Хорошая была ночь, все знаки сошлись – нумерология, парад планет… Убивать я не мог из-за ошейника этого дурацкого – это да, тогда еще не мог, силенок не хватало сломать защиту Святого Слова, – но вот пообщаться с Теми Самыми Силами мог, оказывается.
От них меня не прикрыли. Никому в голову не пришло, что у ребеночка храбрости хватит. А хватило – я как раз отличный трактат об этом прочел и рвался попробовать. Может, будь я постарше и поумнее, и не посмел бы – но уж в тринадцать-то мне море было по колено. Я ни с кем об этом не распространялся, но считал себя великим человеком. Великим некромантом – и в скобках великим королем. Никак не меньше.
Все, помню, спали. Дежурный лакей крепко поддал со своим приятелем, тоже заснул. Хорошо так, луна светит, тихо, никто не мешает. Хотя, вообще говоря, мне нечасто мешали, чем бы я ни занимался. Мои покои к числу лучших во дворце не относились – этакий уединенный закуток в одном из флигелей, слуг не дозовешься. Окнами милое жилище выходит на конюшни, вечно там сыро и темно, даже в солнечную погоду, а под ногами гуляют сквозняки и мыши. Приют, видите ли, отшельника – покои опального принца.
Но, если начистоту, меня такое положение устраивало. Никто не лез в мои дела – и слава Богу.
Я пентаграмму еще только разметил – сердце аж в горло выскакивало, как волновался, – а Дар из меня прямо потек. Рисую, помню, угольком на паркете, а линии прямо под моими пальцами вспыхивают синим. Только дорисовал – как оно пошло само собой: память у меня на Слова отличная и реакция отменная, я гада выпустил ровно настолько, чтоб поговорить можно было, а окончательный выход в наш мир загородил.
Те Самые, я слышал, неопытными некромантами иногда закусывали. Не мой случай. Я всегда рассчитывал, даже в детстве. И всегда перестраховывался.
Даже двойную линию защиты сделал. И сработало.
Красивый вышел гад… Красивый. Сейчас, как вспоминаю своего первого, такая тихая печаль находит… Вроде грусти по старому другу. Если часто видишь существ из Сумерек – привыкаешь, уже не то, а вот в первый раз…
Я знаю, большинство людей, когда Тех Самых видят, в обморок грохаются или непроизвольно писаются – но это просто потому, что люди до судорог боятся стихии. Неподвластной силы. Те Самые – это и есть стихия. По-моему, тут не бояться, тут любоваться надо. Такая у него была броня дымящаяся, багровая, мерцающая… Рога – как два золотых клинка, из глаз – острое сияние, кусочки огня стекают по железной маске, как слезы, на пол падают, гаснут… Красиво.
Люблю стихию. Свободу, силу – грозу, метель, ураган… Тех Самых…
Гад, похоже, сообразил, что грохотать в моих покоях нельзя. К чему союзу свидетели? Он и не грохотал. Он прошелестел – как вот бывает ледяная крошка шелестит по насту от ветра январской ночью. Холодный звук, опасный. Темный.
– Изъяви свою волю, юный владыка, – свистящий такой шелест.
Я руки на груди скрестил, инстинктивно. Потом узнал – идеальная поза.
– Мне нужна власть, – говорю. – Земная власть. Я хочу стать величайшим из королей. По-настоящему, а не марионеткой на троне, как отец.
– Абсолют меняется на душу, – отвечает.
– Не подходит, – говорю. – Дорого. Пусть будет не абсолют. Подешевле что-нибудь.
– Власть без любви народа, – шелестит. – Власть без награды. Дурная слава. Тяжелая память. Устроит?
Я почувствовал, как у меня щеки вспыхнули. Идеально. На что мне сдалась любовь этого стада? Пусть любят таких, как батюшка, а я буду дело делать. Награда? Смешно, действительно. Дурная слава? А как они мне сделают добрую? В брата меня превратят?
– Великолепно, – говорю. – То, что надо. Сколько с меня?
– Плату Та Самая Сторона сама возьмет. Для тебя, юный владыка, – даром.
– Проклятие? – уточняю.
– Нет, не официальное. Тебя и так проклянут тысячу раз. Но мы же договорились, что душа останется при тебе. Хотя без души тебе было бы спокойнее и приятнее. Откровенно предупреждаю.
– Не подходит, – повторяю. – Я уже решил.
– Да будет так, – шипит. – Вписано на Скрижали Судеб.
Вижу – ему уже скучно: все решено, а взяли с меня мало. Ну и не стал его зря на границе миров держать. Разрезал себе ладонь, дал ему крови выпить – угостил за приход на зов. Потом отпустил.
Даже как-то слегка разочаровался. И гром не грянул, и папа не умер вместе с братцем. И не чувствую, чтобы поумнел или стал сильнее. Огорчительно.
