Потом я мечтала стать водолазом, но ужасно боялась воды. Пришлось учиться плавать. Я всю жизнь мечтала, потому что… – Она загадочно умолкла и, убедившись, что ее слушают, лукаво улыбнулась и закончила: – Вы все равно не поймете. Давайте обедать.
На вокзал шли пешком. Лариса рассказывала:
– Летом буду жить за городом, детеныш мой будет по траве ползать… Ты думаешь, почему я сегодня такая? Потому, что я счастливая. Не веришь? А я верю… Верю, – упрямо повторила она.
Они остановились у входа на перрон. Лариса крепко держала Валентина под руку.
– Идет, – шепнул он.
Олег медленно поднялся по лестнице и прошел мимо, не заметив их.
– Никто его не провожает, – радостно сказала Лариса, – только я его провожаю… Поднимемся на мост?
Мост нависал над железнодорожными путями. Поезд, увозивший Олега, прогромыхал внизу, обдав Ларису и Валентина густым дымом.
Ларисе не хотелось возвращаться домой: она предчувствовала, что мать неодобрительно отнеслась к ее поведению, и, кто знает, может быть, именно сегодня выскажет наболевшее, что тщательно скрывала долгое время.
Так и случилось.
Первой не выдержала молчания дочь.
– Мама, – позвала она, – давай поговорим… обо всем. Теперь можно.
– О чем? – Александра Яковлевна сделала вид, что не поняла предложения.
– Об этом…
– А надо ли?
– Надо, – вздохнула Лариса, – мне надо знать, что ты обо мне думаешь.
– Трудно мне с тобой говорить, – тихо ответила мать. – Я не о себе беспокоюсь, и не о тебе. Ты сходи когда-нибудь в детский дом номер четыре, на Плехановской улице. Волосы дыбом встанут. В глазах потемнеет… Уютно в этом доме, чисто, красиво. Детишки там живут. Хорошо живут. На каждом шагу чувствуют заботу, ласку. Безбедно они проживут, выучатся, людьми станут, но… кругом их дяди и тети, хорошие, добрые, но – дяди и тети, а не мамы и папы. Нет у этих мальчишек и девчонок родителей, не знают они ни материнской ласки, ни отцовской заботы. Папы и мамы бросили своих детей, живут в свое удовольствие, по нескольку раз ходят в загс. И что самое противное: не от бедности, не от тяжелой жизни бросили они детей.
– Как ты могла подумать! – прерывистым шепотом сказала Лариса. – Я не брошу его! Ни за что!
– Конечно, не бросишь, – жестко проговорила Александра Яковлевна, – а ему от этого немногим легче будет. А отец у него будет? Встретишь ты человека, который сможет стать отцом этого ребенка? Таким отцом, чтобы ребенок и заподозрить не мог, что нет у него на самом деле папы? Я знаю, ты можешь от всего отказаться и замуж не выйти. А ты знаешь, как грустно расти без папы? – Александра Яковлевна увидела на глазах дочери слезы, но продолжала безжалостно: – Сколько сил ты потратила, чтобы оправдать его, того, кто бросил тебя с ребенком?.. Перебори себя! Ты его из сердца вырви, вместе с сердцем вырви. Не слушается сердце? Сходи в тот детский дом, посмотри… И не надо плакать. Я ведь не плачу… Больше не живи так. В любви надо гордой быть… Жалкая у тебя любовь.
– А вот и нет, – упрямо прошептала Лариса. – Все, что ты говорила, правильно… И все-таки я сначала попробую сделать все, что могу… все, что могу, все, что мыслимо.
– Смотри…
Лариса кивнула, сняла футляр со швейной машины и села шить распашонки. Разговоры – разговорами, а без распашонок человека не вырастишь.
* * *
Утром Валентин отправился в обком комсомола. Здесь, в приемной Тополькова, он просидел часа два, с любопытством глядя на гордую, окающую секретаршу, которая кричала в телефон на секретарей райкомов, как трамвайный кондуктор на безбилетников. Ее крикливый голос раздражал, и Валентин вышел в коридор, к окну. Отсюда, с пятого этажа, люди казались меньше, чем были на самом деле.
Мимо стремительно прошел Топольков, на ходу сказал:
– Прошу извинить, спешу. Я дал указание решить вопрос с вами положительным образом.
Странно – Валентин не обрадовался. Может быть, сказались пережитые волнения, может быть, взволновало письмо отца, полученное утром. Валентин здесь же, в коридоре обкома, перечитал коротенькую записку:
«Совсем ты забыл старика, сын. Одолела меня одна дума. Внучат хочу. Честное слово. Постарел ведь я, и хочется тебя мужчиной, отцом видеть.
Пора, пора, сын, подумать о семье. Напиши мне, как у тебя дела с личной жизнью. Жду.
Будь здоров, живи долго, как горы (так албанцы говорят).
Отец».
Валентин нервничал еще и потому, что вечером условился встретиться с Ольгой.
Он всегда старался оправдать ее, находил множество доводов, чтобы не думать о ней плохо. Он страдал лишь оттого, что не любим. Осуждал ли он ее? Нет, больше жалел.
Встретились они опять в том же самом сквере. Предвесенние ветры принесли немного тепла, и снег начал было таять. Еще сопротивляясь весне, он покрылся твердым серебристым настом. Тропинка обледенела. Но воздух был пропитан влажным запахом приближающейся весны.
Казалось, на губах гипсовой физкультурницы затаилась живая улыбка. Казалось, что статуя вот-вот переступит с ноги на ногу, поведет широкими плечами, стряхнет с них мокрый, тяжелый снег и повернется лицом к реке, откуда летят весенние ветры. И еще казалось: физкультурница рассмеется, когда ветры растреплют ее гипсовые волосы.
Валентин снял перчатки, мял в руках ком снега.
Говорили о пустяках, о том, что хорошо бы во всех парках поставить статуи из белого мрамора, о том, что задерживается строительство нового спортивного зала, о том, что весна в этом году будет, наверное, ранняя.
Потом долго бродили по городу, молчали и не замечали, что молчат. На крыше «Гастронома» играла огнями световая реклама «Граждане, соблюдайте правила уличного движения».
– Сколько денег убухали, – сказал Валентин.
В большом окне магазина была изображена пухлая девица с мечтательными глазами, предлагавшая пить «Советское шампанское».
Потом читали подряд все объявления на досках «Рекламбюро». В одном из окраинных клубов шел тот самый кинофильм, который они смотрели когда-то в дождливый день их знакомства. Не договариваясь, поняли друг друга и побежали к трамвайной остановке.
Они вошли в зрительный зал, когда сеанс уже начался. Валентин настолько ясно вспомнил тот день, что ему даже послышался шум дождя.
Рука Ольги была холодной. Сначала она спокойно лежала в ладонях Валентина, затем пальцы чуть сжались.
И снова молчали, когда шли домой. Валентин думал: а что сдерживает его, что мешает признаться прямо, открыто, что мешает войти в ее комнату?
– Я тебя очень прошу, – сказала Ольга, словно поймав его мысли, – очень прошу… не спеши.
– Вот уж в чем меня нельзя обвинить, – Валентин добродушно улыбнулся, – так это в том, что спешу… Ты думай, Оля, а когда надумаешь, скажи мне… Все-таки здорово развита в нас эта вера в обязательное счастье, в счастье во что бы то ни стало.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62