«А помнишь?..» Еще бы я не помнил!
Алевтина Сергеевна, когда я наутро проходил через ее комнату, сдержанно поздоровалась со мной. Я обратил внимание на то, что она была бледнее обычного, но одета еще тщательнее, чем всегда. Вообще-то, я не очень внимателен к дамским нарядам, но жизнь с Настей приучила меня поощрять женские старания в этой области, и я при других сотрудниках весело и почтительно отозвался о ее кофточке, блузочке или как там это у них называется: «О, Алевтина Сергеевна, до чего же удачно вы подобрали сегодня свои голубые глазки к этому синему пеньюару!»
— Благодарю, шеф, вы сегодня на редкость любезны, — непривычно сухо, ответила она, как отрезала, не отрываясь от калькулятора. Эту сдержанность, конечно, по контрасту, заметили все присутствующие, но в глубине души я поддержал ее новую манеру общения-отдаления: молодец, решила так же, как я, умница!
Если бы!..
День потек, как обычно: звонки, совещания, визиты поставщиков, производственников, вызовы сотрудников, летучки, планерки, просмотр корреспонденции и т. д., и т. п. К концу дня, когда я открыл кожаную папку «К докладу», куда сотрудники при мне и без меня по взаимному уговору вкладывали все свои суждения, предложения, замечания, проекты и здоровую, всегда подписанную критику, я увидел в ней толстый, тщательно заклеенный конверт без единого слова на лицевой стороне. И хотя я никогда раньше не встречал конвертов такого формата, сознание молниеносно подсказало мне: «Алевтина?..» Задумчиво вертел я пакет, честно говоря, страшась его вскрыть: опять во-всю, по-давешнему, я ощутил сердце. Что тут за новый рубеж? Ее просьба об увольнении? А как же она? А как же мы?.. Ее обвинительный вердикт? Очень уж велик. Предложения по делам фирмы? Почему не подписаны?..
Глаза страшатся, а руки делают: взял нож для бумаги и взрезал спинку конверта. Вынул из него… пачку из многих писем, разложенных по датам. Раз, два, три-десять! Десять писем, наполненных мелкой вязью ее почерка. Первое из них несет дату годовой давности… Последнее — вчерашнюю. Я встал, дошел до окна. Из подъезда группой выходили сотрудники. Среди них падающей вбок, хромающей утицей двигалась и Алевтина. И опять сердце мое пронзила тонкая беспощадная игла жалости к этой столь умной, столь красивой женщине цветущих лет с такой незадавшейся судьбой. И сразу же учуяв мой пронзительный посыл, Алевтина мгновенно вскинула и повернула голову в сторону моего окна. Не знаю, что она увидела, но на миг наши взгляды столкнулись, я отпрянул от окна, она опять поплыла-закачалась вместе со всеми и исчезла за деревьями.
— Убирать можно? — Погоди, Петровна, начни с того края. — Я не знал, что мне делать с письмами. — А, впрочем, действуй. Будь здорова, я пошел. Я забросил пакет с письмами в дипломат и двинулся — не домой, а в скверик, чтобы там на воле прочесть их.
Я читал эту исповедь более полутора часов, и беспокойная мысль все время точила меня: ну что скажу я Анастасии? Если задержался, почему не позвонил?.. О Господи, да не хочу я врать, не хочу жить двойной жизнью нахлебался уже этой отравы! Но не прочитать- нельзя, письма буквально затягивали своей искренностью, своей откровенностью, силой своего чувства да и умением выразить это чувство. Я невольно испытал еще и глубокое уважение к обладателю подобного недоступного мне дара. Мог ли я подозревать о его бурлении в корректном сослуживце, далеком от литературных кругов? И эта лава любви, истекающая из огнедышащего вулкана… Уничтожить подобное произведение было мне не по силам, это было бы святотатством.
Примечание от Автора: Егор передал эти письма мне. По зрелом размышлении, я решил их опубликовать в выдержках, несколько дальше в этой же книге, чтобы читатель сам мог судить об истинности или неправильности восприятия их Егором.
Когда я пришел домой, Настя внимательно глянула на меня: — Что пригорюнилась, зоренька ясная? — Да вот, пала на землю росой… — Что случилось, милый? — Некая затычка с некими сотрудниками. Можно, я поварю пока ситуацию в своем котелке? — Ну, ладно, повари-повари, только смотри, чтобы не подгорело, трудно бывает потом котелок очистить до бела. Это я тебе как опытная поваришка говорю. А что насчет поесть?
