Я чего-то ожидал.
То были смутные и переменчивые настроения, какие бывают у человека, который ни здоров, ни болен и которого внезапные признаки болезни поражают сильнее, чем если бы она длилась годами.
Из этого мучительного состояния меня вывела ненависть. Она прижилась и ожила, вспыхнув в один прекрасный день, в один миг ярким пламенем. Она разгорелась, говорю я, ибо до тех пор мерцала, упрятанная, и лизнула меня, изнемогая от собственной мощи, обжигая мне жаром сердце. Она жила во мне наверняка очень давно, я носил ее, как искру, как змею, как нарыв, который вдруг прорвался, а я сам не знал, где она таилась до той поры, почему молчала и таилась, так же как и то, почему внезапно обнаружилась в ситуации, которая ничем не была более благоприятной, чем другие, прежде. Она вызревала в тишине, как любое чувство, и родилась сильной и могучей, долго питаемой ожиданием.
И диво дивное, приятно было думать о том, как неожиданно она явилась, а я чувствовал ее в себе прежде, притворяясь, будто теперь не узнаю. Я боялся, как бы она не усилилась, а теперь благодаря ей я стал сильнее, держа ее перед собой, как щит, как оружие, как факел, опьяненный ею, как любовью. Я полагал, будто знаю, что такое ненависть, но все, что до сих пор я считал ею, оказалось лишь жалким ее подобием. Нахлынувшее на меня чувство жило во мне, подобно мрачной и жуткой силе.
Медленно, без суеты расскажу я, как это произошло. Произошло неожиданно, как землетрясение.
12
Не считайте мертвыми тех, кто погиб на стезе Всевышнего.
Мы шли к золотых дел мастеру хаджи Синануддину Юсуфу, я и Хасан, он повсюду водил меня с собой, тогда я уже знал, что мы друзья и что мне приятно быть возле него. Я не испытывал больше потребности в покровительстве, но испытывал потребность в человеческой близости, без какого бы то ни было иного умысла.
В квартале куюнджий нам встретился Али-ходжа, в старой истрепанной одежде, в стоптанных туфлях, в некрасивом чулахе на голове. Я не любил встречаться с ним, мне он был неприятен с его напускным безумием, дескать, говорю то, что думаю. Выходило это у него грубо.
– Ты согласен на разговор, который не принесет тебе пользы? – не глядя на меня, спросил он Хасана.
– Согласен. О чем будем говорить?
– Ни о чем.
– Значит, о людях.
– Все ты знаешь. Потому что ничто тебя не касается. Сегодня утром я сватался к твоей сестре.
– У кого ты просил мою сестру?
– У ее отца, у кади.
– Кади ей не отец.
– Тогда тетка.
– Ладно, а что ты сказал этой тетке?.
– Я сказал: отдай мне ее в жены, жалко, понапрасну гибнет ее юность и красота. Она ж и так засидится возле тебя. Я и приданое с ней возьму, наверняка ведь все чужое, по крайней мере на тысячу лет приму на себя твой адский огонь, тебе полегче станет. Брось, сказал он, шагай своей дорогой. Я шагаю своей дорогой, ответил я, а вот почему ты не позволяешь ей идти своей? Неужели ты так ненавидишь ее? Я-то думал, что хоть к ней, однойединственной во всем мире, ты не питаешь злобы. А ты, куда ты идешь?
– К хаджи Синануддину Юсуфу, ювелиру.
– Ступай. Я с тобой не пойду. Я не знаю, каков он.
– Не знаешь, каков хаджи Синануддин?
– Не знаю. Он занят только арестантами, каждую пятницу носит им еду, из-за них он и разорится, все им спустит.
– Разве это плохо?
– А что бы он делал, если б не было узников? Стал бы несчастным. Помогать арестантам – его страсть, как у иного охота или выпивка. А может ли быть страстью человеческое несчастье? Наверное, может, я не думал об этом.
– Разве это плохая привычка делать доброе дело?
– Разве доброе дело должно стать привычкой? Оно рождается подобно любви. И когда оно свершилось, нужно таить его про себя, чтоб оно осталось навеки. Как делаешь ты.
– Что я делаю?
– Носишь хаджи Синануддину подарки для узников, но скрываешь это. Так вышло у тебя, и стыдно тебе обнаружить любовь. Поэтому ты идешь один.
– Я не один. Разве ты не узнаешь шейха Нуруддина?
– Как мне не узнавать шейха Нуруддина? Где он?
– Здесь, со мною.
– С тобой? Не вижу. Почему он не скажет ни слова, чтоб хоть услышать его голос?
– Ты не желаешь видеть меня, не знаю отчего. Ты сердишься?
– Вот видишь, нету его, – тщетно разыскивал меня Али-ходжа. – Ни голоса его, ни образа. Нету шейха Нуруддина.
П он ушел, не прощаясь. Хасан смущенно улыбался.
– Грубый он.
– Грубый и злой.
– Странный человек.
– Почему он не желал меня видеть?
– Он разумно говорил. Ему понадобилось притвориться безумным, чтоб спасти себя.
Нет, это не было безумие. Он что-то хотел сказать, на что-то намекал. Нету шейха Нуруддина, сказал он. Может быть, потому, что я больше не тот, каким был? Может быть, оттого, что я не вернул удара? Или не сделал ничего, что следовало бы сделать? И вот я не существую.
– Что ты думаешь о нем? – спросил я Хасана, не желая показывать, как я задет, и упуская из виду, что обнаруживаю это уже тем, что не забываю. К счастью, Хасан хотел утешить меня, но делал это неловко. Он тратил много слов и говорил слишком серьезно.
– Не знаю. Он справедлив и искренен. Только нет у него чувства меры. Это стало его страстью, как он говорит. И пороком. Он не защищает справедливость, он использует ее в нападении; она стала его оружием. Может, он и не подозревает, что стал языком многих, кто молчит, и испытывает удовольствие, смея делать то, чего они не смеют, принося к ним их собственное невысказанное слово. Они узнают его, ибо он – их собственная искаженная потребность говорить, и его бы не было, если б они сами посмели эту свою потребность удовлетворить. Он прост и неизбежен, потому что у него есть корни, необязателен и преувеличен, потому что он один. Поэтому он так груб, поэтому он лишен чувства меры. Он убедил себя в том, будто стал совестью города и бедностью оплачивает это удовольствие. Может быть, иногда он приносит свежее дуновение, как ветер, но я не верю, что он оказывает большую услугу искренности или справедливости. С его точки зрения, они сами кажутся странными. Это похоже на месть и на жестокое удовлетворение и нисколько не напоминает благородную потребность, которую стремились бы выразить люди. Он сам стал своим врагом, превратившись в полную противоположность всему тому, чего, может быть, искренне желал. Может быть, это предостережение, но никак не указатель. Ибо если бы мы все думали и поступали, как он, если бы мы говорили откровенно и грубо о каждом недостатке другого, если бы мы вцеплялись в волосы каждому, кто нам не по душе, если бы мы требовали от людей, чтоб они жили так, как нам кажется хорошо, мир превратился бы в еще больший дом для умалишенных, чем он есть. Жестокость во имя справедливости ужасна, она связала бы нас по рукам и ногам, она убила бы нас лицемерием. Я предпочитаю жестокость, которая основывается на силе, по крайней мере ее можно ненавидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112