– Вот перестану себя в руках держать, забудусь и могу к тебе прибежать. Я только не сдержись, и начнется у нас с тобой… потом сами не рады будем.
– Ерунду ты говоришь, Оля.
– Знаю! – она взяла его лицо руками, а он от неожиданности отпрянул назад. – Если бы ты знал… Ведь тебе не это надо, что я сейчас тебе могу отдать.
Ольга закрыла глаза, чтобы удержать слезы, но они проникли сквозь ресницы, заблестели на щеках.
– Не надо нам встречаться, – бормотала она, – не надо…
– Мы будем часто встречаться, – твердо проговорил Валентин. – Я не тороплю тебя, я ни о чем не прошу,
И хотя Ольга промолчала в ответ, Валентин еще сильнее уверился в том, что счастье приблизилось.
На другой день радостное настроение Валентина первым заметил Николай. Губы его дрогнули, искривились.
Валентин дежурил по номеру. Скосив глаза на лежавшую перед ним полосу, Николай сразу увидел курьезную оплошность. Справа, внизу, под названием газеты, есть маленькая продолговатая клеточка, где указывается цена номера. Клеточка была пустой. Валентин не заметил этого и ушел с полосой к редактору. Копытов внимательно просмотрел заголовки, тексты под фотоснимками.
– Ну, лети, голубушка, – сказал редактор, сделав на полосе размашистую подпись.
И в типографии Валентин не заметил ошибки. По просьбе Полуярова он вернулся в редакцию. В кабинете ответственного секретаря сидел Копытов.
– Сильна девка! – говорил он, видимо, о Ларисе. – Мне бы такой характерец… Дурак Вишняков. Ей-богу, дурак. И себе жизнь испортил, и ей. Чего тут обсуждать? Выгнать надо из редакции и из партии. И вся недолга.
– Выгнать легко, – вздохнул Полуяров.
– Обсудить на собрании.
– И обсудить легко, – сказал Полуяров. – А ты как думаешь, Валентин?
– Я сначала думал, что, действительно, надо обсудить и исключить, – ответил Валентин, – но… это, действительно, самое легкое.
– У меня есть предложение, – Полуяров помолчал, словно не решаясь высказать свою мысль, – есть предложение не обсуждать Вишнякова, ограничиться беседой, дать ему возможность доказать…
– Не мели ерунды, – перебил Копытов, – ты в своем уме? За такой либерализм тебя самого в два счета…
– Нет. Вишняков знает, что по заведенному стандарту его вызовут на собрание, проработают, а он каким был, таким и останется.
– И не наше дело! Наше дело – заслуженно наказать его.
– Нет, – снова помолчав, Полуяров встал. – Сто раз нет. Я разговаривал с Ларисой. Почему она верит, что он исправится, а мы не верим?
– Там дела семейные, – отмахнулся Копытов, – там, сам черт ногу сломит. А тут…
– Тут еще хуже, – доверительным шепотом сказала Полуяров. – Выгнать его легко. Ума не надо. А вот воздействовать на него… как?
– Мне работать надо, – озабоченно произнес Копытов. – Решай сам. Но в райкоме тебя взгреют. Точно.
Решение Полуярова об Олеге поставило Валентина в тупик. Он не верил и в исправление Олега, не верил и в пользу проработок на собраниях. И в то же время в предложении Полуярова было что-то интересное, рискованное и вместе с тем наивное.
До половины следующего дня никто не заметил, что клеточка для указания цены была пустой. Потом позвонил какой-то досужий острослов и ехидно спросил редактора, почему «Смена» скрывает стоимость номера.
Разъяренный Копытов выскочил в приемную и крикнул оторопевшей Маро:
– Быстро всех ко мне!
Валентин сразу почувствовал, что разговор будет о нем. Когда он вошел в кабинет, редактор шагал вокруг стола, ни на кого не глядя.
– Больше так продолжаться не может! – сказал Копытов, резко остановившись. – Позор! Сегодня без указания цены вышли, завтра без фамилии редактора, а там, гляди, такой ляп будет, что я только ногами застучу по лестнице! Ты, Лесной, больше других любишь язык насчет критики почесать. Дело, конечно, нужное, но в редакции работать не будешь! Можешь жаловаться, можешь на гонение за критику сослаться.
Устало дыша, Копытов сел.
– Не работать? – тихо спросил Валентин, еще плохо сознавая, что произошло.
– Сегодня же подпишу приказ. Снимаю с работы за халатность, безответственность и сплошное, понимаешь ли, ротозейство! Ты еще оправдываться нахальства наберешься?
– Я оправдываться не буду. Я виноват. Но как же я без газеты жить буду? – растерянно пробормотал Валентин. – Вы не имеете права….
– Я свои права знаю. Я за свои решения вот этим местом отвечаю, – Копытов стукнул себя по затылку. – Можете быть свободными.
Никто не поднялся.
