Ну и жизнь! Вместо того, чтобы работать, засучив рукава, ноешь!
В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.
Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.
Больше всего Олег говорил о газете.
Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:
– Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них – человекоединицы, окончившие факультет журналистики.
– Олег сел на своего любимого конька, – огорченно заметила Лариса.
– Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота – не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!
– Не надо нервничать, – мягко остановила Лариса, – ты прав, но…
– А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!
Все это было правдой и в то же время – неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:
– А ты писал такие статьи?
Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:
– Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!
– Не будет, – согласился Валентин, – но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.
Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:
– Об этом надо подумать.
– Однако, вы оптимисты, – насмешливо произнес Олег. – Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.
– А я никогда не уйду из газеты, – задумчиво сказала Лариса. – Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, – ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. – Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.
– Законное желание.
Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;
– Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.
Олег криво усмехнулся.
– Замечательная у тебя жена, – твердо сказал Валентин, – честное слово.
– Да, чудесная, – с неопределенной интонацией отозвался Олег. – Завидуешь, что ли? – просто спросил он.
– Завидую, – так же искренно ответил Валентин. – Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…
– Романтика, – мечтательно вздохнул Олег.
– Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.
– А что мешает?
– У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, – грустно пошутил Валентин, – буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.
– Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи – из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?
Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:
– Я сказал так… шутки ради…
– Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.
Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.
Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.
Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.
Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, – доказывал он себе, – ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?
Он остановился у театральной афиши – «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.
Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»
Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.
В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.
– Вам что, плохо? – участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.
– Плохо, – Валентин невольно улыбнулся, – хуже не придумаешь.
– Маленький у нас театр, – сказала старушка, – душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите – и обратно.
Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, – спокойно подумал Валентин, – и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.
В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.
– Молодец, что навестил, – сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. – Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?
Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:
– Что с тобой?
– Знаешь… – выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.
Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62
В таких случаях он отправлялся к Вишняковым. Тепло у них, уютно. Дома Олег был проще; Лариса варила такой вкусный кофе, что аромат его наполнял всю квартиру.
Олег его почти не интересовал. Ему больше нравилось разговаривать и спорить с Ларисой, а она, наоборот, старалась подружить его с мужем, пыталась отыскать у них общие интересы.
Больше всего Олег говорил о газете.
Усадив Валентина на кушетку, он сразу начал:
– Сейчас мы с Ларисой вспоминали университет. В нашем выпуске было, например, тридцать человек. Всех их направили в редакции. Ты думаешь, все они журналисты? Нет, большинство из них – человекоединицы, окончившие факультет журналистики.
– Олег сел на своего любимого конька, – огорченно заметила Лариса.
– Это не конек, а больная мозоль… Ведь я прав? Прав. Или бывает еще хуже: присылают в редакцию проштрафившегося комсомольского или партийного работника. Имеет, говорят, большой опыт. А он, кроме отчетов да нудных докладных, никогда ничего не писал. Журналист! Толмят общеизвестные истины тоном пророков! У них одна забота – не наврать бы в цитатах да, упаси господи, употребить живое слово. Или наш шеф. Какой он, извините за выражение, редактор? Кого только не найдешь в редакциях, кроме журналистов!
– Не надо нервничать, – мягко остановила Лариса, – ты прав, но…
– А нельзя ли без «но», если я прав? Неужели вы не согласны, что в редакциях хоть отбавляй перестраховщиков? Вот почему мало появляется резких, по-настоящему смелых статей!
Все это было правдой и в то же время – неправдой. И все это имело прямое отношение к тому, о чем думал и думал Валентин. Он спросил осторожно:
– А ты писал такие статьи?
Олег сразу оживился, прошелся по комнате и радостно заговорил:
– Предположим, я написал такую статью! Написали принес ее к шефу, подчеркиваю, принес не к обобщенному образу советского редактора, а к хорошо известному вам Сергею Ивановичу Копытову… Ну? Ну, скажите мне, что произойдет? Не будет он печатать эту статью! Не будет!
– Не будет, – согласился Валентин, – но не в этом дело. Я беспокоюсь не о том, напечатает Копытов мою статью или не напечатает. Я боюсь, смогу ли я, хватит ли у меня таланта написать такую статью, которую Копытов побоится напечатать.
Олег резко повернулся к Валентину, но Лариса проговорила торопливо:
– Об этом надо подумать.
– Однако, вы оптимисты, – насмешливо произнес Олег. – Вот Лариса все успокаивает меня. Просит не говорить на высоких нотах. А я не могу быть равнодушным! Я уж лучше уйду из газеты, чем спокойно взирать, как она сереет.