Я отрапортовал пионерским салютом — всегда готов! — Ну, тогда ситуация не безнадежна. Вечер завершился нормально, спокойно. Когда мы легли, она принялась вопросительно перебирать имени моих сотрудников и останавливаться выжидательно, я отрицательно качал головой, одновременно все глубже зарываясь носом между ее нагими грудями. Когда она перебрала всех мужчин, а я, все так же мотая головой забрался уже до самых заветных глубин, она утвердительно произнесла: — Значит, подгорает в твоем котелке тетка. Это, конечно, блюдо пикантное. Какой соус предпочитаете?
Ну, уж нет, дорогая моя, бесценная, единственная, неповторимая! Прижавшись к тебе, желанной и сладостной, как припадал к Гее Антей, я понял и почувствовал неукоснительно, что обязан охранить тебя от горя со всей мужской ответственностью. И снова замотал головой! Не в том положении была Настенька, чтобы ее настороженная интуиция уловила фальшь в моем последнем жесте. Ложь во спасение — так это называется. Не знаю, как с позиций абстрактной морали, но с точки зрения спокойствия конкретного любимого человека, с позиций охранения самых основ ее жизни, я был прав! Прав! Прав! И я понял тогда до конца: да, на меня свалилась нежданная беда, но ни сном ни духом о ней не должна ни знать, ни догадываться Настенька. Моя беда — мое и одоление!
Костьми лягу, но Настю свою от укуса ядовитой змеи в самое сердце защищу! Таково было мое твердое решение, и чувствовал я, что не легко мне придется, потому что очень уж глубоко пронзила мою душу стрела Алевтины. Стальная стрела, выпущенная из тугого арбалета моей достойной и уважаемой сподвижницы по общей работе, человека несчастного и стойкого в своей женской судьбе, твердого в борьбе за достойное и уважительное место под солнцем, явного калеки в мире физическом и затаенного прирожденного лирика в мире духовном. Далеко вошла в меня ее стрела, и наконечник ее был зазубренный. Как извлечь этот дротик из сердца своего и не истечь кровью, я, по правде говоря, не знал. Настенька уже ровно дышала во сне, а я все еще бодрствовал, и перед внутренним моим взором текли строки прочитанных мною писем — одна строка за другой.
Утром в папке «К докладу» лежало еще одно толстое письмо. В суете и текучке рабочего дня мне некогда было его читать. И поглядывая во время оживленного диспетчерского совещания на Алевтину, которая по диагонали от меня сидела побледневшая, осунувшаяся, неделовая, контактная и даже веселая с сослуживцами, я терялся в сумятице мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Алевтина Сергеевна, когда я наутро проходил через ее комнату, сдержанно поздоровалась со мной. Я обратил внимание на то, что она была бледнее обычного, но одета еще тщательнее, чем всегда. Вообще-то, я не очень внимателен к дамским нарядам, но жизнь с Настей приучила меня поощрять женские старания в этой области, и я при других сотрудниках весело и почтительно отозвался о ее кофточке, блузочке или как там это у них называется: «О, Алевтина Сергеевна, до чего же удачно вы подобрали сегодня свои голубые глазки к этому синему пеньюару!»
— Благодарю, шеф, вы сегодня на редкость любезны, — непривычно сухо, ответила она, как отрезала, не отрываясь от калькулятора. Эту сдержанность, конечно, по контрасту, заметили все присутствующие, но в глубине души я поддержал ее новую манеру общения-отдаления: молодец, решила так же, как я, умница!
Если бы!..
День потек, как обычно: звонки, совещания, визиты поставщиков, производственников, вызовы сотрудников, летучки, планерки, просмотр корреспонденции и т. д., и т. п. К концу дня, когда я открыл кожаную папку «К докладу», куда сотрудники при мне и без меня по взаимному уговору вкладывали все свои суждения, предложения, замечания, проекты и здоровую, всегда подписанную критику, я увидел в ней толстый, тщательно заклеенный конверт без единого слова на лицевой стороне. И хотя я никогда раньше не встречал конвертов такого формата, сознание молниеносно подсказало мне: «Алевтина?..» Задумчиво вертел я пакет, честно говоря, страшась его вскрыть: опять во-всю, по-давешнему, я ощутил сердце. Что тут за новый рубеж? Ее просьба об увольнении? А как же она? А как же мы?.. Ее обвинительный вердикт? Очень уж велик. Предложения по делам фирмы? Почему не подписаны?..
Глаза страшатся, а руки делают: взял нож для бумаги и взрезал спинку конверта. Вынул из него… пачку из многих писем, разложенных по датам. Раз, два, три-десять! Десять писем, наполненных мелкой вязью ее почерка. Первое из них несет дату годовой давности… Последнее — вчерашнюю. Я встал, дошел до окна. Из подъезда группой выходили сотрудники. Среди них падающей вбок, хромающей утицей двигалась и Алевтина. И опять сердце мое пронзила тонкая беспощадная игла жалости к этой столь умной, столь красивой женщине цветущих лет с такой незадавшейся судьбой. И сразу же учуяв мой пронзительный посыл, Алевтина мгновенно вскинула и повернула голову в сторону моего окна. Не знаю, что она увидела, но на миг наши взгляды столкнулись, я отпрянул от окна, она опять поплыла-закачалась вместе со всеми и исчезла за деревьями.