– Не слыхали? Можете, говорю, идти. Приказы не обсуждаются.
– А мы и не собираемся обсуждать, – не своим голосом сказала Лариса. – Мы осуждаем ваш приказ.
– Кто это – мы?
– Мне кажется, что все, – Лариса посмотрела на Николая и поправилась: – По крайней мере, большинство. Я уйду из редакции, если Лесной будет уволен.
– Держать не стану, – отозвался Копытов. – Митинговать не позволю. Заявляю как начальник, старший товарищ и коммунист: против совести не пойду, на жалость не клюну, не надейтесь.
– Никакого митинга устраивать, конечно, не надо, – заговорил Полуяров, – но нельзя не прислушаться к единодушному мнению коллектива. Я также не согласен с увольнением Лесного.
– Дело твое, Пал Палыч, – Копытов вытер платком шею, – я назад не поверну… Погорячился немного. Нервы, будь они прокляты. Ты, Вишнякова, не обижайся.
– За себя я и не думала обижаться. Как с Лесным?
– Ничего не могу поделать – дисциплина.
– Самодурство это, а не дисциплина.
– Не груби, Лариса, – сказал Полуяров.
И уже через полчаса Николай торжествующе говорил Валентину:
– Редактор предложил мне принять у вас дела.
Мальчишкой Валентин никогда не плакал от боли, только от несправедливости, от обиды. Особенно запомнился один случай. Ему было лет пять. Он играл во дворе с толстым смешным щенком. Мимо проходил подвыпивший мужчина. Он сильно пнул щенка ногой и пошел дальше, как ни в чем не бывало. Валентин схватил камень, размахнулся, но бросить не успел – мужчина скрылся за углом. Щенок взвизгивал и скулил. Даже теперь Валентин не мог понять, как это взрослый дядя мог ударить собачонку. Сейчас Валентин казался себе маленьким мальчиком, которого ударил кто-то большой, сильный. Тогда, в детстве, он схватил камень и размахнулся…
– Редактор предложил мне принять у вас дела, – повысил голос Николай.
– Так быстро? Жаль. А сдавать, собственно, нечего. Три письма.
Впрочем, голос у Рогова был не торжествующий, а виноватый.
– Ты только не падай духом, Валька, – сказала Лариса, – все наладится…
– Меня словно по лицу ударили, – отозвался Валентин, – а не верится. Чтоб я без газеты остался… Хоть сто приказов пиши, не поверю.
В голову лезли самые обидные мысли. Им овладевали противоречивые желания: то хотелось пойти нагрубить Копытову, то расплакаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
– Ерунду ты говоришь, Оля.
– Знаю! – она взяла его лицо руками, а он от неожиданности отпрянул назад. – Если бы ты знал… Ведь тебе не это надо, что я сейчас тебе могу отдать.
Ольга закрыла глаза, чтобы удержать слезы, но они проникли сквозь ресницы, заблестели на щеках.
– Не надо нам встречаться, – бормотала она, – не надо…
– Мы будем часто встречаться, – твердо проговорил Валентин. – Я не тороплю тебя, я ни о чем не прошу,
И хотя Ольга промолчала в ответ, Валентин еще сильнее уверился в том, что счастье приблизилось.
На другой день радостное настроение Валентина первым заметил Николай. Губы его дрогнули, искривились.
Валентин дежурил по номеру. Скосив глаза на лежавшую перед ним полосу, Николай сразу увидел курьезную оплошность. Справа, внизу, под названием газеты, есть маленькая продолговатая клеточка, где указывается цена номера. Клеточка была пустой. Валентин не заметил этого и ушел с полосой к редактору. Копытов внимательно просмотрел заголовки, тексты под фотоснимками.
– Ну, лети, голубушка, – сказал редактор, сделав на полосе размашистую подпись.
И в типографии Валентин не заметил ошибки. По просьбе Полуярова он вернулся в редакцию. В кабинете ответственного секретаря сидел Копытов.
– Сильна девка! – говорил он, видимо, о Ларисе. – Мне бы такой характерец… Дурак Вишняков. Ей-богу, дурак. И себе жизнь испортил, и ей. Чего тут обсуждать? Выгнать надо из редакции и из партии. И вся недолга.
– Выгнать легко, – вздохнул Полуяров.
– Обсудить на собрании.
– И обсудить легко, – сказал Полуяров. – А ты как думаешь, Валентин?
– Я сначала думал, что, действительно, надо обсудить и исключить, – ответил Валентин, – но… это, действительно, самое легкое.
– У меня есть предложение, – Полуяров помолчал, словно не решаясь высказать свою мысль, – есть предложение не обсуждать Вишнякова, ограничиться беседой, дать ему возможность доказать…
– Не мели ерунды, – перебил Копытов, – ты в своем уме? За такой либерализм тебя самого в два счета…
– Нет. Вишняков знает, что по заведенному стандарту его вызовут на собрание, проработают, а он каким был, таким и останется.