Но, как я тогда размышлял, если с другой стороны посмотреть – я же не отдал им душу. Вот если отдал бы – они бы мигом подсуетились. А так – жди, пока сработает.
Я же пока не знал, как они берут сами. И сколько. Ребенком еще был, в сущности…
Но душа осталась при мне – не верьте слухам. И самое смешное – я ни разу не пожалел. Я умею боль терпеть – если без нее никак. А некроманту профессионально без боли не прожить.
Первое, что я заметил, – это как мое отражение в зеркале день ото дня меняется.
И – ох…
У подростков кожа часто портится. Воспаляется и все такое. Но с моими прыщами ничто бы не сравнилось. Вышесреднее явление. Шедевр. Каждый, по моим теперешним воспоминаниям, величиной с горошину, не меньше. И самого яркого цвета, который нашелся бы у Господа в палитре. На моей бедной физиономии клочка чистой кожи в квадратный дюйм не нашлось бы. Разве что там, где синяки под глазами.
В общем, ощущалось так: как на себя гляну, думается не о короне, а куда бы пойти удавиться, чтоб никто потом труп не нашел. Родная маменька на меня смотрела, будто на слизняка. Не говоря уж о девочках. А я был вполне парень, как ни странно. Интересные вещи иногда снились.
Мой драгоценный братец девиц валял пачками. От судомоек и швеек до благородных включительно. Папенька, когда узнавал об очередном приключении, только ласково улыбался от скромной гордости. Вот мы какие, женщин к нам так и тянет. У шестнадцатилетнего принца должна быть толпа любовниц.
А принц, которому шел четырнадцатый, шпионил безбожно. И чем больше видел, тем больше тошнило. Цепляло, но тошнило.
Я тогда еще не понимал почему.
Вернее, догадывался. Со мной-то все эти фрейлинки вели себя этак официально до невозможности и просто леденели, как декабрьская луна. Смотрит такая на меня, болезного, с омерзением. Губки подожмет, сощурится. «Ваше высочество, умоляю, простите меня, я тороплюсь». Я то радовался, что на мне ошейник, то жалел об этом – так убить хотелось.
Не просто убить, а так, чтобы почувствовала. Чтобы дошла моя злоба у нее до сердца, до костей, до печенок… и до некоторых других внутренних частей.
Сказано: учитесь властвовать собой. Вот уж я учился…
Нет, поймите меня правильно. С точки зрения… ну, с обычной точки зрения, как принц, я мог бы и приказать такой. Чтобы унизить ее, просто до пола опустить, до дворцовых подземелий. Но – гордость не позволяла, гордость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
От них меня не прикрыли. Никому в голову не пришло, что у ребеночка храбрости хватит. А хватило – я как раз отличный трактат об этом прочел и рвался попробовать. Может, будь я постарше и поумнее, и не посмел бы – но уж в тринадцать-то мне море было по колено. Я ни с кем об этом не распространялся, но считал себя великим человеком. Великим некромантом – и в скобках великим королем. Никак не меньше.
Все, помню, спали. Дежурный лакей крепко поддал со своим приятелем, тоже заснул. Хорошо так, луна светит, тихо, никто не мешает. Хотя, вообще говоря, мне нечасто мешали, чем бы я ни занимался. Мои покои к числу лучших во дворце не относились – этакий уединенный закуток в одном из флигелей, слуг не дозовешься. Окнами милое жилище выходит на конюшни, вечно там сыро и темно, даже в солнечную погоду, а под ногами гуляют сквозняки и мыши. Приют, видите ли, отшельника – покои опального принца.
Но, если начистоту, меня такое положение устраивало. Никто не лез в мои дела – и слава Богу.
Я пентаграмму еще только разметил – сердце аж в горло выскакивало, как волновался, – а Дар из меня прямо потек. Рисую, помню, угольком на паркете, а линии прямо под моими пальцами вспыхивают синим. Только дорисовал – как оно пошло само собой: память у меня на Слова отличная и реакция отменная, я гада выпустил ровно настолько, чтоб поговорить можно было, а окончательный выход в наш мир загородил.
Те Самые, я слышал, неопытными некромантами иногда закусывали. Не мой случай. Я всегда рассчитывал, даже в детстве. И всегда перестраховывался.
Даже двойную линию защиты сделал. И сработало.
Красивый вышел гад… Красивый. Сейчас, как вспоминаю своего первого, такая тихая печаль находит… Вроде грусти по старому другу. Если часто видишь существ из Сумерек – привыкаешь, уже не то, а вот в первый раз…
Я знаю, большинство людей, когда Тех Самых видят, в обморок грохаются или непроизвольно писаются – но это просто потому, что люди до судорог боятся стихии. Неподвластной силы. Те Самые – это и есть стихия. По-моему, тут не бояться, тут любоваться надо. Такая у него была броня дымящаяся, багровая, мерцающая… Рога – как два золотых клинка, из глаз – острое сияние, кусочки огня стекают по железной маске, как слезы, на пол падают, гаснут… Красиво.
