Многие «подозрительные» не дожили до следующего дня. Разгрузка тюрем также производилась без особой волокиты. В этом деле воинские части помогали контрразведке. В штабе генерала Глазенина ликвидировали «подозрительных» прежде всего по одному существенному признаку: «жид». «Виновного» немедленно пускали «в расход». Таким путем за полтора месяца оккупации в Киеве было по официальным подсчетам Добрармии истреблено 2000 «коммунистов» и им «сочувствующих». Киевляне сводили счеты со своими врагами — и евреями, и христианами.
Но в отношении финансовой помощи Добрармии дело шло туго, несмотря на вечера «патриотического экстаза» в городском театре, приветственные адреса и тосты на банкетах. Интеллигенции нечего было дать. Дельцы — финансисты, промышленники, купцы, богатые инженеры, сахарозаводчики, лесопромышленники и пр., были крайне сдержаны: «вложить капитал» в Добрармию они остерегались. Требование 300 миллионов рублей в помощь Добрармии повисло в воздухе. У Добровольческой армии денег не было, своей валюты в Киеве они не создали. Добровольческим властям пришлось допустить хождение среди населения украинских дензнаков и советских денег.
Отношение киевлян к вопросу о денежной помощи Добрармии показывает, что Киев, уже умудренный быстрой сменой и недолговечностью очередных властей, встретил Добровольческую армию с известной «оговоркой в уме». Конечно, были цветы и речи, банкеты и приветствия, трехцветные флаги на окнах и балконах. Но после первых ликований и восторгов у каждого в глубине души возникла одна и та же мысль:
«Надолго ли?» В прочность Добровольческой власти верили очень немногие. Исполнение царского гимна «Боже, царя храни» в публичных местах было запрещено, так как оно вызывало протесты населения, принявшего февральскую революцию в 1917 г.
Многое о Добровольческой армии рассказал мне мой гимназический товарищ Боря Бенар, бывший секретарем-адъютантом у В.В. Шульгина.
Как уже было сказано раньше, я жил со своими конотопскими друзьями и земляками в доме типографии Кульженко, где до революции печатался «Киевлянин» Шульгина. Мы опасались «всяких возможностей» и «неприятностей». Но директор типографии, умный и ловкий рабочий-украинец, чувствовавший себя хорошо при всех режимах, заверил вернувшегося с добровольцами В.В. Шульгина, что мы — мирные студенты. Старушка-француженка, когда-то бывшая гувернанткой у детей Шульгина и у него самого, подтвердила, что мы добропорядочная молодежь, ничем не запятнавшая себя при советской власти и Украинской Раде, а Боря Бенар, знавший меня более десяти лет, дал Шульгину хороший отзыв обо мне. Шульгин прекрасно знал, что мы не сторонники монархии, что мы — украинцы по происхождению, но не «петлюровцы». Он поручил Боре Бенару сказать нам, что мы можем жить «в его квартире» спокойно, что никто нас не тронет. И хотя все мы были молодежью призывного возраста, но Добровольческая армия, как говорил со слов Шульгина Боря Бенар, — это армия, в которую идут добровольно, «по идее», «по убеждению», а не по насильственной мобилизации. И действительно, в период пребывания добровольцев в Киеве, никто не донес на нас в контрразведку и не мобилизовал нас в Добровольческую армию.
Кто мог подумать, что в конторе редакции возрожденного «Киевлянина» В.В. Шульгин фактически укроет от мобилизации и любопытства контрразведки 5-6 «подозрительных» в отношении революционности людей, как минимум — противников монархии? Говорить с нами Шульгин не хотел, и когда кто-нибудь из нас встречался с ним на лестнице или во дворе (сам Шульгин и его семья жили в маленьком белом домике на углу Караваевской и Кузнечной улиц), он не замечал нас. Но в один из сентябрьских дней я наткнулся на Шульгина, который шел из своего домика в редакцию. Его сопровождал внушительный и плотный гражданин лет пятидесяти. Он советовал Шульгину, когда Москва будет взята и в России воцарится «порядок», подумать о том, что русским людям нужно будет заняться «грюндерством» (созданием предприятий истинно-русского капитала) в торговле, промышленности, в банковском деле и вытеснить оттуда инородческий, в частности еврейский, капитал. Шульгин молчал. Его собеседником был, как мне удалось узнать позже, депутат Государственной Думы от Киева АЛ. Совенко, в 1919 г. начальник «Освага» Добровольческой армии.
