Стоять у станка ему было скучно. Сначала таскал тяжелое, потом стал вахтером, заслужил доверие коменданта и дождался своего часа — в 35-м году чьи-то зоркие глаза его заметили и отобрали. И стал Ниязов младшим надзирателем в Омской городской тюрьме. Очевидно, было в нем что-то внушающее начальству доверие, потому что через полгода ему предложили вступить в партию, и стал он старшим надзирателем. А потом — особое доверие: перевели из городской во внутреннюю. И так было до 1937 года, когда Ниязова — даже не спрашивая его — перевели в «спецобъект». «Спецобъект» находился в пятнадцати километрах от станции Бикин на железной дороге между Хабаровском и Владивостоком. Это было место, куда привозили для расстрелов осужденных из Ворошиловска, Хабаровска, Владивостока, из больших городов, из районных центров, отовсюду, откуда их — как пылесос пыль — вытягивали на смерть те, которые и официально именовались «карательными органами».
Я не знаю, как лучше — в смысле точности — передать все рассказанное мне Ниязовым. Наверное, лучше всего не пересказывать, а изложить стенографически точно мои вопросы ему и его ответы. Я говорю «стенографически», и это вовсе не художественный образ. Я запомнил и никогда больше не забуду каждое слово Ниязова в его ответах на мои вопросы. Лучше пусть и идет эта стенографическая запись, за точность которой я готов держать ответ перед всеми людьми и собственной совестью.
***
— Что такое Бикин? Где это?
— А это такая станция. Не маленькая, нет, большая станция.
— А лагерь где был?
— Километрах в пятнадцати от станции. Там когда-то была воинская часть, и остались казармы и другие постройки. Ну оцепили все проволокой, вышки поставили, на дороге — она-то одна — поставили шлагбаум и пост. Никто туда не подъедет и не подойдет.
— На много народа рассчитан лагерь?
— Нет, лагерь был не очень большой — человек так на 200-250. Но иногда привозили сразу много, так и до 300 доходило. Даже бывшую столовую и ту превратили в барак, нары построили. Но тесноты особой-то не было, туда же привозили только на два-три дня. И потом — Бикин был не один только спецобъект. Такой же был в Розенгартовке, километров 60 от нас в сторону Хабаровска, да в других местах были такие объекты.
Слово «объект» Ниязов выговаривал твердо и с достоинством, в этом слове для него содержалось нечто значительное.
— Ты был надзирателем?
— Ну да.
— И какая была твоя работа?
— Обыкновенная. Дежуришь сутки, через день. Днем едешь с машиной на станцию к поезду. Заберешь зеков, привозишь их, потом по камерам разведешь, сопровождаешь обслугу, когда она котел с баландой таскает, стоишь у кормушки, пока раздают пищу, — обыкновенная работа.
— А кто же их расстреливал? Это были специальные люди, они жили при лагере?
— Да не было никаких специальных людей. Мы же и расстреливали.
— А как?
— Да вот так. Утром сдаем дежурство новой смене, заходим в караулку, берем автоматы, нам тут по стакану водки дают, потом берем списки и со старшим идем по камерам, выводим и в машины.
— Какие машины?
— Они крытые. В каждой машине их по шесть человек и четыре наших.
— И сколько таких машин выезжают?
— Три-четыре машины.
— А они знали, куда их везут? Им что, сначала приговоры объявляли, или что?
— Нет, никаких приговоров не объявляли, ничего не говорили, только «выходи прямо вперед, давай в машину!»
— Они были в наручниках?
— Нет, у нас их не было.
— А в машине как они себя вели?
— Мужчины — те молчали. А вот женщины начинали плакать, говорить: «ой, что вы делаете, мы же ни в чем не виноваты, товарищи, что вы делаете», и прочее такое…
— А женщин и мужчин везли вместе?
— Нет, всегда отдельно.
— А женщины были молодые? Много их было?
— Не так чтобы много, но были, машины две в неделю бывало. А очень молодых не было, ну бывали лет так на 25-30. А больше среднего возраста, а то и пожилые.
— Далеко вы их возили?
— Километров за 12 к сопке — глухая сопка называлась. Ну там сопки вокруг, а посередине мы их сгружали.
— Так что — вы их выгружали и объявляли им?
— А чего объявлять? Мы кричим — выходи! становись! — они вылезают, а перед ними уже яма выкопанная. Они вылезут, жмутся, а мы сразу по ним из автоматов.
— Молчали?
— Кто молчит, а кто начинает кричать, вот мы-де коммунисты, погибаем безвинно и прочее такое. А женщины только плачут и жмутся друг к дружке. Так ведь мы их сразу же…
— А врач с вами был?
