Ну, нет! Инфаркта не будет, этого позора я не допущу, расквасить судьбе себя не дам: не в таких бывал переделках, ордена-то у меня боевые, мужские, честные!.. Я слез с кровати, постоял на карачках, поднялся, кое-как добрался до ванны. Сначала холодный душ вразумил меня, потом два ведра на голову почти привели в чувство. Влез в махровый халат и опять пришел на кухню: выпить кружку крепкого кипящего чая со столовой ложкой рижского бальзама. «Нет, дорогой Джек Лондон! Не стану я известием о безвременной кончине огорчать своих любимых женщин! Не уйду я из этой жизни так просто. Найду выход. Найду!»
Посидел над телефоном: почти до конца набрал Настин номер — как мне было жаль ее! — и нажал на рычаг. Почти до последней цифры набрал номер Алевтины, чтобы прыгнуть как в реку с моста, но и тут нажал на рычаг, положил трубку на место: в таком состоянии я могу наворотить непоправимое. Нет, Егор, ты мужик, а не импульсивный пацан! Еще раз прошел в ванну, вылил на голову еще два ведра холодной воды, вернулся в халате на кровать, принялся читать старый детектив и — уснул!..
Спал крепко, каменно, и это, видимо, спасло меня. Проснулся без будильника и не мог сразу понять, где я, почему рядом нет Анастасии, потом быстро размоталась вся лента событий, мятущихся мыслей, вновь полезла в сердце боль неопределенности. «Стоп! Обрубить всю эту жвачку. Я матерый мужик, а не гимназисточка нежная. Меня вытянет наверх вся прежняя наработка, не зря же столько жил, набирался опыта. Кривая вывезет!» — и я нашел в обувном ящике старые кеды, натянул спорткостюм и переулочками выбежал к Неве. Старый стандартный маршрут по набережной: сильный встречный ветер, неясный свет поднимающегося солнца, пролетающие мимо редкие пока авто, рваный ритм бега с постоянными ускорениями — все это воздвигало как бы охранительный барьер между сознанием и произошедшими событиями. Надолго ли? Два ведра холодной воды в ванной и вовсе приглушили бедственные сигналы. Крепкий чай с медом, быстрая ходьба до офиса с просчетом в мозгу неотложных дел, и вот я у. себя за рабочим столом — как будто ничего со мной и не было, как будто лишь вчера вечером едва-едва не согласился с Джеком Лондоном. Ладно, дуба не нарезал, обстоятельства одолел, это хорошо, теперь надо успех развивать, вводить, образно говоря, в прорыв свежие войска.
Ан нет: какое тут «вводить», когда обстоятельства подготовили сокрушительные удары! Глупо было не учитывать, что меня ждут воздействия с обоих фронтов, только при отключенном сознании и можно было об этом забыть. В папке «К докладу» лежало письмо в обычном для Алевтины конверте с напечатанным и жирно подчеркнутым словом «Срочно!» Такое случилось впервые. Опять защемило сердце, я вскрыл пакет. «Мой любимый, дорогой, бесценный, единственный! Я не могу так больше жить. Видеть тебя, слышать тебя — и наяву, и во сне — и не иметь права коснуться тебя! Это все равно, как наклоняться к воде, чтобы испить спекшимися губами животворной влаги, а вода от тебя уходит, и губы пересыхают еще больше, и жажда становится совсем нестерпимой. Мой милый! Силы мои исчерпаны. Я не могу больше скрывать свою жажду. Чтобы не обрести вселенский позор во глазах сотоварищей, я должна уйти. Прости, прости, прости меня!» И туг же — заявление об уходе по собственному желанию…
Как в тумане, со стиснутым сердцем проводил я летучку, во время которой. Боже мой, позвонила Анастасия!.. Да, жизнь вяжет иной раз такие узлы, пишет такие пьесы, которые, нарочно не сочинишь, как ни старайся: обе, как сговорились, выступили одновременно. Да, впрочем, обеим было одновременно очень худо, как и третьему… Достаточно спокойно, чтобы не вводить сотрудников в курс своих личных событий я ответил сухой ссылкой на занятость, положил трубку и продолжил совещание. Никто ничего не понял, только у Алевтины что-то недоуменно дрогнуло в лице. Она явно догадалась, с кем я говорю и поняла, что разговор этот необычный.
Завершив летучку, я сказал: «Все свободны. Алевтина Сергеевна, задержитесь на секунду». Все ушли. Она осталась сидеть, потупившись. Мимоходом, как о чем-то незначащем, я сказал негромко: «Сегодня после работы я приеду к тебе», — разорвал ее заявление на мелкие кусочки и выбросил в корзину. И жестко добавил, чтобы слышно было за незатворенными дверьми:
«Алевтина Сергеевна, вам надлежит завтра положить мне на стол полное обоснование наших предложений Берхстгадену».
