– крикнула Франческина.
– Военного подавай, так, что ли? – закричал ей У Пе.
– И с военным не пойду, – ответила она и, наклонившись, снова принялась собирать колосья.
– А красивые у нее ноги, у Франческины, – заметил Нанин, глядя на девушку.
Остальные подняли головы и согласились:
– Да, ничего, прямые.
Хозяйский сын тоже взглянул, как будто не смотрел на них раньше, и вслед за всеми кивнул головой. Хотя ему совсем не нравились ее ноги, грубые, мускулистые и волосатые.
– Когда тебя в армию заберут, Нанин? – спросила Джирумина.
– Черт их знает! Зависит от того, будут брать белобилетников или нет, – ответил Нанин. – Если война не кончится, меня тоже, наверно, возьмут и не поглядят, что у меня с легкими не в порядке.
– А верно, что Америка тоже теперь воюет? – спросил У Пе у хозяйского сына.
– Америка, – пробормотал хозяйский сын. Вот сейчас, пожалуй, ему бы удалось кое-что сказать. – Америка и Япония, – сказал он, помолчав. А что он мог еще сказать?
– А кто сильнее: Америка или Япония?
– И та и другая, обе сильные, – ответил хозяйский сын.
– И Англия сильная?
– И она тоже.
– А Россия?
– И Россия тоже сильная.
– А Германия?
– Германия тоже.
– Ну, а мы?
– Эта война скоро не кончится, – сказал хозяйский сын. – Долгая будет война.
– А вот в ту войну, – заговорил У Пе, – в лесу была пещера, и там прятались дезертиры. – И он показал куда-то вверх, на верхушки сосен.
– Если война скоро не кончится, – заметил Нанин, – то, помяните мое слово, нам тоже придется в пещерах прятаться.
– Да… – протянул У Пе. – Кто ее знает, как она еще кончится…
– Да все они одинаково кончаются, – сказал У Пе, – все войны: у кого ничего не было – ничего и не будет.
– Да, об этом и говорить нечего, – согласились остальные.
Покусывая кончик соломинки, хозяйский сын полез вверх по стерне к Франческине. Когда она наклонялась, собирая сжатые колосья, он смотрел на ее белые под коленками ноги. Может быть, с ней ему будет легче? Может, даже удастся поухаживать за ней?
– Тебе когда-нибудь приходилось бывать в городе, Франческина? – спросил он.
Это был самый глупый способ завести разговор.
– Бывает, в воскресенье вечерком спускаюсь. Если есть ярмарка – иду на ярмарку, а нет – в кино.
Она перестала работать. Это было совсем не то, чего он хотел. Вот бы отец увидал! Вместо того чтобы следить за работниками, он отрывает женщин от дела своими разговорами.
– Нравится тебе в городе?
– Нравится-то нравится. Только вот возвращаешься вечером назад – как будто и не была там. В понедельник опять все начинается сначала. Словом, у кого ничего не было – ничего и не будет.
– Да… – пробормотал он, покусывая соломинку.
Нужно было оставить ее в покое, иначе она никогда не примется за работу. Он повернулся и начал спускаться в долину.
На нижней полосе хлеб уже почти весь убрали. Нанин увязывал в парусину вещи, собираясь снести их вниз. В той стороне, куда опустилось солнце, у линии горизонта, протянувшейся выше холмов, море стало окрашиваться в фиолетовые тона. Хозяйский сын посмотрел на свою землю – сплошь камни да колючее жнивье – и понял, что всегда будет здесь безнадежно-одиноким чужаком.
Вступление в войну
День 10 июня 1940 года выдался пасмурный. В такие дни ровным счетом ничего не хочется. Но утром мы все-таки отправились на пляж, я и мой приятель, по имени Джерри Остеро. Все знали, что днем будет говорить Муссолини, но никто еще не мог сказать определенно, вступим мы в войну или нет. На пляже почти все зонтики были сложены. Мы прогуливались по берегу и обменивались догадками и суждениями, обрывая разговор на полуфразе и надолго замолкая.
Немного прояснилось, и мы отправились прогуляться на москоне, мы двое и одна белобрысая длинношеяя девица, которая по идее должна была флиртовать с Остеро, но на самом деле не флиртовала. Девица была ревностной фашисткой и обычно, слушая наши речи, только лениво поднимала на нас глаза и принимала важный и немного оскорбленный вид, как будто все, что мы говорили, даже не заслуживало возражений. Но в тот день она выглядела неуверенной и беззащитной, потому что не сегодня-завтра должна была уехать, а ей этого не хотелось. Ее отец, человек слабонервный, хотел перевезти семью подальше от фронта, прежде чем вспыхнет война, и уже в сентябре прошлого года снял дом в одном небольшом городке в Эмилии. В то утро, катаясь на москоне, мы говорили главным образом о том, что было бы очень хорошо, если бы мы не вступили в войну: живи себе спокойно, купайся. Девушка сидела, склонив набок голову на длинной шее, зажав руки между коленями, и молчала. Однако под конец даже она согласилась с нами.