— Ну а зачем он? Постреляем, кто шевелится — добьём и в машины. А в стороне уже ждет дальлаговская бригада.
— Что это за бригада?
— А у нас в особой зоне жила бригада уркаганов из Дальлага. Они обслугой были, и потом их дело было ямы рыть и закапывать. Вот мы уедем, а они пошвыряют в ямы, закопают, выроют яму на завтрашний день. Урок у них кончен — в зону. Им зачеты шли и кормили их хорошо, да и работа не пыльная — не лес валить.
— А ты?
— А мы приедем в лагерь, сдаем в караулке оружие, выпиваем, значит, бесплатно, сколько хотим. Другие помногу — тянуло на дармовое, — я завсегда один стакан выпью, схожу в столовую, поем горячего и в казарму спать.
— А хорошо спал? Ну не страшно тебе было?
— Чего страшно-то?
— Ну, что убил только что людей. Не жалко их было?
— Нет, не жалко. Не думал об этом. Спал хорошо, днем погуляешь, места там красивые есть. Скучновато, конечно, баб нет.
— А женатые среди вас были?
— Нет, с женами не брали. Конечно, начальники-то обходились. В дальлаговской бригаде были такие бабенки — закачаешься! Ну, там — повара, посуду мыть, полы — вот они все начальникам доставались. А нашему брату — шиш! И подумать нельзя было хватануть какую…
— Григорий Иванович, а ты знал, что люди, которых вы расстреливали, — неповинные, ни в чем не виноватые?
— Ну тогда об этом не думали. А потом — да. Нас вызывали к прокурорам, расспрашивали, объяснили, что они были невиноватые, ошибки тут были и эти — перегибы. Но нам сказали, что мы тут ни при чем, мы ни в чем не виноватые.
— Ну, хорошо, вам приказывали — вы и стреляли. Но вот ты узнал, что убивал мужчин, женщин ни в чем не виновных, тебя после этого совесть не мучила?
— Совесть? Нет, Наумыч, не мучила. Никогда про это не вспоминаю и не думаю, а когда и вспомню — нет, совсем, совсем ничего — как и не было. Я, знаешь, сейчас стал такой жалостливый, вот смотрю, мучается старичок какой — так мне его жалко станет, иногда заплакать могу. А тех — нет, не жалко. Совсем не жалко, как и не было их…
***
Конечно, откровенность Ниязова передо мной не ограничивалась только теми годами его жизни, когда он был палачом. Он мне рассказывал и о дальнейшем, и я слушал, слушал внимательно, мне так хотелось узнать, удостовериться, что он не такой, как я, как все люди вокруг меня.
Но он был такой же, в общем такой же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140
Я не знаю, как лучше — в смысле точности — передать все рассказанное мне Ниязовым. Наверное, лучше всего не пересказывать, а изложить стенографически точно мои вопросы ему и его ответы. Я говорю «стенографически», и это вовсе не художественный образ. Я запомнил и никогда больше не забуду каждое слово Ниязова в его ответах на мои вопросы. Лучше пусть и идет эта стенографическая запись, за точность которой я готов держать ответ перед всеми людьми и собственной совестью.
***
— Что такое Бикин? Где это?
— А это такая станция. Не маленькая, нет, большая станция.
— А лагерь где был?
— Километрах в пятнадцати от станции. Там когда-то была воинская часть, и остались казармы и другие постройки. Ну оцепили все проволокой, вышки поставили, на дороге — она-то одна — поставили шлагбаум и пост. Никто туда не подъедет и не подойдет.
— На много народа рассчитан лагерь?
— Нет, лагерь был не очень большой — человек так на 200-250. Но иногда привозили сразу много, так и до 300 доходило. Даже бывшую столовую и ту превратили в барак, нары построили. Но тесноты особой-то не было, туда же привозили только на два-три дня. И потом — Бикин был не один только спецобъект. Такой же был в Розенгартовке, километров 60 от нас в сторону Хабаровска, да в других местах были такие объекты.
Слово «объект» Ниязов выговаривал твердо и с достоинством, в этом слове для него содержалось нечто значительное.
— Ты был надзирателем?
— Ну да.
— И какая была твоя работа?
— Обыкновенная. Дежуришь сутки, через день. Днем едешь с машиной на станцию к поезду. Заберешь зеков, привозишь их, потом по камерам разведешь, сопровождаешь обслугу, когда она котел с баландой таскает, стоишь у кормушки, пока раздают пищу, — обыкновенная работа.
