Немец что-то истошно орет, размахивает рукой. В это время мы влетаем в водопад и метра три-четыре падаем вместе с потоком воды. Выныриваем в смесь воды и воздуха. Меня отрывает от Светланы, моя рука выскальзывает из ее рук. Меня тянет на дно. Когда тебя засасывает на дно в омуте, не надо сопротивляться, надо спокойно отдаться воле воды, идти на дно, а потом тебя вода сама вышвырнет на поверхность. Конечно, если у тебя для этого хватает воздуха в легких и рассудка в голове. Когда я появляюсь на поверхности, то вижу, что Светлана плавает, словно утопленица, с головой, опущенной в воду. Подплываю к ней и хватаю за волосы. Вода у девушки струится из носа и рта. Вот она содрогается, кашляет, хватает ртом воздух. Будет жить! Тем временем нас уже несет на скалы. Удар! Еще удар! Я чувствую, у меня словно треснула тазовая кость. Меня переворачивает поток, волосы Светланы выскальзывают из моих рук, и тогда я пытаюсь ухватить ее за одежду. Мне это удается. Теперь вода стремительно несет нас к новым бурлящим порогам. Надо приблизиться к берегу, попытаться выкарабкаться на камни. Если бы я был один, это не составляло б для меня труда. Но со мной почти беспомощное существо, которое владеет разве что своим языком. Бешеный поток ревет, тянет и бросает нас на камни. Наконец, пороги кончаются… Я гребу из последних сил к берегу. На берегу тоже поставлены мины. Здесь, в Боснии, все заминировано, даже кладбище.
Мне удается приблизиться к берегу и погрузить руку прямо в грязь, чтобы зацепиться за берег. Другой рукой я тащу девушку, ухватив ее за ворот. Теперь следует во что бы то ни стало выкарабкаться на сушу и спрятаться в кустах, пока не прибежали боснийцы. Но они и не думают приближаться к нам. Их интересует немец, который застрял на скале и истошно орет, требуя внимания и спасения. Где Федор? Высматриваю на поверхности воды голову человека. Кажется, что-то похожее на человека плывет невдалеке. Точно, человек. Но Федор ли?
Это, теперь вижу, Федор, я помогаю ему выкарабкаться на берег и мы уползаем в сумерках в прибрежные кусты.
Отдышались, начали ощупью пробираться через прибрежную полосу, утыканную минами.
И вот, наконец, мы в безопасности, бесконечно счастливые, изможденные, израненные, но спасенные. Светлана, едва живая от усталости, бредет позади. Ее всю трясет от холода. Но ни я, ни Федор не обращаем на нее внимания. Федор непрерывно разглагольствует. Он явно перевозбужден своим неожиданным спасением.
Уже вечер, сгущается темнота. От постоялого двора доносятся отчаянные крики. Приблизившись, я узнаю голос командира группы. Оказалось, что Андрия Зеренкович выгоняет польку из ее комнаты и вселяет новичка, которого он мне привел взамен Джанко.
Эльжбета первая увидела нас. Она завизжала от радости, и ее горе из-за выселения мгновенно превратилось в дикую радость. Полька подбежала ко мне и повисла на шее. Андрия Зеренкович остолбенело смотрел на меня, на Федора. Нас третий день считали пропавшими без вести. Бушлат мой выудили из реки и решили, что я утонул в бурных водах. Андрия Зеренкович уже успел получить за нашу пропажу втык.
Но мы вернулись. Все довольны. Приятно, черт возьми, когда видишь, что твое появление приносит на хмурые лица хоть какое-то просветление. Появляется, вместе с тем, законная причина для выпивки. Ракия течет рекой, Зеренкович слушает мой путаный рассказ, бросает взгляды на Светлану, и лицо его то озаряет улыбка, то он начинает хмуриться. Ему не дает покоя Светлана. Не как женщина, а как журналистка. Андрия еще ни разу не работал с журналистками. Журналистов он водил даже на задания, и ни разу тогда не случалось ничего плохого. Но женщина, по его мнению, всегда способна принести несчастье. Он предлагает срочно отправить Светлану к начальству. Я улыбаюсь и говорю:
– Отправь сначала Эльжбету!
Тогда он соображает и тоже улыбается. Я веду Светлану в свою комнату. Потом, спустя некоторое время, сюда заходит Зеренкович. Он приводит новичка ко мне, я впадаю в уныние. Собственно, это не новичок. Узнаю Косту Порубовича, который месяц назад был здесь в роли снайпера. Особенность его снайперского искусства состояла в том, что парень не выбирал себе жертв, уничтожал всех, кто попадал ему в перекрестье снайперского прицела.
Пока мне не до разбирательств с Костой. Я бережно растираю посинелую спину Светланы ракией, делаю ей массаж. Заставляю выпить, всячески растормашиваю окоченевшую журналистку. Наконец, она оживает и просит закурить. Я не курю, поэтому иду к своему новому напарнику, который курит со страстью, как и все сербы и боснийцы.
Коста Порубович приходит ко мне с сигаретами. Он удивленно наблюдает за Светланой. Это необычайно хмурый, ростом с дядю Степу, великан, боящийся смотреть мне в глаза. Если я иногда ловлю его взгляд, и он не отводит по-мальчишечьи его в сторону, стыдливо и поспешно, я вижу в этих детских глазах затаенный ужас. У Косты нет ни матери, ни сестры, ни брата. Их нашли задушенными бельевыми веревками. Отец ушел мстить, но вскоре погиб в окопах, когда случилась заваруха летом. Коста похоронил отца и поклялся убить тысячу босняков. Пока ему далеко до намеченной цели, хотя, кажется, он вовсю стремится сдержать свое слово.
Я укутываю Светлану в одеяло, приношу ей настоящий турецкий кофе, добавляю в него пару капель ракии, и она оживает. В конце концов, она – вполне здоровая женщина, для того чтобы выдержать такое осеннее купание. Тем временем Коста пристально наблюдает за журналисткой. У меня складывается впечатление, что Порубович наблюдает за Светланой, как охотник наблюдает за новым, необычным для него зверем. Любопытство ли тому виной или нечто другое, однако я думаю, что не это является главной причиной того, что Порубович испытывает страсть, наблюдая или уничтожая себе подобных людей. Причина спрятана в характере этого угрюмого серба. Вот и сейчас он почти не пьет, хотя Коста Порубович любил раньше выпить, но чурался женщин. Тоска и тяжелые лишения его одинокой, не согретой женской лаской жизни непреодолимой преградой встали между ним и людьми. И раньше он страдал от невозможности сблизиться не только с женщинами, но и сойтись, сдружиться просто с людьми. Теперь его страдания удвоились, ибо появились вещи, которые Коста сознательно скрывал, а это заставляло его еще больше уходить в себя. И прежде каждый взгляд и каждое слово, которыми он обменивался с кем-нибудь, были для него непереносимой мукой и болезненным раздвоением личности. Теперь это стало представлять опасность. А боязнь выдать себя делала Косту еще более неуверенным и подозрительным.
Отвращение его к людям росло, наслаивалось и отравляло его сознание тайным ядом беспричинной и безотчетной, но вполне очевидной ненависти, непрерывно расширяющей свой круг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153