Уже числа нет нашим смертным ранам,
А ты все в том же опьянеиьи странном.
Уже уснул в сырой земле отец,
Уже не за горами мой конец.
Встань и пойдем домой, пока не поздно!
И птицы на ночь прилетают в гнезда.
И звери на ночь приползают в дом.
А ты, бессонный, в рубище худом,
В ущельи диком, в логове змеином,
Считаешь жизнь, наверно, веком длинным,-
А между тем она короче дня.
Встань, успокойся, выслушай меня!
Не камень сердце. Не железо тело.
Вот все, что я сказать тебе хотела».
Меджнун взвился, как огненный язык.
– Мать! Я от трезвых доводов отвык!
Поверь, что не виновен я нисколько
Ни в участи своей, ни в жизни горькой.
Не приведут усилья ни к чему.
Я сам себя швырнул навеки в тьму.
Я так люблю, что не бегу от боли,
Взял эту ношу не по доброй воле.
Но эту птицу, – вольную, ничью, –
Из клетки я освободить хочу.
А ты мне предлагаешь строить клетку,
Иначе говоря – удвоить клетку.
Не приглашай же впредь меня домой.
Заманят умереть меня домой.
Оставь меня. Не заклинай. Не трогай.
Прости за все. Иди своей дорогой. –
И, лобызая пыль ее следа,
Он с матерью простился навсегда.
О жизнь – игрок, клятвопреступник вечный!
Едва зажжен светильник быстротечный
И синий дым взошел на краткий срок, –
И вот уже колеблет ветерок
Безропотное трепетное пламя.
Так, управляя нашими делами,
Играет небо пламенем души.
Остерегись же, смертный! Не спеши
Рубить узлы, которыми ты связан,
Губить любовь, которой всем обязан!
О том, как наступила осень
и умирала Лейли
Так повелось, что если болен сад,-
Кровавых листьев слезы моросят.
Как будто веток зрелое здоровье
Подорвано и истекает кровью.
Прохладна фляга скованной воды.
Желты лицом, осунулись сады,
А может быть, на них совсем лица нот.
Лист в золоте, но скоро пеплом станет.
Цветы пожитки чахлые свернули,
В кочевье караваном потянули.
А там, под ветром, на дороге той
Пыль завилась, как локон золотой.
Простим сады за то, что в опасеньи
Осенней стужи, гибели осенней
Бросают за борт кладь былой весны.
Изнеженные, как они больны!
Пьянеют лозы в сладостном веселыг.
Садовник их срезает, чтоб висели,
Как головы казненных удальцов
На частоколе башенных зубцов.
И яблоко, вниз головой вися,
Кричит гранату: «Что, не сорвался!»
Гранат, как печень треснувшая, страшен.
Он источает сок кровавых брашен.
Так осенью израненный цветник
На бранном поле замертво поник.
Лейли с престола юности цветущей
Сошла в темницу немощи гнетущей.
Кто сглазил молодой ее расцвет?
Кто погасил ее лампады свет?
Повязку золотую головную
Зачем Лейли сменила на иную?
И тело, в лен сквозной облачено,
Зачем само сквозит, как полотно?
Жар лихорадки тело разрушает,
Сыпь лихорадки тело украшает.
Лейли открыла матери, как друг,
Смертельный свой и тайный свой недуг.
«О мать! Что делать? Смертный час объявлен,
Ягненок лани молоком отравлен.
В кочевье тянет караван души.
Не упрекай за слабость, не греши.
Моя любовь? – нет, кровь на черной ране.
Моя судьба? – не жизнь, а умиранье.
Немая тайна так была нема,
И вот печаль достигла уст сама.
И так как с уст уже душа слетает,
Пускай тихонько, медленно растает
Завеса тайны. Если ты стара,
Прости мне, мать! А мне и в путь пора.
Еще раз обними меня за плечи.
Прости, прощай! А мне пора далече.
Вручаю небу душу оттого,
Что друга не встречала своего.
