Я понимал, что душа сгорит окончательно, если я убью ребенка своими руками – меня внутренне трясло, я никогда еще так не боялся, но я все равно туда пошел.
У вас, ваше поганое величество, есть идиотская привычка давать врагам шанс. Каковым шансом они незамедлительно и пользуются.
Принц жил во флигеле, очень уютно. Дар ощущал его присутствие на втором этаже как присутствие единственного в замке живого человеческого существа. Двери флигеля бросили распахнутыми настежь. На лестнице валялись какие-то тряпки, битая посуда и труп пожилой женщины – может, няньки или камеристки. Я зачем-то поднял труп под мышки и оттащил с дороги куда-то в угол, за портьеру.
Принца заперли в спальне, и у дверей спальни стояла пара скелетов, сделавших «на караул» при моем приближении. Я отстранил их, открыл дверь и вошел.
Принц Людвиг стоял около разворошенной постели и смотрел на меня в упор. Широко раскрытыми глазами. Удивленно, пожалуй.
Я поразился, какой он уже большой. После Тодда он показался мне взрослым юношей. Ему должен идти десятый год, прикидываю. Или уже одиннадцатый?
Что за пытка…
Он смотрел на меня, а я сел, чтобы посмотреть на него. Интересное зрелище.
Он оказался ни капли не похожим на моего братца и своего дядюшку, хоть все и твердили об их фантастическом сходстве. И он был, разумеется, ни малейшей черточкой не похож на меня, этот худенький мальчик, хорошенький, как старинная миниатюра на эмали, изображающая юного эльфа. В ночной рубашке с кружевами. С взлохмаченными волосами цвета темного золота. С бледным точеным личиком, большую часть места на котором занимали глаза – темно-синие лесные фиалки в длинных загнутых ресницах.
Не Людвиг-Старший и не я. Вылитая и абсолютная Розамунда.
Такая же подчеркнутая осанка, такой же острый задранный подбородок. Так же рассматривал меня – с любопытством, но неодобрительно.
Когда я это окончательно осознал, от боли на мгновение даже в глазах потемнело.
– Ну ладно, – говорю, когда немного справился с собой. – Ты знаешь, где твоя одежда лежит? Иди одевайся, мы уезжаем.
Он вздохнул.
– Ты, значит, Дольф, – говорит. – Да?
Голосок звонкий и холодный. Как у Розамунды. И как Розамунда, дернул плечами, задрал подбородок выше.
– Там, в каминной, – говорит, – скелеты стоят. Они меня не выпускают отсюда. Это ты им велел?
– Они выпустят, – говорю. – Я велел. Иди.
Я встал, и он вышел, поглядывая на меня. В каминной взглянул на гвардейцев бегло. Не испуганно, заинтересованно.
– Значит, – говорит, – все – правда, да? Тебе мертвые служат?
– Да, – говорю. – Все правда.
– А мы уезжаем с мамой? – спрашивает. Мотнул головой: – То есть – с королевой?
И стал ждать ответа напряженно и серьезно. Я чуть снова не разревелся. Я ужасно устал. Я сел на табуретку у остывшего камина.
– Нет, – отвечаю. Кажется, вышло излишне жестоко. – Твои мать и бабка умерли.
Я думал – он сейчас закатит истерику. Или – что больше под характер Розамунды – злобно выскажется. Но он сжал губы и промолчал. Взял свои одежки, приготовленные камеристкой, начал одеваться – путался в тряпках, мучался со шнурками. Одевали ребенка, одевали, сразу заметно… Толпа нянек, женское воспитание…
Вдруг спросил:
– Ты Роджера повесил, да?
– Нет, – говорю. – Удушил.
Он резко обернулся, взглянул почти восхищенно:
– Руками?!
Я усмехнулся.
– Колдовством.
Молвил задумчиво, застегиваясь:
– Значит, правда можешь… колдовством… – помолчал. – А ты убил маму из ревности, да? Ты ее очень любил?
Спросил. Вопрос меня ошарашил. Что у иных людей за манера…
– Нет, – говорю. Языком ворочать тяжело, как мраморной плитой. – Не из ревности. За измену короне и за то, что она хотела сделать королем моего врага. И не любил.
Наверное, так нельзя говорить с детьми. Но я никогда не умел говорить с детьми как-то особенно. И мне показалось, что Людвиг сделал выводы – его лицо стало хмурым и задумчивым. И он пробормотал еле слышно:
– Так я и знал. Все – вранье.
Я не уехал сразу, как собирался. Потому что Людвигу хотелось разговаривать со мной. У него, видите ли, имелось множество вопросов, для решения которых требовалось мое участие.
Я отвечал. Меня парадоксальным образом грело общество этого нервного, злого и умненького не по годам ребенка. Грело настолько, что я остался на лишний день в этом замке, полном добычи для мух. Даже рылся в запасах на замковой кухне, чтобы найти для него какую-нибудь еду – ему все-таки хотелось кушать, несмотря на нервы.
