе», — посоветовал он мне. — Такая модерновая гостиница на набережной. Я там останавливался один раз.
— А тараканы есть в этой «Братиславе»? — счел нужным узнать я. Терпеть не могу тараканов. Зато тараканы, как известно, обожают гостиницы.
— Нет тараканов, — заверил Юлий и, взяв с меня слово, что я буду жить именно в этой и ни в какой другой гостинице, быстро убежал по своим милицейским делам.
Уфф, наконец-то я один. Какое счастье! Наличие вблизи напарника вроде Юлия имеет всего один плюс: когда он все-таки уходит, то можно поймать кайф от самого обыкновенного одиночества.
Стоило мне так подумать, как одиночество мое моментально было нарушено. И скажите спасибо, что не Юлием: просто дежурный прапорщик заглянул в мой кабинет и вручил мне данные о двух вчерашних покойниках — блондинчике и рукастом. Блондинчика звали Ильей Борисовичем Лукьяновым, 25-ти лет от роду, был он прописан в Люберцах, в общежитии, и числился разнорабочим на заводе «Кристалл», но где работал в реальности — неизвестно, поскольку на самом деле в «Кристалле» сроду не появлялся. Рукастого звали Василием Васильевичем Лобачевым, было ему сорок три года. Прописан он был в городе Днепропетровске, а в Москве служил охранником в фирме «Титул», вернее, тоже числился, ибо фирмы с таким точно названием никогда в столице не существовало. Были, правда, две фирмы с похожими названиями — «Титул-Икс» и «Титул-Олимпийский», — но там никакого Лобачева не видели и по фото не опознали.
Самое любопытное, впрочем, даже было не в этом.
Судмедэксперт, обследуя тела, обратил внимание на одну детальку. И у того и у другого покойника на предплечье оказалась маленькая, чуть заметная татуировка: синяя стрелочка без оперения.
Вот это новость, подумал я. Вот это сюрприз так сюрприз. Стекляшка! Надо же. Чего-чего, но такого я не ожидал. Татуировка была мне очень знакома: ее носили спецназовцы РУ Минобороны. Центральная контора РУ располагалась на Рязанском проспекте, и в народе эту махину из стекли и бетона называли Стекляшкой.
Ретроспектива 4
17 сентября 1942 года, Сталинградский фронт
Гвардии рядовой Горшенин делал вид, что ему глубоко начхать на артобстрел. Отдернув полог, прикрывающий вход в землянку, он явно не собирался входить внутрь до тех пор, пока не отрапортует по всей форме.
— Товарищ техник-лейтенант! — торжественно начал он, браво выпячивая грудь и прикладывая ладонь к краю новенькой пилотки. Пилотка сидела на стриженой горшенинской голове строго в соответствии с Уставом: звездочка располагалась на расстоянии двух с половиной сантиметров от правой брови. — Гвардии ря…
Недолго думая, техник-лейтенант Гоша схватил Горшенина за ремень и втянул его в глубь землянки. Через секунду громыхнуло совсем рядом, буквально в ста метрах. Деревянный настил под ногами дрогнул. Огонек самодельной коптилки угрожающе замигал. Бревна наката печально заскрипели, но выдержали, не поддались; только с потолка просыпалась пара горстей земляного мусора. При этом несколько комьев земли, словно по заказу, приземлились прямо на горшенинскую пилотку.
— Стопятидесятимиллиметровый, — сообщил гвардии рядовой, брезгливо отряхиваясь. — Кучно бьет ганс, но мимо. Пущай себе бьет…
Тут он сообразил, что забыл про рапорт, снова выпятил грудь, шагнул назад, набрал побольше воздуху в легкие.
— Вольно, вольно! — поспешно скомандовал техник-лейтенант Гоша.
Горшенин сделал глубокий выдох и чуть совсем не погасил дрожащее пламя коптилки. Тени заметались по стенам землянки, но потом, успокоившись, замерли слабо подрагивая, на своих местах.
— Так точно, — менее бравым голосом ответствовал гвардии рядовой.
Техник-лейтенант пристально поглядел ему в лицо. Лицо выглядело совершенно невозмутимым. Как будто там, за стенами землянки, рвались не снаряды, а новогодние шутихи.
— Чего я терпеть не могу, Горшенин, — произнес техник-лейтенант, — так это куража в боевых условиях. Еще раз будешь так выделываться, изображать из себя героя, — пойдешь под трибунал. Несмотря на все твои боевые заслуги. Понял?
— Никак нет! — нахально проговорил Горшенин. — Плох тот солдат, который кланяется каждой пуле. Это генералиссимус Суворов сказал.
Снова тряхнуло, хотя и гораздо слабее. Видимо, сегодняшний артобстрел шел на убыль. У немцев все строго по графику: раз подоспело время ужина, значит, артиллерии надлежит сделать передышку. Морген-морген, нур нихт хойте.
