Ее влекло к морю. Ни железного города, ни людского мира она не видела, да и ее поначалу тоже никто не замечал: в эти дни кругом было так много оборванцев, так много убогих.
У пристани она наконец остановилась, прислонясь к перевернутой лодке и как бы с облегчением глядя в пустоту. Много часов прошло, а она все стояла, замерев в неподвижности, точно смолою к доскам приклеенная, и только временами, когда очередной вал пенными брызгами обрушивался на волноломы, что-то хрипло мычала; вот тут-то на нее и обратили внимание ребятишки, которые кололи раковины у стенки причала, и мигом смекнули, что эта женщина совершенно беззащитна. Сперва они швыряли в нее камешки, потом подошли ближе, начали дергать за лохмотья, со смехом отбегали, тыкали в нее прутиками и палками и визжали от удовольствия, когда незнакомка от этих тычков испуганно вскрикивала. Она не отгоняла даже мух, копошившихся в язвах у нее на щеках, но неожиданно ударила кулаком по ломтю хлеба, который протянул ей на палочке Итис, сын мясника.
Может, эта женщина немая и объясняется на пальцах, как глухая ткачиха? Тотчас десяток с лишним маленьких рук стали подавать ей знаки; кулачки, растопыренные локти, согнутые, как на спектакле театра теней, пальцы протянулись к ней, замельтешили в воздухе, пока истошный вопль не оцепенил этот хаос бессмысленных жестов и все руки, точно листья мимозы, с перепугу не поникли.
Кричала, однако, не незнакомка; кричала Прокна, толстая, одышливая мясничиха. И город повернулся к страшной пришелице, словно этот вопль направил внимание всех томитов на одну-единственную судьбу; сей же час вокруг собрались рудоплавы, женщины в черном, беженцы, шахтеры.
Прокна набивала колбасы и в открытое окно бойни увидела на пристани своего сынишку — среди возбужденной стайки ребятни и слишком близко от воды, — тщетно звала его, потом пыхтя спустилась по лестнице к молу, намереваясь вернуть Итиса под свое крылышко, и вдруг очутилась перед этой женщиной, глядевшей в пустоту, и узнала в изможденном, истерзанном мухами существе Филомелу, свою сестру.
После мясничихина вопля повисла испуганная тишина, затем раздался топот бегущих ног. Незнакомка почувствовала, что весь город бежит к ней, отвернулась от моря к Прокне, но, похоже не узнав утонувших в жиру черт, открыла рот и застонала, и тут зеваки увидали, что немота этой женщины совсем иного свойства, нежели молчание ткачихи. Вместо рта у несчастной была мокнущая, в черных струпьях рана, губы разорваны, зубы выломаны, челюсти разбиты. Эта стонущая женщина, которую обнимала Прокна, была лишена языка.
И это Филомела? Да неужели? Собравшиеся на пристани томиты помнили прелестное личико, юную двадцатилетнюю девушку, которая мыла на бойне кишки, щипала над кипящими корытами кур и во всем была противоположностью неуклюжей, плененной жиром Прокны. В сестрином доме Филомела жила не лучше какой-нибудь скотницы и много лет назад до смерти убилась в горах; правда, тело ее так и не нашли… Филомела?..
В это утро Томы вспомнили и о слухах, которые ходили тогда на побережье, но после угроз мясника примолкли; сохранилась лишь сухая хроника несчастного случая, вернее, ей дозволено было сохраниться…
Навьючив мула мясом для лагеря искателей янтаря, Терей вместе с Прокниной сестрою, которая иногда сопутствовала ему в таких походах, отправился в горы. Но в тот же вечер, после летней грозы, когда с моря, вот как сейчас, поднялся туман, мясник, исцарапанный и запыхавшийся, прибежал обратно в город, выкрикивая сквозь слезы, что мул на тропе вдруг шарахнулся, оступился и рухнул в пропасть, увлекши за собой его, Терееву, невестку.
Несмотря на изнеможение, отдыхать Терей отказался, часу не прошло, а он опять поспешил в горы, вместе с помощниками, тащившими тяжелое снаряжение — канаты, факелы, фонари.
Двое суток искали они девушку, а нашли в сумраке глубокого ущелья, дно которого сплошь было изрезано разломами и трещинами, одного лишь мула — в клочья изорванный труп, окруженный колбасами, окороками и солониной; шакалы на кручах выли от жадности, тщетно пытаясь добраться до упавшей с неба поживы. Извлечь эти разбитые останки там, внизу, во мраке, можно было разве только с помощью канатов. Филомела, решили тогда, не иначе как провалилась в непостижимую глубь — сквозь одну из зияющих на дне теснины черных трещин…
А теперь она была здесь, явилась в железный город как сама смерть, искалеченная, безъязыкая жертва, жалобно стонущая в объятиях Прокны и, похоже, не понимающая ни вопросов, ни утешительных слов. И дотронуться до себя она никому не давала, только Прокне, только ее красным, распухшим рукам, и съеживалась от страха, если на нее падала хотя бы тень мужчины.
