– Нет. – Хитер выскребла жестянку дочиста, облизав даже нож. – Местная уроженка. А теперь так даже дважды. Два разных роддома. Господи! Тут рожденная, там родившаяся – ну и бутерброд! Как, впрочем, и мои родители. Отец черный, мать белая. Причем довольно любопытная парочка. Он – настоящий боец, эдакий черный гладиатор, типаж, популярный в семидесятые, если помнишь, она – хиппи. Он – отпрыск состоятельной фамилии из Альбины, безотцовщина. Она – блудная дочь муниципального портлендского адвоката, с холмов. Спала с кем попало, кололась и все прочее, что тогда только было в заводе. Познакомились на каком-то политическом шоу, возможно, на митинге – тогда они еще разрешались, всякие политические сборища. Поженились. Но отец не мог долго усидеть на одном месте, я имею в виду вообще, а не в отношении семейной жизни.
Когда мне исполнилось восемь, он подался в Африку. Полагаю, в Гану. Втемяшилось, что его призывает историческая родина, земля предков. Хотя, насколько удалось проследить, все предки отца жили в Луизиане, а фамилия «Лелаш» им досталась, по-видимому, от рабовладельца-француза. По-французски «лелаш» означает «трус». Благодаря своей миленькой фамилии я и выбрала французский для изучения в школе. – Хитер хихикнула: – Короче, папашка нас бросил. Бедняжка Ева, моя мать, переживала ужасно. Кстати, она не позволяла называть ее мамой, мамочкой, мамулей – это, мол, все буржуазные пережитки – только по имени.
А жили мы с ней в некоем подобии коммуны высоко на склоне Маунт-Худа. Господи, до чего же там было холодно зимой! К счастью, вскоре до нас добрались копы и, объявив существование коммуны делом противозаконным, а идеологию ее – антиамериканской, всех разогнали. После этого мать долго перебивалась чуть ли не подаянием, когда удавалось пристроиться где-нибудь к гончарному кругу, выпекала обалденную керамику, но по большей части не брезговала прибираться в лавчонках да забегаловках. Их хозяева, сами едва сводящие концы с концами, помогали нам больше других. Порой просто спасали. К несчастью, мать так и не сумела избавиться от вредных привычек, крепко сидела на игле. И неизбежное не замедлило случиться. Уцелев в жуткие моровые годы, мать загнулась от какой-то паршивой недостерилизованной иглы. Еще до сорока.
Тут вмешалась ее чертова семейка, с которой я даже не была знакома. Меня определили в колледж, затем оплатили юрфак. И ежегодно в сочельник приглашали к обеду. Я была для них как бы рождественской сироткой, своего рода ниггером для милостыньки. Но что достает меня сильнее всего – до сих пор не могу решить, какого я цвета кожи. Видишь ли, мой отец был настоящим черномазым, то есть в его жилах могла бы течь, да и текла всякая кровь, но оставался он черным . Мать белая, ну а я – черт-те что и с боку бантик. Отец даже возненавидел мать за белый цвет кожи. Любил и вместе с тем ненавидел. Мне кажется теперь, что она и полюбила его именно за это. Больше чем за что-либо другое. Не наложила ли ее страсть и на меня некий генетический отпечаток? Теперь уже не угадать.
– Как шоколадка, – любезно предположил Джордж, покачиваясь на носках возле буфета.
– Дерьмовое словцо!
– Тогда цвета земли, – поправился он.
– А сам-то из Портленда будешь? Давай, равняй счет.
– Да.
– Черт, из-за ручья тебя почти не слыхать! Вот не думала, что и в глуши может быть так шумно. Ну давай же, рассказывай дальше!
– Что именно? У меня теперь столько биографий на выбор, – засомневался Джордж. – И ни одной интересной… В первой я потерял родителей в самом начале мора. Во второй мора вовсе не было. Не знаю… Рассказывать особенно нечего. Что объединяет различные варианты, так это то, что во всех я выжил.
– Не так уж и мало. Ведь это главное.
– И с каждым поворотом сюжета это становится все мудренее. Сначала мор, теперь вот пришельцы… – Джордж вяло хихикнул; обернувшись, Хитер не усмотрела в его лице ничего, кроме сдержанной муки.
– Никак не могу поверить, что вся эта небесная мерзость – твоих рук дело. Просто в голове не укладывается. Трястись от страха шесть лет – и вдруг на тебе! В то же время я как будто знаю, что это именно так, что их не было в другой… колее времен, или как ты там ее обозвал. Но ведь, послушай, на самом-то деле они ненамного хуже того, что мы имели в предыдущем варианте, – всей этой гребанной давки, жуткого столпотворения и дикой нищеты. Только представь себе – я жила в кооперативе для деловых женщин в комнатушке на четверых, не приведи Господи! Ездила в битком набитой электричке, только ребра хрустели! Зубы все в дуплах, жрать нечего
– весила я тогда сто один фунт! А сегодня – сто двадцать два. Даже смешно подумать, с пятницы располнела на двадцать с лишним фунтов!
– Точно, – заметил Джордж. – В первый раз, в конторе, я едва не принял тебя за мощи. Кого-нибудь из корифеев римского права.
– Ты тоже выглядел не ого-го, краше в гроб кладут. Но все вокруг тогда были одна кожа да кости, так что в глаза не бросалось. Сейчас, несмотря на недосып, смотришься куда как солиднее.
Джордж от комментария воздержался.
– Если вникнуть да разобраться, любой выглядит теперь лучше прежнего. Сам посуди. Ты ведь не можешь совладать с тем, что делаешь, но оно приводит как будто не к самым плохим результатам. Так стоит ли так терзаться чувством вины? Может статься, твои сны – это просто своеобразный виток эволюции, и все тут. Горячая телефонная линия Вселенной. Предохранительный клапан на случай большой катастрофы.
– Ох, боюсь, как бы не хуже, – отозвался Джордж далеким, тусклым голосом – он снова присел на краешек койки. – Ты помнишь… – Он сглотнул комок в горле. – Помнишь апрель девяносто восьмого, четыре года тому назад?
– Апрель? Нет, ничего особенного. Апрель как апрель.
– А ведь тогда и наступил конец света, – изрек Орр. Мучительная гримаса исказила его лицо, он задыхался. – Но никто ничего не заметил.
– Что ты имеешь в виду? – опасливо переспросила Хитер. «Апрель, апрель 1998-го, – лихорадочно рылась она в памяти, – что я помню о том апреле?» Ничего не приходило в голову, но Хитер знала, что должна вспомнить, во что бы то ни стало должна, она испугалась – себя? Его? За него?
– Это вовсе не эволюция. Скорее нечто вроде домашнего консервирования… Не могу… Все, все было тогда гораздо хуже. Много хуже, чем в твоих воспоминаниях. Мир был примерно таким же гадким, как ты его помнишь – семь миллиардов и прочее, – только куда, куда мерзостнее. Никто, кроме отдельных вовремя опомнившихся стран Европы, не заботился об экологии, не контролировал рождаемость и все такое. А когда спохватились и попытались налечь на производство продуктов питания, дело зашло уже слишком далеко, начался голод, мафия прибрала к рукам черный рынок, и все до единого, чтобы попросту не подохнуть, платили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62