— Ни за что не поверю, — сердито сказал техник-лейтенант, — что Суворов учил лоб подставлять под пули. Или даже спину под осколки снарядов. Форс твой глупый на передовой не нужен. Трудно было хоть пригнуться, да?
— Никак нет! — упрямо повторил Горшенин. — Нам товарищ политрук позавчера про Испанию рассказывал, про товарища Долорес Ибаррури. Она, между прочим, тоже говорила: лучше, мол, умереть стоя, чем жить на коленях.
Гоша с досадой сплюнул. Ему, человеку с высшим техническим образованием, никогда не удавалось переспорить самоуверенного Горшенина. Можно было бы, конечно, просто приказать ему держать рот на замке, но этого-то делать технику-лейтенанту не хотелось. Уставная его власть над нижними чинами никогда не казалась ему сладкой. Он и трибуналом-то пугал Горшенина исключительно ради красного словца. Для поддержания офицерского авторитета.
Сам гвардии рядовой, одержав победу в словесном поединке, между тем, уже вертел своей круглой стриженой головой, обозревая небогатое внутреннее убранство землянки техперсонала. Взгляд его задержался на двух портретах, аккуратно пришпиленных к стене — как раз над грубо сколоченным деревянным столом.
— Разрешите обратиться! — произнес он.
— Разрешаю, — вздохнул Гоша.
Горшенин деликатно кивнул на портреты:
— Давно хотел спросить, товарищ техник-лейтенант. Это — ваши родители висят на стенке?
Техник-лейтенант невольно улыбнулся.
— Да нет, — ответил он. — Разве что в переносном смысле…
— Это как? — бдительно поинтересовался Горшенин. — Так родители они или, допустим, не родители? Я не улавливаю что-то, товарищ техник-лейтенант…
— Понимаешь, Алексей, настоящих-то своих родителей я не помню, — признался Гоша гвардии рядовому. — Детдомовский я.
— Ага, — кивнул Горшенин. — А это, значит, ваши приемные папа с мамой, верно?
— Не угадал, — покачал головой техник-лейтенант. — Это… ну, скажем, мои учителя. Женщина — знаменитый физик Мария Склодовская-Кюри. Вот этот седой мужчина — великий Альберт Эйнштейн, создатель теории относительности…
Горшенин подозрительно прищурился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
— Согласен, — кивнул я. — Я поездом, вы — самолетом.
Юлий просиял. Как мало таким людям надо для счастья.
— Остановитесь в «Братиславе», — посоветовал он мне. — Такая модерновая гостиница на набережной. Я там останавливался один раз.
— А тараканы есть в этой «Братиславе»? — счел нужным узнать я. Терпеть не могу тараканов. Зато тараканы, как известно, обожают гостиницы.
— Нет тараканов, — заверил Юлий и, взяв с меня слово, что я буду жить именно в этой и ни в какой другой гостинице, быстро убежал по своим милицейским делам.
Уфф, наконец-то я один. Какое счастье! Наличие вблизи напарника вроде Юлия имеет всего один плюс: когда он все-таки уходит, то можно поймать кайф от самого обыкновенного одиночества.
Стоило мне так подумать, как одиночество мое моментально было нарушено. И скажите спасибо, что не Юлием: просто дежурный прапорщик заглянул в мой кабинет и вручил мне данные о двух вчерашних покойниках — блондинчике и рукастом. Блондинчика звали Ильей Борисовичем Лукьяновым, 25-ти лет от роду, был он прописан в Люберцах, в общежитии, и числился разнорабочим на заводе «Кристалл», но где работал в реальности — неизвестно, поскольку на самом деле в «Кристалле» сроду не появлялся. Рукастого звали Василием Васильевичем Лобачевым, было ему сорок три года. Прописан он был в городе Днепропетровске, а в Москве служил охранником в фирме «Титул», вернее, тоже числился, ибо фирмы с таким точно названием никогда в столице не существовало. Были, правда, две фирмы с похожими названиями — «Титул-Икс» и «Титул-Олимпийский», — но там никакого Лобачева не видели и по фото не опознали.
Самое любопытное, впрочем, даже было не в этом.
Судмедэксперт, обследуя тела, обратил внимание на одну детальку. И у того и у другого покойника на предплечье оказалась маленькая, чуть заметная татуировка: синяя стрелочка без оперения.
Вот это новость, подумал я. Вот это сюрприз так сюрприз. Стекляшка! Надо же. Чего-чего, но такого я не ожидал. Татуировка была мне очень знакома: ее носили спецназовцы РУ Минобороны. Центральная контора РУ располагалась на Рязанском проспекте, и в народе эту махину из стекли и бетона называли Стекляшкой.