Еле слышно она спросила: — Неужели вы могли подумать, что я уйду, не подготовив проект? Весело глядя на нее, я тоже тихонько ответил: — Позвольте высказаться на непереводимом латинском языке: «Дура набитая!»
Она вскинула на меня глаза, и будто кто-то повел внутри нее реостат: таким невероятно ярким светом все сильнее они начали светиться изнутри. «Так точно, господин начальник!» — доложила она звонко и с грохотом поднялась. Я рад, что вы согласны с моей латынью. — И с латынью тоже. Разрешите выполнять? — Действуйте. — Слушаюсь, господин начальник!..
Мое решение было ясным и жестким: если это катастрофически нарастающее чувство уподобить воспалению, которое не удалось подавить подручными средствами, то необходимы крутые, экстренные меры по радикальному исцелению. Тут уж не знаю, с чем их сравнивать: со вскрытием флегмоны, чтобы не потерять всю руку, а может быть, и с ампутацией руки, чтобы не потерять саму жизнь. Короче говоря, пассивно ожидать развития воспаления до непредсказуемого исхода уже не приходилось, дальше загонять внутрь значило либо сдвинуться умишком, либо, как говорится, откинуть копыта.
В двадцать часов я стоял перед ее дверью. Едва я поднял руку, чтобы нажать звонок, дверь растворилась — Алевтина, теряя себя и задыхаясь, караулила, стоя за ней, шаги на лестничной площадке. Я вошел, и она с приглушенным стоном повисла у меня на шее. Я обнял ее. Она прижалась, нет, вжалась в меня целиком — от коленок до груди, и продолжала втискиваться. Движения ее были непроизвольные, дыхание учащенное, и не было в мире силы, чтобы оторвать ее от меня. Наконец, после длительной многократной судороги всего тела и невразумительных выкриков, она обмякла. Я бережно держал ее в руках.
— Что это было? — еле слышно спросила она. — Что со мною было?
Я не стал объяснять и тихо повел ее в комнату, смущенный и подавленный силой ее страсти.
— Он пришел. Господи, он пришел, он у меня, Господи! — мы сидели на ее кровати, и она за рукав потащила с меня пиджак. — Девушка, озверела? тихонько спросил я. — Озверела, озверела, озверела! Сколько же можно? — она подняла ко мне свое лицо: пылающее румянцем, синеглазое, обрамленное русыми волосами, невыразимо милое и привлекательное, каким может быть только лицо любящей женщины. — Она принялась расстегивать ворот моей рубахи и забралась лбом, носом и губами в проем, к майке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Посидел над телефоном: почти до конца набрал Настин номер — как мне было жаль ее! — и нажал на рычаг. Почти до последней цифры набрал номер Алевтины, чтобы прыгнуть как в реку с моста, но и тут нажал на рычаг, положил трубку на место: в таком состоянии я могу наворотить непоправимое. Нет, Егор, ты мужик, а не импульсивный пацан! Еще раз прошел в ванну, вылил на голову еще два ведра холодной воды, вернулся в халате на кровать, принялся читать старый детектив и — уснул!..
Спал крепко, каменно, и это, видимо, спасло меня. Проснулся без будильника и не мог сразу понять, где я, почему рядом нет Анастасии, потом быстро размоталась вся лента событий, мятущихся мыслей, вновь полезла в сердце боль неопределенности. «Стоп! Обрубить всю эту жвачку. Я матерый мужик, а не гимназисточка нежная. Меня вытянет наверх вся прежняя наработка, не зря же столько жил, набирался опыта. Кривая вывезет!» — и я нашел в обувном ящике старые кеды, натянул спорткостюм и переулочками выбежал к Неве. Старый стандартный маршрут по набережной: сильный встречный ветер, неясный свет поднимающегося солнца, пролетающие мимо редкие пока авто, рваный ритм бега с постоянными ускорениями — все это воздвигало как бы охранительный барьер между сознанием и произошедшими событиями. Надолго ли? Два ведра холодной воды в ванной и вовсе приглушили бедственные сигналы. Крепкий чай с медом, быстрая ходьба до офиса с просчетом в мозгу неотложных дел, и вот я у. себя за рабочим столом — как будто ничего со мной и не было, как будто лишь вчера вечером едва-едва не согласился с Джеком Лондоном. Ладно, дуба не нарезал, обстоятельства одолел, это хорошо, теперь надо успех развивать, вводить, образно говоря, в прорыв свежие войска.