Люблю стихию. Свободу, силу – грозу, метель, ураган… Тех Самых…
Гад, похоже, сообразил, что грохотать в моих покоях нельзя. К чему союзу свидетели? Он и не грохотал. Он прошелестел – как вот бывает ледяная крошка шелестит по насту от ветра январской ночью. Холодный звук, опасный. Темный.
– Изъяви свою волю, юный владыка, – свистящий такой шелест.
Я руки на груди скрестил, инстинктивно. Потом узнал – идеальная поза.
– Мне нужна власть, – говорю. – Земная власть. Я хочу стать величайшим из королей. По-настоящему, а не марионеткой на троне, как отец.
– Абсолют меняется на душу, – отвечает.
– Не подходит, – говорю. – Дорого. Пусть будет не абсолют. Подешевле что-нибудь.
– Власть без любви народа, – шелестит. – Власть без награды. Дурная слава. Тяжелая память. Устроит?
Я почувствовал, как у меня щеки вспыхнули. Идеально. На что мне сдалась любовь этого стада? Пусть любят таких, как батюшка, а я буду дело делать. Награда? Смешно, действительно. Дурная слава? А как они мне сделают добрую? В брата меня превратят?
– Великолепно, – говорю. – То, что надо. Сколько с меня?
– Плату Та Самая Сторона сама возьмет. Для тебя, юный владыка, – даром.
– Проклятие? – уточняю.
– Нет, не официальное. Тебя и так проклянут тысячу раз. Но мы же договорились, что душа останется при тебе. Хотя без души тебе было бы спокойнее и приятнее. Откровенно предупреждаю.
– Не подходит, – повторяю. – Я уже решил.
– Да будет так, – шипит. – Вписано на Скрижали Судеб.
Вижу – ему уже скучно: все решено, а взяли с меня мало. Ну и не стал его зря на границе миров держать. Разрезал себе ладонь, дал ему крови выпить – угостил за приход на зов. Потом отпустил.
Даже как-то слегка разочаровался. И гром не грянул, и папа не умер вместе с братцем. И не чувствую, чтобы поумнел или стал сильнее. Огорчительно.
Но, как я тогда размышлял, если с другой стороны посмотреть – я же не отдал им душу. Вот если отдал бы – они бы мигом подсуетились. А так – жди, пока сработает.
Я же пока не знал, как они берут сами. И сколько. Ребенком еще был, в сущности…
Но душа осталась при мне – не верьте слухам. И самое смешное – я ни разу не пожалел. Я умею боль терпеть – если без нее никак. А некроманту профессионально без боли не прожить.
Первое, что я заметил, – это как мое отражение в зеркале день ото дня меняется.
И – ох…
У подростков кожа часто портится. Воспаляется и все такое. Но с моими прыщами ничто бы не сравнилось. Вышесреднее явление. Шедевр. Каждый, по моим теперешним воспоминаниям, величиной с горошину, не меньше. И самого яркого цвета, который нашелся бы у Господа в палитре. На моей бедной физиономии клочка чистой кожи в квадратный дюйм не нашлось бы. Разве что там, где синяки под глазами.
В общем, ощущалось так: как на себя гляну, думается не о короне, а куда бы пойти удавиться, чтоб никто потом труп не нашел. Родная маменька на меня смотрела, будто на слизняка. Не говоря уж о девочках. А я был вполне парень, как ни странно. Интересные вещи иногда снились.
Мой драгоценный братец девиц валял пачками. От судомоек и швеек до благородных включительно. Папенька, когда узнавал об очередном приключении, только ласково улыбался от скромной гордости. Вот мы какие, женщин к нам так и тянет. У шестнадцатилетнего принца должна быть толпа любовниц.
А принц, которому шел четырнадцатый, шпионил безбожно. И чем больше видел, тем больше тошнило. Цепляло, но тошнило.
Я тогда еще не понимал почему.
Вернее, догадывался. Со мной-то все эти фрейлинки вели себя этак официально до невозможности и просто леденели, как декабрьская луна. Смотрит такая на меня, болезного, с омерзением. Губки подожмет, сощурится. «Ваше высочество, умоляю, простите меня, я тороплюсь». Я то радовался, что на мне ошейник, то жалел об этом – так убить хотелось.
Не просто убить, а так, чтобы почувствовала. Чтобы дошла моя злоба у нее до сердца, до костей, до печенок… и до некоторых других внутренних частей.
Сказано: учитесь властвовать собой. Вот уж я учился…
Нет, поймите меня правильно. С точки зрения… ну, с обычной точки зрения, как принц, я мог бы и приказать такой. Чтобы унизить ее, просто до пола опустить, до дворцовых подземелий. Но – гордость не позволяла, гордость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79