– А я никогда не уйду из газеты, – задумчиво сказала Лариса. – Я буду работать, учиться писать, а не предсказывать трудности. Меня работа интересует, а не условия, – ей, видимо, не хотелось говорить об этом, но она пересилила себя. – Ты думаешь о себе, а не о газете. Ты беспокоишься о «Смене» лишь потому, что тебе не хочется работать в плохой редакции.
– Законное желание.
Лариса отрицательно покачала головой и сказала еще тише;
– Надо думать над тем, как сделать нашу газету газетой, а не выбирать место, куда сбежать… Я пойду включу чайник.
Олег криво усмехнулся.
– Замечательная у тебя жена, – твердо сказал Валентин, – честное слово.
– Да, чудесная, – с неопределенной интонацией отозвался Олег. – Завидуешь, что ли? – просто спросил он.
– Завидую, – так же искренно ответил Валентин. – Надоела мне холостяцкая жизнь хуже горькой редьки. Общежития, гостиницы, пустые комнаты…
– Романтика, – мечтательно вздохнул Олег.
– Со стороны. Иной раз даже к мещанскому счастью тянет. Хочется в собственной квартире за собственным столом с собственной женой посидеть и пить чай из собственного самовара.
– А что мешает?
– У меня по ряду причин бестолково все получилось. Я вот подрасту, буду перед студентами с лекцией выступать, – грустно пошутил Валентин, – буду доказывать, что невест себе надо еще в вузе выбирать. Потом поздно будет.
– Любопытная теория. А что мешает тебе завести, ну, хотя бы подобие семьи – из двух человек? Ну, до встречи с настоящей?
Они впервые посмотрели друг на друга изучающе. Впервые на какое-то мгновение почувствовали взаимную неприязнь. Но Олег произнес примирительно:
– Я сказал так… шутки ради…
– Я понял. Дело в том, что я просто… не так устроен.
Олег промолчал, ему, видимо, тоже не хотелось спорить.
Домой Валентин вернулся сумрачным. Он бежал от мыслей, а они не отпускали его. Как назло, дежурная по этажу предложила заплатить за номер, и Валентин обнаружил, что сейчас ему не по карману жить в отдельной комнате. Он собрал вещи и перешел в общий номер.
Теперь он старался возможно дольше задержаться в редакции, искал работу на вечер. И как он ни старался заполнить работой каждый вечер, однажды вышел из редакции в семь часов и остановился, раздумывая, куда идти.
Собственно, он твердо знал, куда идти, и просто обманывал себя, чтобы отвлечься. «Иди к ней, – доказывал он себе, – ничего ведь не случится. Посмотришь на нее, и легче станет». Не возвращаться же в редакцию и придумывать себе занятие?
Он остановился у театральной афиши – «Пиковая дама», махнул рукой и направился к театру.
Оркестранты настраивали инструменты, когда Валентин вошел в зрительный зал. В нестройном гомоне легко улавливались знакомые мелодии: скрипка пела фразу из арии Елецкого, и Валентину отчетливо слышались слова: «Печалюсь вашей я печалью и плачу вашею слезой…»
Сегодня музыка действовала на Валентина сильнее, чем когда-либо. Он не видел ни покосившихся декораций, ни круглого живота Германа, ни белого, нещадно напудренного лица Лизы. Сцены и певцов не было. Была музыка. В ней боролись и не сдавались жестокой судьбе человеческие жизни.
В антракт он подошел к раздевалке и протянул номерок.
– Вам что, плохо? – участливо спросила гардеробщица, старушка с папиросой во рту.
– Плохо, – Валентин невольно улыбнулся, – хуже не придумаешь.
– Маленький у нас театр, – сказала старушка, – душно. Как в бане. Вы свежим воздухом подышите – и обратно.
Летел редкий снег. Он напомнил Валентину о вечере на катке, о печальном Ольгином взгляде. «Надо зайти к ней, – спокойно подумал Валентин, – и рассказать ей обо всем». Мысль показалась ему простой и верной.
В конце концов он абсолютно ничем не рискует. Ну, прогонит… Все равно хуже того, что есть сейчас, быть не может.
– Молодец, что навестил, – сказала Ольга, проведя его в комнату, и в голосе ее он уловил и грусть и недовольство. – Сижу одна. Скука… Чаю хочешь?
Он поднял на нее глаза, и Ольга недоуменно спросила:
– Что с тобой?
– Знаешь… – выговорил он и, обжигая пальцы, раздавил окурок.
Она прижала руки к груди, оглянулась по сторонам, словно ища, куда спрятаться, и снова спросила неестественно веселым тоном:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62