Павел Федорович расталкивает мальчика:
— Вставай, вставай, вернулась твоя власть…
Тут не до расспросов, не до завтрака, штаны в руки — и бегом.
Точно и не было белых! Над исполкомом сине-белая вывеска, у коновязи понурые лошаденки, из трубы сизый дымок…
В коридоре на дверях те же дощечки, все те же мужики, и все так же сидит Дмитрий Фомич, и Быстров на своем месте, и портрет Ленина на своем…
Все цело, все, как было, снова в волости Советская власть!
— Приехали?!
Степан Кузьмич здорово похудел, осунулся, землистый цвет лица…
— Здравствуй. — Протягивает руку, почти не глядя: не рад или Славушка провинился? — Не уходи, погоди.
Здесь Данилочкин, и Еремеев, и Семен, и посетителей полно, вчера тишина, а сегодня все дела сразу.
— Сразу занарядить подводы за дровами для школ, а пока обязать сельсоветы доставить в каждую школу по десять возов соломы. Во всех деревнях провести сходки. Товарищу Семину составить список коммунистов кому куда. Одновременно пусть выберут комиссии, проверить потребиловки. Товарищ Еремеев, форсируйте поиски оружия. Открыть народные дома, пусть готовят спектакли. Всех коммунистов вечером вызвать на секретное собрание…
Так можно просидеть до ночи, за день Быстрову не переделать все дела!
— А вам, товарищ Ознобишин, провести завтра заседание волкомола, вызвать всех комсомольцев, будем посылать нарочных, передадут…
И все, и никаких разговоров, идите и делайте!
Славушка идет, пишет повестки, приносит Дмитрию Фомичу, а Быстрова уже нет, умчался…
И Дмитрию Фомичу не до Славушки, только знай пиши и пиши!
Сходить в Народный дом, посмотреть, как там…
В коридоре слышен крик Еремеева, слева его резиденция, волостной военный комиссариат, он орет так, что звенит по всему зданию:
— Расстреляю! Отдам под суд!…
Славушка заглядывает в военкомат.
— Зайди, зайди, товарищ Ознобишин!
Перед Еремеевым переминается рыжебородый мужик. Из Туровца. У него нашли две винтовки.
— Откуда? — кричит Еремеев.
— Нашел…
— А почему не сдал?
У печки топчется Трошин, ему двадцать лет, живет в Дуровке, учится во второй ступени, один из самых прилежных учеников.
Еремеев клеймящим жестом указывает на Трошина:
— Полюбуйтесь, товарищ Ознобишин: дезертир!
— Учащийся, — поясняет Славушка. — А учащиеся пользуются отсрочкой.
— Какой?! — вопит Еремеев. — Я понимаю, шестнадцать, семнадцать… Отечество в опасности, а он задачки решает! Такой лоб…
Когда открывали вторую ступень, для того, чтобы вызвать приток поступающих, было объявлено, что учащиеся второй ступени получат отсрочки, так что формально Трошин не дезертир, но Славушка больше сочувствует Еремееву: война, не до алгебры.
— Отдам под суд! — вопит Еремеев.
— А не лучше ли послать в армию? — советует Славушка. — По закону Трошин не виноват.
— Я ему покажу закон! — продолжает Еремеев. — Чтоб завтра же с вещами!… — Машет Славушке рукой и идет к двери. — У меня к тебе секретный разговор.
Выходят на улицу. Моросит мелкий дождь. Отсыревшие лошади понуро переступают у коновязи. Еремеев останавливается среди площади и стоит, точно над ним сияет яркое солнце.
— Вот какое дело. Составь список. Нужны комсомольцы понадежнее. Которых можно на обыски. Оружие. Хлеб. И вообще. Чтоб не испугались. И на слезы тоже не поддавались…
— Когда?
— К вечеру.
Военком поправляет на голове мокрую фуражку.
Еремеева Славушка решается спросить, почему они так долго не возвращались.
— Где это вы пропадали?
— Не говори! — Еремеев ухмыляется. — Ливны всем ворам дивны! Два обоза отбили. Не для себя работали, для государства. Ну, и… — Он вздыхает. — Ранили Степана Кузьмича.
— Куда?
— Легкое прострелили.
— Он же ходит?
— Поднялся и заторопился сюда…
Сам Еремеев не удивился этому, в порядке вещей вернуться при первой же возможности в строй.
Славушка не прочь поискать Степана Кузьмича, но знает, что это бесполезно, тем более что Александра Семеновна не вернулась обратно в Кукуевку.
Весь вечер председатель волкомола сочиняет план работы.
Утром он ни свет ни заря на ногах, знает, что придет раньше всех, но товарищи тоже поднялись ни свет ни заря, возле волкомпарта все уже в сборе — Елфимов, Саплин, Сосняков, Терешкин, кворум, пришли и не члены комитета — Колька, Кобзев, Карпов, только дядя Гриша не пускает их в помещение, ключи доверяет одному Славе.
Заходят в свою комнату, помещение волкомпарта они уже считают своим, у них уже есть опыт, понимают, что сейчас состоится заседание.
— Товарищи…
Но дядя Гриша умеряет их пыл:
— Степан Кузьмич наказывал не начинать без него…
Быстров не заставляет себя ждать, входит вслед за дядей Гришей, он еще худее и темнее, чем вчера, должно быть, не спал, торопился в Успенское.
— Товарищи…
Быстров рукой останавливает Славушку:
— Не надо, давайте попросту.
Садится на лавку, и ребята садятся, сейчас он скажет что-нибудь очень, очень важное, и он говорит, и то, что говорит, действительно очень, очень важное.
Он рассказывает о том, что происходит в волости, где что разграблено, где кто обижен, кто как себя проявил…
Он все знает, мотался отряд по логам да огородам, а тайн для него никаких!
— Побыть с людьми во время вражеского нашествия, — объясняет Быстров, — это все равно, что в бане вместе помыться, все наружу…
Всматривается в ребят.
А Славушка всматривается в Быстрова: что он только о нас думает?
Быстров морщится. Славушка догадывается: тревожит рана.
— Бросили вас на глубоком месте, — говорит Быстров. — Заведут ребенка в воду, плыви — один ни за что не поплывет, за берег уцепится, а другой идет, идет, все смелее, смелее, так вот и в революцию входят, на вас надежда, одним коммунистам не справиться. Прежде всего хлеб; на тех, кто вилял перед белыми, особо нажмем, затем дезертиры, последние люди, не дорожат Родиной, далее ликбез, без грамоты ничего не построить, и самим надо учиться и других учить, прошу вас, беритесь, завтра сами станете коммунистами, вчера вы еще были дети, а теперь вы уже взрослые.
39
Надо бы в школу, но какие уж тут занятия, есть дела поважнее!
Война и школа несовместимы, но вот при первой возможности дилинькает звонок, Иван Фомич входит в класс, ему безразлично обращение «господа», как в гимназии, хотя ученики никакие ему не господа, или товарищи, хотя какие же они ему товарищи, или ироническое «господа товарищи», или, как там их еще называть, они для него только ученики независимо от возраста и способностей, маленькие сырые человечки, из которых он лепит не нечто по своему подобию, а нечто для общества, частью которого он тоже является, его ученики, и он вдалбливает, вколачивает, вбивает в них знания.
Иван Фомич не устает повторять имена Ломоносова, Тредиаковского, Радищева, Державина, Новикова…
— Гордитесь тем, что вы русские, девятнадцатый век украшение русской культуры, но и восемнадцатому есть кем похвалиться…
Он возвращал учеников в восемнадцатый век, заставлял заучивать стихи, которые, казалось, и смешны, и не нужны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204