– Да… М-да… хорошо бы… – сказала она и через минуту, желая отогнать эти мысли, добавила: – Ладно, будем надеяться, что и на этот раз – это только ложная тревога. Нам встретилась медуза, плывшая на поверхности моря. Остеро направил москоне прямо на медузу, рассчитывая, что она внезапно появится у самых ног девушки, и та испугается. Но. шутка не удалась. Девушка не заметила медузы, а потом стала спрашивать:
– Ой, что? Ой, где?
Тогда Остеро продемонстрировал, как он умеет запросто обращаться с медузами. Он втащил ее веслом на борт и перевернул брюхом вверх. Девушка взвизгнула, но скорее для виду, и Остеро столкнул медузу в воду.
Когда мы уже выходили с пляжа, Джерри догнал меня и с гордым видом сообщил:
– Я ее поцеловал.
Он вошел в ее кабинку и потребовал поцелуй на прощанье. Она не хотела, но после недолгой борьбы ему все же удалось поцеловать ее в губы.
– Теперь самое главное сделано, – сказал Остеро.
Они также решили, что летом будут писать друг другу. Я его поздравил. Джерри был человек непосредственный и в возбуждении несколько раз изо всей силы больно хлопнул меня по спине.
Когда мы снова встретились, было около шести вечера, и мы уже вступили в войну. Стояла такая же пасмурная погода, море было серое. К станции направлялась колонна солдат. С приморского бульвара им захлопали. Никто из солдат не поднял головы.
Джерри пришел с братом, офицером, который приехал в отпуск и сейчас был в штатском – в элегантном летнем костюме. Он пошутил насчет того, как ему повезло: получил отпуск как раз в день объявления войны. Филиберто Остеро, брат Джерри, был очень высокого роста, тощий и все время немного клонился вперед, как тростинка. С его бесцветного лица не сходила саркастическая улыбка. Мы уселись на балюстраду рядом с железнодорожными путями, и он принялся рассказывать нам о том, как глупо построены некоторые наши укрепления на границе и какие ошибки допускает командование в дислокации артиллерии. Спускался вечер. Хрупкий силуэт молодого офицера, выгнутый, словно полумесяц, с зажатой между пальцами дымящейся сигаретой, которую он так ни разу и не поднес к губам, резко выделялся на фоне блестящей паутины железнодорожных путей и туманного моря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
– Военного подавай, так, что ли? – закричал ей У Пе.
– И с военным не пойду, – ответила она и, наклонившись, снова принялась собирать колосья.
– А красивые у нее ноги, у Франческины, – заметил Нанин, глядя на девушку.
Остальные подняли головы и согласились:
– Да, ничего, прямые.
Хозяйский сын тоже взглянул, как будто не смотрел на них раньше, и вслед за всеми кивнул головой. Хотя ему совсем не нравились ее ноги, грубые, мускулистые и волосатые.
– Когда тебя в армию заберут, Нанин? – спросила Джирумина.
– Черт их знает! Зависит от того, будут брать белобилетников или нет, – ответил Нанин. – Если война не кончится, меня тоже, наверно, возьмут и не поглядят, что у меня с легкими не в порядке.
– А верно, что Америка тоже теперь воюет? – спросил У Пе у хозяйского сына.
– Америка, – пробормотал хозяйский сын. Вот сейчас, пожалуй, ему бы удалось кое-что сказать. – Америка и Япония, – сказал он, помолчав. А что он мог еще сказать?
– А кто сильнее: Америка или Япония?
– И та и другая, обе сильные, – ответил хозяйский сын.
– И Англия сильная?
– И она тоже.
– А Россия?
– И Россия тоже сильная.
– А Германия?
– Германия тоже.
– Ну, а мы?
– Эта война скоро не кончится, – сказал хозяйский сын. – Долгая будет война.
– А вот в ту войну, – заговорил У Пе, – в лесу была пещера, и там прятались дезертиры. – И он показал куда-то вверх, на верхушки сосен.
– Если война скоро не кончится, – заметил Нанин, – то, помяните мое слово, нам тоже придется в пещерах прятаться.
– Да… – протянул У Пе. – Кто ее знает, как она еще кончится…
– Да все они одинаково кончаются, – сказал У Пе, – все войны: у кого ничего не было – ничего и не будет.
– Да, об этом и говорить нечего, – согласились остальные.
Покусывая кончик соломинки, хозяйский сын полез вверх по стерне к Франческине. Когда она наклонялась, собирая сжатые колосья, он смотрел на ее белые под коленками ноги. Может быть, с ней ему будет легче? Может, даже удастся поухаживать за ней?
– Тебе когда-нибудь приходилось бывать в городе, Франческина? – спросил он.
Это был самый глупый способ завести разговор.