— Убирать можно? — Погоди, Петровна, начни с того края. — Я не знал, что мне делать с письмами. — А, впрочем, действуй. Будь здорова, я пошел. Я забросил пакет с письмами в дипломат и двинулся — не домой, а в скверик, чтобы там на воле прочесть их.
Я читал эту исповедь более полутора часов, и беспокойная мысль все время точила меня: ну что скажу я Анастасии? Если задержался, почему не позвонил?.. О Господи, да не хочу я врать, не хочу жить двойной жизнью нахлебался уже этой отравы! Но не прочитать- нельзя, письма буквально затягивали своей искренностью, своей откровенностью, силой своего чувства да и умением выразить это чувство. Я невольно испытал еще и глубокое уважение к обладателю подобного недоступного мне дара. Мог ли я подозревать о его бурлении в корректном сослуживце, далеком от литературных кругов? И эта лава любви, истекающая из огнедышащего вулкана… Уничтожить подобное произведение было мне не по силам, это было бы святотатством.
Примечание от Автора: Егор передал эти письма мне. По зрелом размышлении, я решил их опубликовать в выдержках, несколько дальше в этой же книге, чтобы читатель сам мог судить об истинности или неправильности восприятия их Егором.
Когда я пришел домой, Настя внимательно глянула на меня: — Что пригорюнилась, зоренька ясная? — Да вот, пала на землю росой… — Что случилось, милый? — Некая затычка с некими сотрудниками. Можно, я поварю пока ситуацию в своем котелке? — Ну, ладно, повари-повари, только смотри, чтобы не подгорело, трудно бывает потом котелок очистить до бела. Это я тебе как опытная поваришка говорю. А что насчет поесть?
Я отрапортовал пионерским салютом — всегда готов! — Ну, тогда ситуация не безнадежна. Вечер завершился нормально, спокойно. Когда мы легли, она принялась вопросительно перебирать имени моих сотрудников и останавливаться выжидательно, я отрицательно качал головой, одновременно все глубже зарываясь носом между ее нагими грудями. Когда она перебрала всех мужчин, а я, все так же мотая головой забрался уже до самых заветных глубин, она утвердительно произнесла: — Значит, подгорает в твоем котелке тетка. Это, конечно, блюдо пикантное. Какой соус предпочитаете?
Ну, уж нет, дорогая моя, бесценная, единственная, неповторимая! Прижавшись к тебе, желанной и сладостной, как припадал к Гее Антей, я понял и почувствовал неукоснительно, что обязан охранить тебя от горя со всей мужской ответственностью. И снова замотал головой! Не в том положении была Настенька, чтобы ее настороженная интуиция уловила фальшь в моем последнем жесте. Ложь во спасение — так это называется. Не знаю, как с позиций абстрактной морали, но с точки зрения спокойствия конкретного любимого человека, с позиций охранения самых основ ее жизни, я был прав! Прав! Прав! И я понял тогда до конца: да, на меня свалилась нежданная беда, но ни сном ни духом о ней не должна ни знать, ни догадываться Настенька. Моя беда — мое и одоление!
Костьми лягу, но Настю свою от укуса ядовитой змеи в самое сердце защищу! Таково было мое твердое решение, и чувствовал я, что не легко мне придется, потому что очень уж глубоко пронзила мою душу стрела Алевтины. Стальная стрела, выпущенная из тугого арбалета моей достойной и уважаемой сподвижницы по общей работе, человека несчастного и стойкого в своей женской судьбе, твердого в борьбе за достойное и уважительное место под солнцем, явного калеки в мире физическом и затаенного прирожденного лирика в мире духовном. Далеко вошла в меня ее стрела, и наконечник ее был зазубренный. Как извлечь этот дротик из сердца своего и не истечь кровью, я, по правде говоря, не знал. Настенька уже ровно дышала во сне, а я все еще бодрствовал, и перед внутренним моим взором текли строки прочитанных мною писем — одна строка за другой.
Утром в папке «К докладу» лежало еще одно толстое письмо. В суете и текучке рабочего дня мне некогда было его читать. И поглядывая во время оживленного диспетчерского совещания на Алевтину, которая по диагонали от меня сидела побледневшая, осунувшаяся, неделовая, контактная и даже веселая с сослуживцами, я терялся в сумятице мыслей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110