Ушаков разоблачился до нижнего белья и полулежа разговаривал с хозяевами.
– В эскимосской жизни много отсталого, – говорил он. – Особенно то, что касается чистоты тела и жилища. Я понимаю, в яранге ни помыться, ни постирать. Негде. Да и тепло надо держать малыми силами мохового светильника.
– А мы раньше и не знали, что можно жить по-другому, – призналась Нанехак. – Мне казалось, что та жизнь, которой живет русский или американец, она не подходит эскимосу или чукче. Я даже думала, что вы иначе устроены, часто моетесь, потому что кожа у вас белая.
Апар разделся, оставив лишь между ног кусок вытертого пыжика. Нанехак была в плотно облегающих черных трусиках, а голый Георгий ползал по шкурам и пытался засунуть в рот большой палец правой ноги Ушакова.
Ушаков настолько привык к ярангам, он и представить себе не мог, что в зимнем эскимосском жилище будет как-то иначе. Как можно в одежде находиться в жарко натопленном пологе, если, скинув ее, чувствуешь, как отдыхает все тело, как живительное тепло проникает в тебя, накапливаясь, собираясь для будущих испытаний на обжигающем морозом ветру?
Он уже не обращал внимания на то, что совсем рядом, в тесном меховом пологе покачивались налитые молоком груди Нанехак с белой капелькой на темно-коричневом соске.
– И еще нам с Нанехак хотелось бы выучиться грамоте, – сказал Апар. – Но как это сделать? Не будет же Павлов ездить сюда ради нас?
– А может быть, вы переселитесь назад, в поселок? – сказал Ушаков. – Там и будем строить новый дом.
Услыхав это, Нанехак замерла от едва сдерживаемой радости. Конечно, ей хотелось бы жить в большом поселении, рядом с деревянным домом, где живет любимый человек. Но она не смела об этом думать, а тут умилык сам предлагает. Она только сказала:
– Георгию нужны товарищи…
– Значит, так и решим, – улыбнулся Ушаков. – Летом, перед началом моржовой охоты, переселяйтесь.
– Я думаю, прежде надо построить дом, – сказал Апар.
– Можем пока и в старой яранге пожить, – возразила Нанехак. – Как же мы будем строить дом в поселении, живя здесь?
– Нанехак права, – кивнул Ушаков.
Она с благодарностью посмотрела на умилыка и, подхватив ребенка, сунула ему полную, налитую теплым молоком грудь.
Георгий зачмокал, а мужчины вернулись к своей беседе.
– А что Павлов не поехал с тобой? – спросил Апар.
– Занят с ребятишками. Я и так его частенько отрываю для других дел. А он свое дело любит. Мечтает о настоящей большой школе.
– Как думаешь, будет пароход в этом году?
– Все дело в ледовой обстановке, – ответил Ушаков. – Если позволят льды, пароход обязательно будет.
– Хорошо бы, – мечтательно проговорил Апар. – Хочу купить себе будильник и патефон.
– Привезут, – заверил его Ушаков.
Его беспокоило, что Анъялык так долго задерживается, ведь завтра рано утром им выезжать.
– Что-то долго кормит собак Анъялык… – сказал он.
– Да он их давно накормил, – заметил Апар.
– Тогда почему не идет в ярангу?
– Пусть побудет один, – мягко произнес Апар. – Он любит одиночество, ему так легче.
– Почему? – заинтересовался Ушаков.
– Потому, что он убил своего отца, – просто и буднично, как будто речь шла о нерпе, ответил Апар.
– Как убил? За что?
– Убил согласно обычаю… Отец его сам попросил. Сын не может отказать отцу в такой просьбе, иначе худо будет.
Но тут в чоттагине послышался стук колотушки из оленьего рога, которой выбивал снег из кухлянки Анъялык, и разговор на эту тему пришлось прервать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Уже несколько дней Ушаков с Анъялыком путешествовали вдоль берега острова. Начальник экспедиции занимался геодезической съемкой, помогал Анъялыку выволакивать из-под снега бревна, сколачивать треножные вышки и ставить их на приметных местах, обычно на выдающихся в море косах или же на высоких мысах. Иногда на установку одного такого знака уходил целый день, и к вечеру усталые путники заползали в палатку, где в походной печурке потрескивали дрова и вожделенное тепло понемногу начинало заполнять брезентовое убежище.
Как ни старался Ушаков разговорить и расшевелить своего товарища, ничего не получалось. Анъялык был по-прежнему хмур и молчалив. Ушакову стало даже неловко от ого, что он так бесцеремонно пытается влезть в душу.
Из рассказов Павлова и словоохотливой Инкали Ушаков знал об обычае убивать немощных стариков. Этот тяжкий обряд совершали сыновья, и горе тому, кто не сумеет исполнить последнюю волю отца или матери. Такого человека сородичи презирают.