Я часто встречался в эти дни с Борей Бенаром, и он по старой дружбе рассказывал мне многое, о чем не говорилось в газетах и что позволяло понять тайные пружины Добровольческой армии. Так, он сказал, что Шульгин не верит в успех похода Добровольческой армии на Москву: силы слишком неравны, и народ не поддержит Добрармию, так как боится восстановления монархии и возврата земель помещикам; что в Добровольческой армии, несмотря на все воззвания и прокламации о свободе мнений и федеративном устройстве России, тон задает прослойка кадровых офицеров-монархистов. Они считают и самого Шульгина и А.И. Гучкова изменниками и преступниками перед царем за то, что добились отречения Николая II. С ними, а также с М.В.Родзянко и ПЯ.Милюковым нужно покончить возможно скорее, «но сейчас сделать этого нельзя, так как без Родзянко и Милюкова англичане не дадут денег и снаряжения».
Я задал Боре вопрос: «А что же ты будешь делать, если поход Деникина на Москву кончится неудачей?»
Боря Бенар ответил: «Я эвакуируюсь с Василием Витальевичем за границу и там окончу университет или какой-нибудь высший технический институт».
Я рассказал Боре о себе и Юре, о наших родителях. Узнав, что я хорошо учился и могу быть оставлен при университете для подготовки к профессуре, Боря воскликнул: «Поезжай с нами! Я попрошу Василия Витальевича взять тебя в свой штаб, и если поход Добровольческой армии кончится неудачей, то ты кончишь университет где-нибудь за границей — в Чехословакии, Югославии, а, может быть, даже во Франции, словом, там, где мы устроимся. Иностранный язык ты выучишь и займешься научной работой».
Я поблагодарил и отказался под вежливым предлогом: «Я не хочу и не могу покинуть моих родителей на старости лет. Разве я могу оставить их без помощи, когда мать почти ничего не видит?» В душе я считал Добровольческую армию Вандеей, обреченной на гибель, но не хотел сказать это моему гимназическому другу открыто.
Боря предложил: «Поезжай в Конотоп и посоветуйся с родителями. Не отклоняй моего предложения».
Я ответил, что в любом случае должен уехать с Юрой в Конотоп. Мне лучше на время скрыться из Киева, так как я был корректором в отделе приказов Народного комиссариата военных дел в Советской Украине и легко могу нарваться на донос или уличный самосуд.
Через несколько дней мы с Юрием уехали в Конотоп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Но в отношении финансовой помощи Добрармии дело шло туго, несмотря на вечера «патриотического экстаза» в городском театре, приветственные адреса и тосты на банкетах. Интеллигенции нечего было дать. Дельцы — финансисты, промышленники, купцы, богатые инженеры, сахарозаводчики, лесопромышленники и пр., были крайне сдержаны: «вложить капитал» в Добрармию они остерегались. Требование 300 миллионов рублей в помощь Добрармии повисло в воздухе. У Добровольческой армии денег не было, своей валюты в Киеве они не создали. Добровольческим властям пришлось допустить хождение среди населения украинских дензнаков и советских денег.
Отношение киевлян к вопросу о денежной помощи Добрармии показывает, что Киев, уже умудренный быстрой сменой и недолговечностью очередных властей, встретил Добровольческую армию с известной «оговоркой в уме». Конечно, были цветы и речи, банкеты и приветствия, трехцветные флаги на окнах и балконах. Но после первых ликований и восторгов у каждого в глубине души возникла одна и та же мысль:
«Надолго ли?» В прочность Добровольческой власти верили очень немногие. Исполнение царского гимна «Боже, царя храни» в публичных местах было запрещено, так как оно вызывало протесты населения, принявшего февральскую революцию в 1917 г.
Многое о Добровольческой армии рассказал мне мой гимназический товарищ Боря Бенар, бывший секретарем-адъютантом у В.В. Шульгина.