— А кто же их расстреливал? Это были специальные люди, они жили при лагере?
— Да не было никаких специальных людей. Мы же и расстреливали.
— А как?
— Да вот так. Утром сдаем дежурство новой смене, заходим в караулку, берем автоматы, нам тут по стакану водки дают, потом берем списки и со старшим идем по камерам, выводим и в машины.
— Какие машины?
— Они крытые. В каждой машине их по шесть человек и четыре наших.
— И сколько таких машин выезжают?
— Три-четыре машины.
— А они знали, куда их везут? Им что, сначала приговоры объявляли, или что?
— Нет, никаких приговоров не объявляли, ничего не говорили, только «выходи прямо вперед, давай в машину!»
— Они были в наручниках?
— Нет, у нас их не было.
— А в машине как они себя вели?
— Мужчины — те молчали. А вот женщины начинали плакать, говорить: «ой, что вы делаете, мы же ни в чем не виноваты, товарищи, что вы делаете», и прочее такое…
— А женщин и мужчин везли вместе?
— Нет, всегда отдельно.
— А женщины были молодые? Много их было?
— Не так чтобы много, но были, машины две в неделю бывало. А очень молодых не было, ну бывали лет так на 25-30. А больше среднего возраста, а то и пожилые.
— Далеко вы их возили?
— Километров за 12 к сопке — глухая сопка называлась. Ну там сопки вокруг, а посередине мы их сгружали.
— Так что — вы их выгружали и объявляли им?
— А чего объявлять? Мы кричим — выходи! становись! — они вылезают, а перед ними уже яма выкопанная. Они вылезут, жмутся, а мы сразу по ним из автоматов.
— Молчали?
— Кто молчит, а кто начинает кричать, вот мы-де коммунисты, погибаем безвинно и прочее такое. А женщины только плачут и жмутся друг к дружке. Так ведь мы их сразу же…
— А врач с вами был?
— Ну а зачем он? Постреляем, кто шевелится — добьём и в машины. А в стороне уже ждет дальлаговская бригада.
— Что это за бригада?
— А у нас в особой зоне жила бригада уркаганов из Дальлага. Они обслугой были, и потом их дело было ямы рыть и закапывать. Вот мы уедем, а они пошвыряют в ямы, закопают, выроют яму на завтрашний день. Урок у них кончен — в зону. Им зачеты шли и кормили их хорошо, да и работа не пыльная — не лес валить.
— А ты?
— А мы приедем в лагерь, сдаем в караулке оружие, выпиваем, значит, бесплатно, сколько хотим. Другие помногу — тянуло на дармовое, — я завсегда один стакан выпью, схожу в столовую, поем горячего и в казарму спать.
— А хорошо спал? Ну не страшно тебе было?
— Чего страшно-то?
— Ну, что убил только что людей. Не жалко их было?
— Нет, не жалко. Не думал об этом. Спал хорошо, днем погуляешь, места там красивые есть. Скучновато, конечно, баб нет.
— А женатые среди вас были?
— Нет, с женами не брали. Конечно, начальники-то обходились. В дальлаговской бригаде были такие бабенки — закачаешься! Ну, там — повара, посуду мыть, полы — вот они все начальникам доставались. А нашему брату — шиш! И подумать нельзя было хватануть какую…
— Григорий Иванович, а ты знал, что люди, которых вы расстреливали, — неповинные, ни в чем не виноватые?
— Ну тогда об этом не думали. А потом — да. Нас вызывали к прокурорам, расспрашивали, объяснили, что они были невиноватые, ошибки тут были и эти — перегибы. Но нам сказали, что мы тут ни при чем, мы ни в чем не виноватые.
— Ну, хорошо, вам приказывали — вы и стреляли. Но вот ты узнал, что убивал мужчин, женщин ни в чем не виновных, тебя после этого совесть не мучила?
— Совесть? Нет, Наумыч, не мучила. Никогда про это не вспоминаю и не думаю, а когда и вспомню — нет, совсем, совсем ничего — как и не было. Я, знаешь, сейчас стал такой жалостливый, вот смотрю, мучается старичок какой — так мне его жалко станет, иногда заплакать могу. А тех — нет, не жалко. Совсем не жалко, как и не было их…
***
Конечно, откровенность Ниязова передо мной не ограничивалась только теми годами его жизни, когда он был палачом. Он мне рассказывал и о дальнейшем, и я слушал, слушал внимательно, мне так хотелось узнать, удостовериться, что он не такой, как я, как все люди вокруг меня.
Но он был такой же, в общем такой же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140