Ушаков иногда ловил себя на том, что порой невольно слишком пристально присматривается к Анъялыку, а тот, чувствуя любопытство, еще больше замыкался в себе.
С каждым днем солнце поднималось все выше, и в тихую безветренную погоду даже казалось, что пришла настоящая весна и ураганные ветры до следующей зимы не вернутся на остров.
В один из таких дней, разбив палатку на взморье, путники решили поужинать прямо на берегу, постелив на нарту кусок клеенки.
Анъялык нарубил копальхен, подложив умилыку его самые любимые кусочки с розовым мясом и кристалликами льда. Потом молча пили чай.
Красная заря постепенно угасла, обливая все вокруг багровым светом. Необъятное заснеженное ледовое пространство казалось обрызганным кровью.
Вдруг Анъялык тихо позвал:
– Умилык!
Ушаков обернулся. Он никогда не видел у своего спутника таких выразительных, полных глубокой печали глаз.
– Умилык, ты спрашивал: правда ли, что я убил своего отца?
Ушаков кивнул и сказал:
– Прости меня за мое любопытство. Я не хотел напоминать тебе о твоем горе. Я понял, что не имею права говорить так: Анъялык, вынь свое сердце и дай мне. Я хочу его посмотреть, я хочу потрогать шрамы на нем… Нет, я не могу причинить тебе боль, Анъялык! Потому что я ваш друг…
– Да, это так, умилык. Ты наш начальник и наш друг. Ты большевик, как и те, кого мы не знали раньше и о ком ты нам много рассказывал. Ты хорошо видишь… Слушай… Я сам буду говорить. Будет говорить мое сердце, которое ты жалеешь, как свое… Умилык! Ты знаешь, под этим льдом лежит море. Оно большое и доброе. Таким был мой отец. Море – отец эскимосов. Оно кормит нас. Дает нам зверя для пищи, шкуры для жилья, лодок и обуви, жир для светильников. Дает, как хороший отец своим детям. Но есть на земле ветер. Дух его не любит людей. Он всегда хочет сделать им зло. И летом и зимой. У него большое злое сердце и маленькая глупая голова. Мы, когда уходим в море, никогда не знаем, вернемся или нет. И зимой, когда оно покрыто льдом, и летом, когда много воды, мы в море столько же смотрим в небо, откуда приходит ветер, сколько на воду, где живет зверь.
Мой отец был большой охотник. Он любил море и не боялся ветра. Он умел читать в небе, как ты читаешь свои книги, и знал, когда придет сильный ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
– В эскимосской жизни много отсталого, – говорил он. – Особенно то, что касается чистоты тела и жилища. Я понимаю, в яранге ни помыться, ни постирать. Негде. Да и тепло надо держать малыми силами мохового светильника.
– А мы раньше и не знали, что можно жить по-другому, – призналась Нанехак. – Мне казалось, что та жизнь, которой живет русский или американец, она не подходит эскимосу или чукче. Я даже думала, что вы иначе устроены, часто моетесь, потому что кожа у вас белая.
Апар разделся, оставив лишь между ног кусок вытертого пыжика. Нанехак была в плотно облегающих черных трусиках, а голый Георгий ползал по шкурам и пытался засунуть в рот большой палец правой ноги Ушакова.
Ушаков настолько привык к ярангам, он и представить себе не мог, что в зимнем эскимосском жилище будет как-то иначе. Как можно в одежде находиться в жарко натопленном пологе, если, скинув ее, чувствуешь, как отдыхает все тело, как живительное тепло проникает в тебя, накапливаясь, собираясь для будущих испытаний на обжигающем морозом ветру?
Он уже не обращал внимания на то, что совсем рядом, в тесном меховом пологе покачивались налитые молоком груди Нанехак с белой капелькой на темно-коричневом соске.
– И еще нам с Нанехак хотелось бы выучиться грамоте, – сказал Апар. – Но как это сделать? Не будет же Павлов ездить сюда ради нас?
– А может быть, вы переселитесь назад, в поселок? – сказал Ушаков. – Там и будем строить новый дом.
Услыхав это, Нанехак замерла от едва сдерживаемой радости. Конечно, ей хотелось бы жить в большом поселении, рядом с деревянным домом, где живет любимый человек. Но она не смела об этом думать, а тут умилык сам предлагает. Она только сказала:
– Георгию нужны товарищи…
– Значит, так и решим, – улыбнулся Ушаков. – Летом, перед началом моржовой охоты, переселяйтесь.
– Я думаю, прежде надо построить дом, – сказал Апар.
– Можем пока и в старой яранге пожить, – возразила Нанехак. – Как же мы будем строить дом в поселении, живя здесь?
– Нанехак права, – кивнул Ушаков.
Она с благодарностью посмотрела на умилыка и, подхватив ребенка, сунула ему полную, налитую теплым молоком грудь.
Георгий зачмокал, а мужчины вернулись к своей беседе.