Людвиг не боялся меня. И не ненавидел. И не чувствовал ко мне отвращения. Я не понимал, почему так. Мне вообще было тяжело понимать ребенка с непривычки; странно казалось, что он выдает некие выводы без логической посылки, неожиданно и бесцеремонно, – но я притерпелся.
Хотя он наступал на больные места в моей душе с той непосредственностью, с какой маленький Тодд дергал меня за волосы.
Мы ели, когда он вдруг серьезно посмотрел на меня и спросил:
– Ты меня убьешь?
Я чуть не подавился.
– Нет, – говорю. – Ничего против тебя не имею.
– Ты, значит, меня любишь?
– Не знаю, – говорю. – Мы с тобой мало знакомы. Я обычно не вру людям, что люблю, если не знаю их.
Людвиг бросил хлеб – и глаза у него наполнились слезами, но злость не дала слезам пролиться. И он бросил тоном обвинителя – в любимой манере Розамунды:
– Отчего же ты со мной не знакомился? Ты мог бы приехать. Почему взрослым никогда нет дела до меня?
– Кажется, – говорю, – ты пытаешься заставить меня оправдываться? Любимый прием твоей матери.
Вздохнул.
– Мама всех заставляла. Но правда – почему ты не приезжал? Я тебя ненавидел – знаешь как? – пока этот Роджер не появился. И ничего я не знал, а все врали, врали…
– Я приезжал, – говорю, – но ты был еще мал и уже забыл. А потом я предлагал твоей матери привезти тебя в столицу. Она не захотела.
Людвиг взглянул восхитительно – со злостью, болью и тоской. Будь у него Дар, выплеснулся бы фонтаном.
– Ты мог бы ей приказать, – сказал с нажимом. – Ты – король.
– Я, – говорю, – не приказывал твоей матери.
Он снизил тон.
– Ну и зря.
Потом я думал, что он вспоминает о Розамунде: такая у него мина была, глубокое раздумье. А на самом деле Людвиг решал совсем другой вопрос:
– Ты почему без меча?
– Людвиг, – говорю, – меч мне ни к чему, да и фехтовать я не умею. Не учился.
Это его поразило.
– Как можно? – говорит. – Всех учат.
– Не меня, – усмехаюсь. – Я убиваю же Даром.
– Как?
– Колдовством.
Он вдруг прелестно хихикнул – о, это тоже была явно черточка Розамунды, и если бы она хихикала так при мне и обо мне, любил бы я ее бесконечно!
– У тебя вся куртка в пыли! И в паутине! И каблуки на сапогах сбились! Не похож ты на короля!
– А Роджер был похож? – спрашиваю.
Вот уж не ожидал такой реакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
У вас, ваше поганое величество, есть идиотская привычка давать врагам шанс. Каковым шансом они незамедлительно и пользуются.
Принц жил во флигеле, очень уютно. Дар ощущал его присутствие на втором этаже как присутствие единственного в замке живого человеческого существа. Двери флигеля бросили распахнутыми настежь. На лестнице валялись какие-то тряпки, битая посуда и труп пожилой женщины – может, няньки или камеристки. Я зачем-то поднял труп под мышки и оттащил с дороги куда-то в угол, за портьеру.
Принца заперли в спальне, и у дверей спальни стояла пара скелетов, сделавших «на караул» при моем приближении. Я отстранил их, открыл дверь и вошел.
Принц Людвиг стоял около разворошенной постели и смотрел на меня в упор. Широко раскрытыми глазами. Удивленно, пожалуй.
Я поразился, какой он уже большой. После Тодда он показался мне взрослым юношей. Ему должен идти десятый год, прикидываю. Или уже одиннадцатый?
Что за пытка…
Он смотрел на меня, а я сел, чтобы посмотреть на него. Интересное зрелище.
Он оказался ни капли не похожим на моего братца и своего дядюшку, хоть все и твердили об их фантастическом сходстве. И он был, разумеется, ни малейшей черточкой не похож на меня, этот худенький мальчик, хорошенький, как старинная миниатюра на эмали, изображающая юного эльфа. В ночной рубашке с кружевами. С взлохмаченными волосами цвета темного золота. С бледным точеным личиком, большую часть места на котором занимали глаза – темно-синие лесные фиалки в длинных загнутых ресницах.
Не Людвиг-Старший и не я. Вылитая и абсолютная Розамунда.
Такая же подчеркнутая осанка, такой же острый задранный подбородок. Так же рассматривал меня – с любопытством, но неодобрительно.
Когда я это окончательно осознал, от боли на мгновение даже в глазах потемнело.
– Ну ладно, – говорю, когда немного справился с собой. – Ты знаешь, где твоя одежда лежит? Иди одевайся, мы уезжаем.
Он вздохнул.
– Ты, значит, Дольф, – говорит. – Да?
Голосок звонкий и холодный. Как у Розамунды. И как Розамунда, дернул плечами, задрал подбородок выше.
– Там, в каминной, – говорит, – скелеты стоят. Они меня не выпускают отсюда. Это ты им велел?
– Они выпустят, – говорю. – Я велел. Иди.