– И не наше дело! Наше дело – заслуженно наказать его.
– Нет, – снова помолчав, Полуяров встал. – Сто раз нет. Я разговаривал с Ларисой. Почему она верит, что он исправится, а мы не верим?
– Там дела семейные, – отмахнулся Копытов, – там, сам черт ногу сломит. А тут…
– Тут еще хуже, – доверительным шепотом сказала Полуяров. – Выгнать его легко. Ума не надо. А вот воздействовать на него… как?
– Мне работать надо, – озабоченно произнес Копытов. – Решай сам. Но в райкоме тебя взгреют. Точно.
Решение Полуярова об Олеге поставило Валентина в тупик. Он не верил и в исправление Олега, не верил и в пользу проработок на собраниях. И в то же время в предложении Полуярова было что-то интересное, рискованное и вместе с тем наивное.
До половины следующего дня никто не заметил, что клеточка для указания цены была пустой. Потом позвонил какой-то досужий острослов и ехидно спросил редактора, почему «Смена» скрывает стоимость номера.
Разъяренный Копытов выскочил в приемную и крикнул оторопевшей Маро:
– Быстро всех ко мне!
Валентин сразу почувствовал, что разговор будет о нем. Когда он вошел в кабинет, редактор шагал вокруг стола, ни на кого не глядя.
– Больше так продолжаться не может! – сказал Копытов, резко остановившись. – Позор! Сегодня без указания цены вышли, завтра без фамилии редактора, а там, гляди, такой ляп будет, что я только ногами застучу по лестнице! Ты, Лесной, больше других любишь язык насчет критики почесать. Дело, конечно, нужное, но в редакции работать не будешь! Можешь жаловаться, можешь на гонение за критику сослаться.
Устало дыша, Копытов сел.
– Не работать? – тихо спросил Валентин, еще плохо сознавая, что произошло.
– Сегодня же подпишу приказ. Снимаю с работы за халатность, безответственность и сплошное, понимаешь ли, ротозейство! Ты еще оправдываться нахальства наберешься?
– Я оправдываться не буду. Я виноват. Но как же я без газеты жить буду? – растерянно пробормотал Валентин. – Вы не имеете права….
– Я свои права знаю. Я за свои решения вот этим местом отвечаю, – Копытов стукнул себя по затылку. – Можете быть свободными.
Никто не поднялся.
– Не слыхали? Можете, говорю, идти. Приказы не обсуждаются.
– А мы и не собираемся обсуждать, – не своим голосом сказала Лариса. – Мы осуждаем ваш приказ.
– Кто это – мы?
– Мне кажется, что все, – Лариса посмотрела на Николая и поправилась: – По крайней мере, большинство. Я уйду из редакции, если Лесной будет уволен.
– Держать не стану, – отозвался Копытов. – Митинговать не позволю. Заявляю как начальник, старший товарищ и коммунист: против совести не пойду, на жалость не клюну, не надейтесь.
– Никакого митинга устраивать, конечно, не надо, – заговорил Полуяров, – но нельзя не прислушаться к единодушному мнению коллектива. Я также не согласен с увольнением Лесного.
– Дело твое, Пал Палыч, – Копытов вытер платком шею, – я назад не поверну… Погорячился немного. Нервы, будь они прокляты. Ты, Вишнякова, не обижайся.
– За себя я и не думала обижаться. Как с Лесным?
– Ничего не могу поделать – дисциплина.
– Самодурство это, а не дисциплина.
– Не груби, Лариса, – сказал Полуяров.
И уже через полчаса Николай торжествующе говорил Валентину:
– Редактор предложил мне принять у вас дела.
Мальчишкой Валентин никогда не плакал от боли, только от несправедливости, от обиды. Особенно запомнился один случай. Ему было лет пять. Он играл во дворе с толстым смешным щенком. Мимо проходил подвыпивший мужчина. Он сильно пнул щенка ногой и пошел дальше, как ни в чем не бывало. Валентин схватил камень, размахнулся, но бросить не успел – мужчина скрылся за углом. Щенок взвизгивал и скулил. Даже теперь Валентин не мог понять, как это взрослый дядя мог ударить собачонку. Сейчас Валентин казался себе маленьким мальчиком, которого ударил кто-то большой, сильный. Тогда, в детстве, он схватил камень и размахнулся…
– Редактор предложил мне принять у вас дела, – повысил голос Николай.
– Так быстро? Жаль. А сдавать, собственно, нечего. Три письма.
Впрочем, голос у Рогова был не торжествующий, а виноватый.
– Ты только не падай духом, Валька, – сказала Лариса, – все наладится…
– Меня словно по лицу ударили, – отозвался Валентин, – а не верится. Чтоб я без газеты остался… Хоть сто приказов пиши, не поверю.
В голову лезли самые обидные мысли. Им овладевали противоречивые желания: то хотелось пойти нагрубить Копытову, то расплакаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62