Ан нет: какое тут «вводить», когда обстоятельства подготовили сокрушительные удары! Глупо было не учитывать, что меня ждут воздействия с обоих фронтов, только при отключенном сознании и можно было об этом забыть. В папке «К докладу» лежало письмо в обычном для Алевтины конверте с напечатанным и жирно подчеркнутым словом «Срочно!» Такое случилось впервые. Опять защемило сердце, я вскрыл пакет. «Мой любимый, дорогой, бесценный, единственный! Я не могу так больше жить. Видеть тебя, слышать тебя — и наяву, и во сне — и не иметь права коснуться тебя! Это все равно, как наклоняться к воде, чтобы испить спекшимися губами животворной влаги, а вода от тебя уходит, и губы пересыхают еще больше, и жажда становится совсем нестерпимой. Мой милый! Силы мои исчерпаны. Я не могу больше скрывать свою жажду. Чтобы не обрести вселенский позор во глазах сотоварищей, я должна уйти. Прости, прости, прости меня!» И туг же — заявление об уходе по собственному желанию…
Как в тумане, со стиснутым сердцем проводил я летучку, во время которой. Боже мой, позвонила Анастасия!.. Да, жизнь вяжет иной раз такие узлы, пишет такие пьесы, которые, нарочно не сочинишь, как ни старайся: обе, как сговорились, выступили одновременно. Да, впрочем, обеим было одновременно очень худо, как и третьему… Достаточно спокойно, чтобы не вводить сотрудников в курс своих личных событий я ответил сухой ссылкой на занятость, положил трубку и продолжил совещание. Никто ничего не понял, только у Алевтины что-то недоуменно дрогнуло в лице. Она явно догадалась, с кем я говорю и поняла, что разговор этот необычный.
Завершив летучку, я сказал: «Все свободны. Алевтина Сергеевна, задержитесь на секунду». Все ушли. Она осталась сидеть, потупившись. Мимоходом, как о чем-то незначащем, я сказал негромко: «Сегодня после работы я приеду к тебе», — разорвал ее заявление на мелкие кусочки и выбросил в корзину. И жестко добавил, чтобы слышно было за незатворенными дверьми:
«Алевтина Сергеевна, вам надлежит завтра положить мне на стол полное обоснование наших предложений Берхстгадену».
Еле слышно она спросила: — Неужели вы могли подумать, что я уйду, не подготовив проект? Весело глядя на нее, я тоже тихонько ответил: — Позвольте высказаться на непереводимом латинском языке: «Дура набитая!»
Она вскинула на меня глаза, и будто кто-то повел внутри нее реостат: таким невероятно ярким светом все сильнее они начали светиться изнутри. «Так точно, господин начальник!» — доложила она звонко и с грохотом поднялась. Я рад, что вы согласны с моей латынью. — И с латынью тоже. Разрешите выполнять? — Действуйте. — Слушаюсь, господин начальник!..
Мое решение было ясным и жестким: если это катастрофически нарастающее чувство уподобить воспалению, которое не удалось подавить подручными средствами, то необходимы крутые, экстренные меры по радикальному исцелению. Тут уж не знаю, с чем их сравнивать: со вскрытием флегмоны, чтобы не потерять всю руку, а может быть, и с ампутацией руки, чтобы не потерять саму жизнь. Короче говоря, пассивно ожидать развития воспаления до непредсказуемого исхода уже не приходилось, дальше загонять внутрь значило либо сдвинуться умишком, либо, как говорится, откинуть копыта.
В двадцать часов я стоял перед ее дверью. Едва я поднял руку, чтобы нажать звонок, дверь растворилась — Алевтина, теряя себя и задыхаясь, караулила, стоя за ней, шаги на лестничной площадке. Я вошел, и она с приглушенным стоном повисла у меня на шее. Я обнял ее. Она прижалась, нет, вжалась в меня целиком — от коленок до груди, и продолжала втискиваться. Движения ее были непроизвольные, дыхание учащенное, и не было в мире силы, чтобы оторвать ее от меня. Наконец, после длительной многократной судороги всего тела и невразумительных выкриков, она обмякла. Я бережно держал ее в руках.
— Что это было? — еле слышно спросила она. — Что со мною было?
Я не стал объяснять и тихо повел ее в комнату, смущенный и подавленный силой ее страсти.
— Он пришел. Господи, он пришел, он у меня, Господи! — мы сидели на ее кровати, и она за рукав потащила с меня пиджак. — Девушка, озверела? тихонько спросил я. — Озверела, озверела, озверела! Сколько же можно? — она подняла ко мне свое лицо: пылающее румянцем, синеглазое, обрамленное русыми волосами, невыразимо милое и привлекательное, каким может быть только лицо любящей женщины. — Она принялась расстегивать ворот моей рубахи и забралась лбом, носом и губами в проем, к майке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110