Я встал, и он вышел, поглядывая на меня. В каминной взглянул на гвардейцев бегло. Не испуганно, заинтересованно.
– Значит, – говорит, – все – правда, да? Тебе мертвые служат?
– Да, – говорю. – Все правда.
– А мы уезжаем с мамой? – спрашивает. Мотнул головой: – То есть – с королевой?
И стал ждать ответа напряженно и серьезно. Я чуть снова не разревелся. Я ужасно устал. Я сел на табуретку у остывшего камина.
– Нет, – отвечаю. Кажется, вышло излишне жестоко. – Твои мать и бабка умерли.
Я думал – он сейчас закатит истерику. Или – что больше под характер Розамунды – злобно выскажется. Но он сжал губы и промолчал. Взял свои одежки, приготовленные камеристкой, начал одеваться – путался в тряпках, мучался со шнурками. Одевали ребенка, одевали, сразу заметно… Толпа нянек, женское воспитание…
Вдруг спросил:
– Ты Роджера повесил, да?
– Нет, – говорю. – Удушил.
Он резко обернулся, взглянул почти восхищенно:
– Руками?!
Я усмехнулся.
– Колдовством.
Молвил задумчиво, застегиваясь:
– Значит, правда можешь… колдовством… – помолчал. – А ты убил маму из ревности, да? Ты ее очень любил?
Спросил. Вопрос меня ошарашил. Что у иных людей за манера…
– Нет, – говорю. Языком ворочать тяжело, как мраморной плитой. – Не из ревности. За измену короне и за то, что она хотела сделать королем моего врага. И не любил.
Наверное, так нельзя говорить с детьми. Но я никогда не умел говорить с детьми как-то особенно. И мне показалось, что Людвиг сделал выводы – его лицо стало хмурым и задумчивым. И он пробормотал еле слышно:
– Так я и знал. Все – вранье.
Я не уехал сразу, как собирался. Потому что Людвигу хотелось разговаривать со мной. У него, видите ли, имелось множество вопросов, для решения которых требовалось мое участие.
Я отвечал. Меня парадоксальным образом грело общество этого нервного, злого и умненького не по годам ребенка. Грело настолько, что я остался на лишний день в этом замке, полном добычи для мух. Даже рылся в запасах на замковой кухне, чтобы найти для него какую-нибудь еду – ему все-таки хотелось кушать, несмотря на нервы.
Людвиг не боялся меня. И не ненавидел. И не чувствовал ко мне отвращения. Я не понимал, почему так. Мне вообще было тяжело понимать ребенка с непривычки; странно казалось, что он выдает некие выводы без логической посылки, неожиданно и бесцеремонно, – но я притерпелся.
Хотя он наступал на больные места в моей душе с той непосредственностью, с какой маленький Тодд дергал меня за волосы.
Мы ели, когда он вдруг серьезно посмотрел на меня и спросил:
– Ты меня убьешь?
Я чуть не подавился.
– Нет, – говорю. – Ничего против тебя не имею.
– Ты, значит, меня любишь?
– Не знаю, – говорю. – Мы с тобой мало знакомы. Я обычно не вру людям, что люблю, если не знаю их.
Людвиг бросил хлеб – и глаза у него наполнились слезами, но злость не дала слезам пролиться. И он бросил тоном обвинителя – в любимой манере Розамунды:
– Отчего же ты со мной не знакомился? Ты мог бы приехать. Почему взрослым никогда нет дела до меня?
– Кажется, – говорю, – ты пытаешься заставить меня оправдываться? Любимый прием твоей матери.
Вздохнул.
– Мама всех заставляла. Но правда – почему ты не приезжал? Я тебя ненавидел – знаешь как? – пока этот Роджер не появился. И ничего я не знал, а все врали, врали…
– Я приезжал, – говорю, – но ты был еще мал и уже забыл. А потом я предлагал твоей матери привезти тебя в столицу. Она не захотела.
Людвиг взглянул восхитительно – со злостью, болью и тоской. Будь у него Дар, выплеснулся бы фонтаном.
– Ты мог бы ей приказать, – сказал с нажимом. – Ты – король.
– Я, – говорю, – не приказывал твоей матери.
Он снизил тон.
– Ну и зря.
Потом я думал, что он вспоминает о Розамунде: такая у него мина была, глубокое раздумье. А на самом деле Людвиг решал совсем другой вопрос:
– Ты почему без меча?
– Людвиг, – говорю, – меч мне ни к чему, да и фехтовать я не умею. Не учился.
Это его поразило.
– Как можно? – говорит. – Всех учат.
– Не меня, – усмехаюсь. – Я убиваю же Даром.
– Как?
– Колдовством.
Он вдруг прелестно хихикнул – о, это тоже была явно черточка Розамунды, и если бы она хихикала так при мне и обо мне, любил бы я ее бесконечно!
– У тебя вся куртка в пыли! И в паутине! И каблуки на сапогах сбились! Не похож ты на короля!
– А Роджер был похож? – спрашиваю.
Вот уж не ожидал такой реакции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79