Как уже было сказано раньше, я жил со своими конотопскими друзьями и земляками в доме типографии Кульженко, где до революции печатался «Киевлянин» Шульгина. Мы опасались «всяких возможностей» и «неприятностей». Но директор типографии, умный и ловкий рабочий-украинец, чувствовавший себя хорошо при всех режимах, заверил вернувшегося с добровольцами В.В. Шульгина, что мы — мирные студенты. Старушка-француженка, когда-то бывшая гувернанткой у детей Шульгина и у него самого, подтвердила, что мы добропорядочная молодежь, ничем не запятнавшая себя при советской власти и Украинской Раде, а Боря Бенар, знавший меня более десяти лет, дал Шульгину хороший отзыв обо мне. Шульгин прекрасно знал, что мы не сторонники монархии, что мы — украинцы по происхождению, но не «петлюровцы». Он поручил Боре Бенару сказать нам, что мы можем жить «в его квартире» спокойно, что никто нас не тронет. И хотя все мы были молодежью призывного возраста, но Добровольческая армия, как говорил со слов Шульгина Боря Бенар, — это армия, в которую идут добровольно, «по идее», «по убеждению», а не по насильственной мобилизации. И действительно, в период пребывания добровольцев в Киеве, никто не донес на нас в контрразведку и не мобилизовал нас в Добровольческую армию.
Кто мог подумать, что в конторе редакции возрожденного «Киевлянина» В.В. Шульгин фактически укроет от мобилизации и любопытства контрразведки 5-6 «подозрительных» в отношении революционности людей, как минимум — противников монархии? Говорить с нами Шульгин не хотел, и когда кто-нибудь из нас встречался с ним на лестнице или во дворе (сам Шульгин и его семья жили в маленьком белом домике на углу Караваевской и Кузнечной улиц), он не замечал нас. Но в один из сентябрьских дней я наткнулся на Шульгина, который шел из своего домика в редакцию. Его сопровождал внушительный и плотный гражданин лет пятидесяти. Он советовал Шульгину, когда Москва будет взята и в России воцарится «порядок», подумать о том, что русским людям нужно будет заняться «грюндерством» (созданием предприятий истинно-русского капитала) в торговле, промышленности, в банковском деле и вытеснить оттуда инородческий, в частности еврейский, капитал. Шульгин молчал. Его собеседником был, как мне удалось узнать позже, депутат Государственной Думы от Киева АЛ. Совенко, в 1919 г. начальник «Освага» Добровольческой армии.
Я часто встречался в эти дни с Борей Бенаром, и он по старой дружбе рассказывал мне многое, о чем не говорилось в газетах и что позволяло понять тайные пружины Добровольческой армии. Так, он сказал, что Шульгин не верит в успех похода Добровольческой армии на Москву: силы слишком неравны, и народ не поддержит Добрармию, так как боится восстановления монархии и возврата земель помещикам; что в Добровольческой армии, несмотря на все воззвания и прокламации о свободе мнений и федеративном устройстве России, тон задает прослойка кадровых офицеров-монархистов. Они считают и самого Шульгина и А.И. Гучкова изменниками и преступниками перед царем за то, что добились отречения Николая II. С ними, а также с М.В.Родзянко и ПЯ.Милюковым нужно покончить возможно скорее, «но сейчас сделать этого нельзя, так как без Родзянко и Милюкова англичане не дадут денег и снаряжения».
Я задал Боре вопрос: «А что же ты будешь делать, если поход Деникина на Москву кончится неудачей?»
Боря Бенар ответил: «Я эвакуируюсь с Василием Витальевичем за границу и там окончу университет или какой-нибудь высший технический институт».
Я рассказал Боре о себе и Юре, о наших родителях. Узнав, что я хорошо учился и могу быть оставлен при университете для подготовки к профессуре, Боря воскликнул: «Поезжай с нами! Я попрошу Василия Витальевича взять тебя в свой штаб, и если поход Добровольческой армии кончится неудачей, то ты кончишь университет где-нибудь за границей — в Чехословакии, Югославии, а, может быть, даже во Франции, словом, там, где мы устроимся. Иностранный язык ты выучишь и займешься научной работой».
Я поблагодарил и отказался под вежливым предлогом: «Я не хочу и не могу покинуть моих родителей на старости лет. Разве я могу оставить их без помощи, когда мать почти ничего не видит?» В душе я считал Добровольческую армию Вандеей, обреченной на гибель, но не хотел сказать это моему гимназическому другу открыто.
Боря предложил: «Поезжай в Конотоп и посоветуйся с родителями. Не отклоняй моего предложения».
Я ответил, что в любом случае должен уехать с Юрой в Конотоп. Мне лучше на время скрыться из Киева, так как я был корректором в отделе приказов Народного комиссариата военных дел в Советской Украине и легко могу нарваться на донос или уличный самосуд.
Через несколько дней мы с Юрием уехали в Конотоп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117