– А что Павлов не поехал с тобой? – спросил Апар.
– Занят с ребятишками. Я и так его частенько отрываю для других дел. А он свое дело любит. Мечтает о настоящей большой школе.
– Как думаешь, будет пароход в этом году?
– Все дело в ледовой обстановке, – ответил Ушаков. – Если позволят льды, пароход обязательно будет.
– Хорошо бы, – мечтательно проговорил Апар. – Хочу купить себе будильник и патефон.
– Привезут, – заверил его Ушаков.
Его беспокоило, что Анъялык так долго задерживается, ведь завтра рано утром им выезжать.
– Что-то долго кормит собак Анъялык… – сказал он.
– Да он их давно накормил, – заметил Апар.
– Тогда почему не идет в ярангу?
– Пусть побудет один, – мягко произнес Апар. – Он любит одиночество, ему так легче.
– Почему? – заинтересовался Ушаков.
– Потому, что он убил своего отца, – просто и буднично, как будто речь шла о нерпе, ответил Апар.
– Как убил? За что?
– Убил согласно обычаю… Отец его сам попросил. Сын не может отказать отцу в такой просьбе, иначе худо будет.
Но тут в чоттагине послышался стук колотушки из оленьего рога, которой выбивал снег из кухлянки Анъялык, и разговор на эту тему пришлось прервать.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Уже несколько дней Ушаков с Анъялыком путешествовали вдоль берега острова. Начальник экспедиции занимался геодезической съемкой, помогал Анъялыку выволакивать из-под снега бревна, сколачивать треножные вышки и ставить их на приметных местах, обычно на выдающихся в море косах или же на высоких мысах. Иногда на установку одного такого знака уходил целый день, и к вечеру усталые путники заползали в палатку, где в походной печурке потрескивали дрова и вожделенное тепло понемногу начинало заполнять брезентовое убежище.
Как ни старался Ушаков разговорить и расшевелить своего товарища, ничего не получалось. Анъялык был по-прежнему хмур и молчалив. Ушакову стало даже неловко от ого, что он так бесцеремонно пытается влезть в душу.
Из рассказов Павлова и словоохотливой Инкали Ушаков знал об обычае убивать немощных стариков. Этот тяжкий обряд совершали сыновья, и горе тому, кто не сумеет исполнить последнюю волю отца или матери. Такого человека сородичи презирают.
Ушаков иногда ловил себя на том, что порой невольно слишком пристально присматривается к Анъялыку, а тот, чувствуя любопытство, еще больше замыкался в себе.
С каждым днем солнце поднималось все выше, и в тихую безветренную погоду даже казалось, что пришла настоящая весна и ураганные ветры до следующей зимы не вернутся на остров.
В один из таких дней, разбив палатку на взморье, путники решили поужинать прямо на берегу, постелив на нарту кусок клеенки.
Анъялык нарубил копальхен, подложив умилыку его самые любимые кусочки с розовым мясом и кристалликами льда. Потом молча пили чай.
Красная заря постепенно угасла, обливая все вокруг багровым светом. Необъятное заснеженное ледовое пространство казалось обрызганным кровью.
Вдруг Анъялык тихо позвал:
– Умилык!
Ушаков обернулся. Он никогда не видел у своего спутника таких выразительных, полных глубокой печали глаз.
– Умилык, ты спрашивал: правда ли, что я убил своего отца?
Ушаков кивнул и сказал:
– Прости меня за мое любопытство. Я не хотел напоминать тебе о твоем горе. Я понял, что не имею права говорить так: Анъялык, вынь свое сердце и дай мне. Я хочу его посмотреть, я хочу потрогать шрамы на нем… Нет, я не могу причинить тебе боль, Анъялык! Потому что я ваш друг…
– Да, это так, умилык. Ты наш начальник и наш друг. Ты большевик, как и те, кого мы не знали раньше и о ком ты нам много рассказывал. Ты хорошо видишь… Слушай… Я сам буду говорить. Будет говорить мое сердце, которое ты жалеешь, как свое… Умилык! Ты знаешь, под этим льдом лежит море. Оно большое и доброе. Таким был мой отец. Море – отец эскимосов. Оно кормит нас. Дает нам зверя для пищи, шкуры для жилья, лодок и обуви, жир для светильников. Дает, как хороший отец своим детям. Но есть на земле ветер. Дух его не любит людей. Он всегда хочет сделать им зло. И летом и зимой. У него большое злое сердце и маленькая глупая голова. Мы, когда уходим в море, никогда не знаем, вернемся или нет. И зимой, когда оно покрыто льдом, и летом, когда много воды, мы в море столько же смотрим в небо, откуда приходит ветер, сколько на воду, где живет зверь.
Мой отец был большой охотник. Он любил море и не боялся ветра. Он умел читать в небе, как ты читаешь свои книги, и знал, когда придет сильный ветер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85