Железный город осознал в то утро, что сестра мясничихи не только лишилась языка и красоты, но и рассудок потеряла, а значит, расспрашивать ее бессмысленно, и все равно вопросы сыпались сотнями, один недоуменно обращался к другому, а тот спрашивал сам себя, бормотал себе под нос, чтобы не произнести вслух единственный ответ, единственное имя, которое у всех просилось на язык. В толпе украдкой озирались, высматривая мясника. Но Терея среди любопытных не было. И лодка его тоже отсутствовала.
Для Филомелы, укрытой в объятиях Прокны и все-таки в двух шагах от белой, пахнущей солью беспредельности, людские голоса, видно, звучали точно так же, как вопли чаек и гул прибоя. Лишь когда кабатчик протиснулся к женщинам, уставился Филомеле в глаза, разинул рот, высунул язык, обхватил его кулаком и страшным жестом попытался вызвать в памяти калеки самый страшный в ее жизни миг, выкрикивая при этом: Кто? Кто? — Филомела словно бы на мгновенье, на один удар сердца, вернулась из своего далека в мир разума и жестокости, и поняла, что находится среди людей, и с ужасом вперила взор в их лица; она увидела в растительном буйстве руины железного города, халупы, чудом висящие на кручах, увидела по нездешнему густую зелень прибрежья, а посреди этих дебрей белую, сверкающую на солнце стену, по облупленной известке которой в более счастливые времена мелькали картины киномеханика.
Финей — он чутьем угадал этот миг ее пробуждения и испугался, что Филомела опять канет в недостижимость, не оставив ни знака, ни намека, — вновь и вновь, словно она была туга на ухо, выкрикивал вопрос о мучителе, пока Дит не попробовал оттащить бесноватого от сестер.
Тогда Филомела посмотрела кабатчику в глаза, так что он умолк и невольно отвел взгляд, и подняла руку, медленно, словно от бесконечной усталости, и показала на дом мясника, на обрамленную плющом и диким виноградом пустую стену.
Глава пятнадцатая
Когда в день возвращения Филомелы Терей с легким западным ветром вошел в гавань Томов и причалил лодку к пристани, берег уже тонул в густых сумерках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
У пристани она наконец остановилась, прислонясь к перевернутой лодке и как бы с облегчением глядя в пустоту. Много часов прошло, а она все стояла, замерев в неподвижности, точно смолою к доскам приклеенная, и только временами, когда очередной вал пенными брызгами обрушивался на волноломы, что-то хрипло мычала; вот тут-то на нее и обратили внимание ребятишки, которые кололи раковины у стенки причала, и мигом смекнули, что эта женщина совершенно беззащитна. Сперва они швыряли в нее камешки, потом подошли ближе, начали дергать за лохмотья, со смехом отбегали, тыкали в нее прутиками и палками и визжали от удовольствия, когда незнакомка от этих тычков испуганно вскрикивала. Она не отгоняла даже мух, копошившихся в язвах у нее на щеках, но неожиданно ударила кулаком по ломтю хлеба, который протянул ей на палочке Итис, сын мясника.
Может, эта женщина немая и объясняется на пальцах, как глухая ткачиха? Тотчас десяток с лишним маленьких рук стали подавать ей знаки; кулачки, растопыренные локти, согнутые, как на спектакле театра теней, пальцы протянулись к ней, замельтешили в воздухе, пока истошный вопль не оцепенил этот хаос бессмысленных жестов и все руки, точно листья мимозы, с перепугу не поникли.
Кричала, однако, не незнакомка; кричала Прокна, толстая, одышливая мясничиха. И город повернулся к страшной пришелице, словно этот вопль направил внимание всех томитов на одну-единственную судьбу; сей же час вокруг собрались рудоплавы, женщины в черном, беженцы, шахтеры.
Прокна набивала колбасы и в открытое окно бойни увидела на пристани своего сынишку — среди возбужденной стайки ребятни и слишком близко от воды, — тщетно звала его, потом пыхтя спустилась по лестнице к молу, намереваясь вернуть Итиса под свое крылышко, и вдруг очутилась перед этой женщиной, глядевшей в пустоту, и узнала в изможденном, истерзанном мухами существе Филомелу, свою сестру.