– Бывает, в воскресенье вечерком спускаюсь. Если есть ярмарка – иду на ярмарку, а нет – в кино.
Она перестала работать. Это было совсем не то, чего он хотел. Вот бы отец увидал! Вместо того чтобы следить за работниками, он отрывает женщин от дела своими разговорами.
– Нравится тебе в городе?
– Нравится-то нравится. Только вот возвращаешься вечером назад – как будто и не была там. В понедельник опять все начинается сначала. Словом, у кого ничего не было – ничего и не будет.
– Да… – пробормотал он, покусывая соломинку.
Нужно было оставить ее в покое, иначе она никогда не примется за работу. Он повернулся и начал спускаться в долину.
На нижней полосе хлеб уже почти весь убрали. Нанин увязывал в парусину вещи, собираясь снести их вниз. В той стороне, куда опустилось солнце, у линии горизонта, протянувшейся выше холмов, море стало окрашиваться в фиолетовые тона. Хозяйский сын посмотрел на свою землю – сплошь камни да колючее жнивье – и понял, что всегда будет здесь безнадежно-одиноким чужаком.
Вступление в войну
День 10 июня 1940 года выдался пасмурный. В такие дни ровным счетом ничего не хочется. Но утром мы все-таки отправились на пляж, я и мой приятель, по имени Джерри Остеро. Все знали, что днем будет говорить Муссолини, но никто еще не мог сказать определенно, вступим мы в войну или нет. На пляже почти все зонтики были сложены. Мы прогуливались по берегу и обменивались догадками и суждениями, обрывая разговор на полуфразе и надолго замолкая.
Немного прояснилось, и мы отправились прогуляться на москоне, мы двое и одна белобрысая длинношеяя девица, которая по идее должна была флиртовать с Остеро, но на самом деле не флиртовала. Девица была ревностной фашисткой и обычно, слушая наши речи, только лениво поднимала на нас глаза и принимала важный и немного оскорбленный вид, как будто все, что мы говорили, даже не заслуживало возражений. Но в тот день она выглядела неуверенной и беззащитной, потому что не сегодня-завтра должна была уехать, а ей этого не хотелось. Ее отец, человек слабонервный, хотел перевезти семью подальше от фронта, прежде чем вспыхнет война, и уже в сентябре прошлого года снял дом в одном небольшом городке в Эмилии. В то утро, катаясь на москоне, мы говорили главным образом о том, что было бы очень хорошо, если бы мы не вступили в войну: живи себе спокойно, купайся. Девушка сидела, склонив набок голову на длинной шее, зажав руки между коленями, и молчала. Однако под конец даже она согласилась с нами.
– Да… М-да… хорошо бы… – сказала она и через минуту, желая отогнать эти мысли, добавила: – Ладно, будем надеяться, что и на этот раз – это только ложная тревога. Нам встретилась медуза, плывшая на поверхности моря. Остеро направил москоне прямо на медузу, рассчитывая, что она внезапно появится у самых ног девушки, и та испугается. Но. шутка не удалась. Девушка не заметила медузы, а потом стала спрашивать:
– Ой, что? Ой, где?
Тогда Остеро продемонстрировал, как он умеет запросто обращаться с медузами. Он втащил ее веслом на борт и перевернул брюхом вверх. Девушка взвизгнула, но скорее для виду, и Остеро столкнул медузу в воду.
Когда мы уже выходили с пляжа, Джерри догнал меня и с гордым видом сообщил:
– Я ее поцеловал.
Он вошел в ее кабинку и потребовал поцелуй на прощанье. Она не хотела, но после недолгой борьбы ему все же удалось поцеловать ее в губы.
– Теперь самое главное сделано, – сказал Остеро.
Они также решили, что летом будут писать друг другу. Я его поздравил. Джерри был человек непосредственный и в возбуждении несколько раз изо всей силы больно хлопнул меня по спине.
Когда мы снова встретились, было около шести вечера, и мы уже вступили в войну. Стояла такая же пасмурная погода, море было серое. К станции направлялась колонна солдат. С приморского бульвара им захлопали. Никто из солдат не поднял головы.
Джерри пришел с братом, офицером, который приехал в отпуск и сейчас был в штатском – в элегантном летнем костюме. Он пошутил насчет того, как ему повезло: получил отпуск как раз в день объявления войны. Филиберто Остеро, брат Джерри, был очень высокого роста, тощий и все время немного клонился вперед, как тростинка. С его бесцветного лица не сходила саркастическая улыбка. Мы уселись на балюстраду рядом с железнодорожными путями, и он принялся рассказывать нам о том, как глупо построены некоторые наши укрепления на границе и какие ошибки допускает командование в дислокации артиллерии. Спускался вечер. Хрупкий силуэт молодого офицера, выгнутый, словно полумесяц, с зажатой между пальцами дымящейся сигаретой, которую он так ни разу и не поднес к губам, резко выделялся на фоне блестящей паутины железнодорожных путей и туманного моря.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117