Сурьмой мне станет пыль его дороги,
Моим индиго – плач его тревоги,
Моим бальзамом – слез его бальзам.
О, только бы он волю дал слезам!
И я вздохну тогда-еще раз тайно
Над ним в благоуханьи розы чайной
И камфары. А ты мне саван дай,
Как для шахида, кровью пропитай
Льняной покров. Пускай не траур мрачный
Тот будет день, а праздник новобрачной.
Пускай невестой, не прервавшей сна,
Навек земле я буду предана.
Когда дойдут к скитальцу злые вести,
Что суждено скитанье и невесте,
Я знаю – он придет сюда рыдать,
Носилки с милым прахом увидать.
Он припадет в тоске к их изголовью.
Над горстью праха, что звалась любовью,
Сам бедный прах, он страшно завопит*
Из состраданья к той, что сладко спит.
Он друг, он удивительно мне дорог.
Люби его без всяких отговорок,
Как можно лучше, мать, его прими,
Косым, враждебным взглядом не томи,
Найди в бездомном нищем человеке
То сердце, что теряешь ты навеки,
И эту повесть расскажи ему, –
Твоя Лейли ушла скитаться в тьму.
Там под землей, под этим низким кровом
Полны тобой опять ее мечты.
На переправе, на мосту суровом
Она высматривает, где же ты?
И оборачивается в рыданьи,
И ждет тебя, и ждет тебя она.
Освободи ее от ожиданья
В объятьях с ней, в сокровищнице сна».
Сказавши все и кончив эту повесть,
Лейли рыдала, в дальний путь готовясь.
И с именем любимым на устах
Скончалась быстро, господу представ.
Мать на нее как всмотрится, как взглянет,
Ей кажется, что Страшный суд нагрянет.
Срывала с головы седой чадру
И растрепала кудри на. ветру.
Вопила, чтобы смерть переупрямить,
Все причитанья, что пришли на память.
По-старчески, склонившись к молодой,
Ее кропила мертвою водой.
Лежало тело дочери в бальзаме
Живой любви, омытое слезами.
И стон такой последний раздался,
Как будто то стонали небеса.
Старуха же в отчаяньи великом
Над камнем мертвой крови, сердоликом,
Все сделала, что приказала дочь,
И, проводив ее навеки в ночь,
Не жаловалась больше на кончину.
Не ужаснулась, что ушла из глаз
Жемчужина в родимую пучину.
О жемчуге забота улеглась.
Плач Меджнуна о смерти Лейли
«О роза! Ты увяла раньше срока.
Дитя, едва раскрыв глаза широко,
Закрыла их и крепко спишь в земле.
Шепни мне, как очнулась там, во мгле.
Где родинка на круглом подбородке?
Где черный глаз, где глаз газели кроткий?
Иль потускнел смарагд горячих уст?
Иль аромат волос уже не густ?
Так чьим очам твое очарованье,
Кто твой попутчик в дальнем караване,
По берегам какой реки, спеша,
Не кончила ты пиршества, душа?
Но как ты дышишь в подземельях ночи?
Там только змей мерцают злые очи,
Гнездиться только змей там вольны,
Не место там для молодой луны.
Иль, может быть, как клад, ушла ты в землю.
И я твоей подземной тайне внемлю
И, как змея, пришел тебя стеречь,
Чтобы, клубком свернувшись, рядом лечь.
Ты, как песок, взвивалась легче ветра,
И, как вода, ушла спокойно в недра,
И, как луна, земле теперь чужда, –
Что ж, так с луной случается всегда.
Но, ставши от меня такой далекой,
Ты стала всей моею подоплекой,
Совсем ушла, совсем ушла из глаз,
Но заново для сердца родилась.
Должно истлеть твое изображенье,
Чтоб вечно жить в моем воображеный!»
Сказал, и руки заломил, и вдруг
Затрепетал, сломав браслеты рук.
Со сворой всех зверей ушел оттуда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93