После мясничихина вопля повисла испуганная тишина, затем раздался топот бегущих ног. Незнакомка почувствовала, что весь город бежит к ней, отвернулась от моря к Прокне, но, похоже не узнав утонувших в жиру черт, открыла рот и застонала, и тут зеваки увидали, что немота этой женщины совсем иного свойства, нежели молчание ткачихи. Вместо рта у несчастной была мокнущая, в черных струпьях рана, губы разорваны, зубы выломаны, челюсти разбиты. Эта стонущая женщина, которую обнимала Прокна, была лишена языка.
И это Филомела? Да неужели? Собравшиеся на пристани томиты помнили прелестное личико, юную двадцатилетнюю девушку, которая мыла на бойне кишки, щипала над кипящими корытами кур и во всем была противоположностью неуклюжей, плененной жиром Прокны. В сестрином доме Филомела жила не лучше какой-нибудь скотницы и много лет назад до смерти убилась в горах; правда, тело ее так и не нашли… Филомела?..
В это утро Томы вспомнили и о слухах, которые ходили тогда на побережье, но после угроз мясника примолкли; сохранилась лишь сухая хроника несчастного случая, вернее, ей дозволено было сохраниться…
Навьючив мула мясом для лагеря искателей янтаря, Терей вместе с Прокниной сестрою, которая иногда сопутствовала ему в таких походах, отправился в горы. Но в тот же вечер, после летней грозы, когда с моря, вот как сейчас, поднялся туман, мясник, исцарапанный и запыхавшийся, прибежал обратно в город, выкрикивая сквозь слезы, что мул на тропе вдруг шарахнулся, оступился и рухнул в пропасть, увлекши за собой его, Терееву, невестку.
Несмотря на изнеможение, отдыхать Терей отказался, часу не прошло, а он опять поспешил в горы, вместе с помощниками, тащившими тяжелое снаряжение — канаты, факелы, фонари.
Двое суток искали они девушку, а нашли в сумраке глубокого ущелья, дно которого сплошь было изрезано разломами и трещинами, одного лишь мула — в клочья изорванный труп, окруженный колбасами, окороками и солониной; шакалы на кручах выли от жадности, тщетно пытаясь добраться до упавшей с неба поживы. Извлечь эти разбитые останки там, внизу, во мраке, можно было разве только с помощью канатов. Филомела, решили тогда, не иначе как провалилась в непостижимую глубь — сквозь одну из зияющих на дне теснины черных трещин…
А теперь она была здесь, явилась в железный город как сама смерть, искалеченная, безъязыкая жертва, жалобно стонущая в объятиях Прокны и, похоже, не понимающая ни вопросов, ни утешительных слов. И дотронуться до себя она никому не давала, только Прокне, только ее красным, распухшим рукам, и съеживалась от страха, если на нее падала хотя бы тень мужчины.
Железный город осознал в то утро, что сестра мясничихи не только лишилась языка и красоты, но и рассудок потеряла, а значит, расспрашивать ее бессмысленно, и все равно вопросы сыпались сотнями, один недоуменно обращался к другому, а тот спрашивал сам себя, бормотал себе под нос, чтобы не произнести вслух единственный ответ, единственное имя, которое у всех просилось на язык. В толпе украдкой озирались, высматривая мясника. Но Терея среди любопытных не было. И лодка его тоже отсутствовала.
Для Филомелы, укрытой в объятиях Прокны и все-таки в двух шагах от белой, пахнущей солью беспредельности, людские голоса, видно, звучали точно так же, как вопли чаек и гул прибоя. Лишь когда кабатчик протиснулся к женщинам, уставился Филомеле в глаза, разинул рот, высунул язык, обхватил его кулаком и страшным жестом попытался вызвать в памяти калеки самый страшный в ее жизни миг, выкрикивая при этом: Кто? Кто? — Филомела словно бы на мгновенье, на один удар сердца, вернулась из своего далека в мир разума и жестокости, и поняла, что находится среди людей, и с ужасом вперила взор в их лица; она увидела в растительном буйстве руины железного города, халупы, чудом висящие на кручах, увидела по нездешнему густую зелень прибрежья, а посреди этих дебрей белую, сверкающую на солнце стену, по облупленной известке которой в более счастливые времена мелькали картины киномеханика.
Финей — он чутьем угадал этот миг ее пробуждения и испугался, что Филомела опять канет в недостижимость, не оставив ни знака, ни намека, — вновь и вновь, словно она была туга на ухо, выкрикивал вопрос о мучителе, пока Дит не попробовал оттащить бесноватого от сестер.
Тогда Филомела посмотрела кабатчику в глаза, так что он умолк и невольно отвел взгляд, и подняла руку, медленно, словно от бесконечной усталости, и показала на дом мясника, на обрамленную плющом и диким виноградом пустую стену.
Глава пятнадцатая
Когда в день возвращения Филомелы Терей с легким западным ветром вошел в гавань Томов и причалил лодку к пристани, берег уже тонул в густых сумерках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60