Ретроспектива 4
17 сентября 1942 года, Сталинградский фронт
Гвардии рядовой Горшенин делал вид, что ему глубоко начхать на артобстрел. Отдернув полог, прикрывающий вход в землянку, он явно не собирался входить внутрь до тех пор, пока не отрапортует по всей форме.
— Товарищ техник-лейтенант! — торжественно начал он, браво выпячивая грудь и прикладывая ладонь к краю новенькой пилотки. Пилотка сидела на стриженой горшенинской голове строго в соответствии с Уставом: звездочка располагалась на расстоянии двух с половиной сантиметров от правой брови. — Гвардии ря…
Недолго думая, техник-лейтенант Гоша схватил Горшенина за ремень и втянул его в глубь землянки. Через секунду громыхнуло совсем рядом, буквально в ста метрах. Деревянный настил под ногами дрогнул. Огонек самодельной коптилки угрожающе замигал. Бревна наката печально заскрипели, но выдержали, не поддались; только с потолка просыпалась пара горстей земляного мусора. При этом несколько комьев земли, словно по заказу, приземлились прямо на горшенинскую пилотку.
— Стопятидесятимиллиметровый, — сообщил гвардии рядовой, брезгливо отряхиваясь. — Кучно бьет ганс, но мимо. Пущай себе бьет…
Тут он сообразил, что забыл про рапорт, снова выпятил грудь, шагнул назад, набрал побольше воздуху в легкие.
— Вольно, вольно! — поспешно скомандовал техник-лейтенант Гоша.
Горшенин сделал глубокий выдох и чуть совсем не погасил дрожащее пламя коптилки. Тени заметались по стенам землянки, но потом, успокоившись, замерли слабо подрагивая, на своих местах.
— Так точно, — менее бравым голосом ответствовал гвардии рядовой.
Техник-лейтенант пристально поглядел ему в лицо. Лицо выглядело совершенно невозмутимым. Как будто там, за стенами землянки, рвались не снаряды, а новогодние шутихи.
— Чего я терпеть не могу, Горшенин, — произнес техник-лейтенант, — так это куража в боевых условиях. Еще раз будешь так выделываться, изображать из себя героя, — пойдешь под трибунал. Несмотря на все твои боевые заслуги. Понял?
— Никак нет! — нахально проговорил Горшенин. — Плох тот солдат, который кланяется каждой пуле. Это генералиссимус Суворов сказал.
Снова тряхнуло, хотя и гораздо слабее. Видимо, сегодняшний артобстрел шел на убыль. У немцев все строго по графику: раз подоспело время ужина, значит, артиллерии надлежит сделать передышку. Морген-морген, нур нихт хойте.
— Ни за что не поверю, — сердито сказал техник-лейтенант, — что Суворов учил лоб подставлять под пули. Или даже спину под осколки снарядов. Форс твой глупый на передовой не нужен. Трудно было хоть пригнуться, да?
— Никак нет! — упрямо повторил Горшенин. — Нам товарищ политрук позавчера про Испанию рассказывал, про товарища Долорес Ибаррури. Она, между прочим, тоже говорила: лучше, мол, умереть стоя, чем жить на коленях.
Гоша с досадой сплюнул. Ему, человеку с высшим техническим образованием, никогда не удавалось переспорить самоуверенного Горшенина. Можно было бы, конечно, просто приказать ему держать рот на замке, но этого-то делать технику-лейтенанту не хотелось. Уставная его власть над нижними чинами никогда не казалась ему сладкой. Он и трибуналом-то пугал Горшенина исключительно ради красного словца. Для поддержания офицерского авторитета.
Сам гвардии рядовой, одержав победу в словесном поединке, между тем, уже вертел своей круглой стриженой головой, обозревая небогатое внутреннее убранство землянки техперсонала. Взгляд его задержался на двух портретах, аккуратно пришпиленных к стене — как раз над грубо сколоченным деревянным столом.
— Разрешите обратиться! — произнес он.
— Разрешаю, — вздохнул Гоша.
Горшенин деликатно кивнул на портреты:
— Давно хотел спросить, товарищ техник-лейтенант. Это — ваши родители висят на стенке?
Техник-лейтенант невольно улыбнулся.
— Да нет, — ответил он. — Разве что в переносном смысле…
— Это как? — бдительно поинтересовался Горшенин. — Так родители они или, допустим, не родители? Я не улавливаю что-то, товарищ техник-лейтенант…
— Понимаешь, Алексей, настоящих-то своих родителей я не помню, — признался Гоша гвардии рядовому. — Детдомовский я.
— Ага, — кивнул Горшенин. — А это, значит, ваши приемные папа с мамой, верно?
— Не угадал, — покачал головой техник-лейтенант. — Это… ну, скажем, мои учителя. Женщина — знаменитый физик Мария Склодовская-Кюри. Вот этот седой мужчина — великий Альберт Эйнштейн, создатель теории относительности…
Горшенин подозрительно прищурился:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103