Он был полной противоположностью Мерроу, и этот контраст, думаю, сыграл для меня не последнюю роль. Но только Дэфни окончательно помогла мне понять, что лишь с помощью вот такого же, как у Линча, странного сочетания скептицизма и идеализма я смогу успешно противодействовать постоянным утверждениям Мерроу, будто никогда еще дела в мире не шли так прекрасно. Именно Дэфни помогла мне прозреть, заставила полюбить жизнь и найти в ней определенную цель. Припоминаю, как однажды в июльский полдень мы сидели на земле в тени огромных вязов напротив Королевского колледжа у моста Клары в Кембридже, а кучки студентов наполняли мягкий воздух чудесного дня музыкой и пением старинных мадригалов. «И это, по-вашему, музыка?» – спросил Мерроу и захихикал, как ребенок. Помню, как спокойно встретила Дэфни его слова. Она взглянула на меня, и я проникся ее хладнокровием. Мы сидели около моста Клары, светло-серые камни которого казались живыми от скользящих по ним теням деревьев. В медленном течении Кема отражались мост и небо. Я прижался к Дэфни и заметил и легкий пушок на ее щеке, и завиток светло-русого локона над ухом. Она откинулась на спину и оперлась на локти, мягкая ткань платья натянулась у нее на груди, и в этот момент, горя желанием прикоснуться к ней, чувствуя, как все сильнее бурлит во мне кровь, я вместе с тем ощутил непонятное стремление к идеальному. Это чувство вскоре отступило перед физическим желанием, но я его запомнил. Молодые люди на противоположном берегу продолжали выводить высокие рулады – я видел их напряженные лица и разверстые, как зев пещеры, рты; за ними лежал залитый серебряным светом пустынный прямоугольник внутреннего дворика у моста Клары, а рядом, словно колледж служил лишь соответствующим фоном, высилась величественная, внушающая глубокий оптимизм, надежду и – да, да! – мысль о нравственном очищении, Королевская церковь – самое красивое, по словам Дэфни, сооружение в Европе, чему я не мог не верить. Потом возвышенные мысли прошли, уступив место желанию остаться наедине с Дэфни; мне захотелось сжать ее в объятиях – у нее была манера вдруг поворачивать голову на подушке и каждый раз взглядывать на меня так, словно она впервые обнаружила все мои достоинства. Я вернулся к действительности. В направлении четырех часов, в нижней части циферблата, летели истребители. Они летели низко и… потрескивали.
Мерроу выпрямился, повернулся ко мне и жестами пытался что-то объяснить. Я вздрогнул. Наушники… Это же потрескивало в наушниках! Я круто повернул голову вправо, взглянул вниз и увидел их. Желтые, словно к чему-то принюхивающиеся носы. По внутреннему телефону послышался голос Фарра: «Иисусе Христе! Вот же они!» Мерроу пошлепал меня по левой руке. Я медленно повернулся к своему командиру, поднал сжатые в кулаки руки в перчатках, затем разжал пальцы, снова сжал и снова выпрямил; десять, двадцать… Кажется, около двадцати истребителей.
Правее, на одной высоте с бомбардировщиками, вне досягаемости нашего огня летел немецкий самолет-наводчик – «тренер», как мы его называли; он то обгонял нас, то, как фокстерьер, плелся на той же скорости, что и наши машины. Ниже маневрировали истребители. Они совершали широкий, похожий по рисунку на арку, подъем, с тем чтобы, как обычно, набрать в безопасной зоне высоту, достичь определенной точки и оттуда, словно с отвесного обрыва, ринуться на нас. Они предпочитали заходить в атаку со стороны солнца и летели в четком боевом строю. Каким прекрасным выдался день! Косяк желтоносых плыл, описывая длинную кривую, а под ним широко расстилались мирные поля, и окутанная легкой дымкой земля незаметно сливалась с небом; но не четкая линия горизонта тянулась там, а скорее какая-то пустота, нечто неуловимое, расплывчатое, и сейчас у меня на глазах стая вражеских самолетов пересекала эту туманную зону. Они летели значительно быстрее «крепостей», набирая высоту с поистине поразительной крутизной.
Потрясенный красотой увиденного, я почувствовал, как забилось у меня сердце. На мгновение где-то в уголке памяти промелькнула картина: берег Кема около моста, Дэфни… Вот она шевельнулась, откинулась назад, повернулась и грудью потянулась ко мне. Я снова услышал громкое пение студентов. Я хотел Дэфни; сердце у меня колотилось.
По внутреннему телефону Мерроу начал выкрикивать распоряжения. На какой-то миг он показался таким же, как во время наших первых боевых вылетов, – надоедливым, но полным энергии и жизни и счастливым, но теперь-то я знал, какое страшное содержание вкладывал он в слово «счастье».
– Ну хорошо! Не забывайте, что они могут сделать боевой разворот и атаковать нас в лоб, потом снова начнут набирать высоту непосредственно перед нами или же пролетят под «крепостями» и обстреляют нас снизу. Будь готов, Малыш, открыть огонь, когда они окажутся под нами. Ты, Макс, предупреди нас сразу же, как только они начнут выходить из атаки. Крикнешь «верх» или «низ» – в зависимости от того, как они пойдут. Я хочу, Боумен, чтобы ты наблюдал…
Боумен, всегда Боумен! Имена, прозвища – для других.
И Дэфни тоже хотела меня. Ее тающие глаза, бледные веки…
Мерроу хочет, чтоб я наблюдал. Что? Я поймал себя на мысли, что совсем не слушал его. У меня засосало под ложечкой.
Теперь у нас на траверзе, на голубом фоне, тесным строем взмывали ввысь двадцать или тридцать «мессершмиттов». Иногда одновременно на винтах нескольких истребителей вспыхивало солнце, и тогда казалось, что в небе загорается созвездие серебристых, с желтыми центрами кругов; потом эти сияющие щиты угасали.
Я вздрогнул от крика, прозвучавшего в моих наушниках. Это был Мерроу, он только сейчас увидел справа группу вражеских самолетов.
– Вот это да!
Я медленно повернул голову и взглянул на своего пилота. За стеклянными параболоидами летных очков мне открылось нечто отвратительное: зеленые зрачки на фарфоровых белках, пронизанных, как молниями, извилистыми жилками. Глаза скотины с оттянутыми веками, неспелые виноградины, выдавливаемые из тонкой кожицы; глаза, готовые выскочить из орбит и растечься по стеклу.
Чуть не задыхаясь от вновь вспыхнувшей ненависти, я через силу оторвал от него взгляд и перевел его на приборы.
– Подтянуться, люди, подтянуться! Сомкнуть строй! – послышался из ведущего самолета голос полковника Юинга, командира нашей сводной группы; он хотел сжать в один смертоносный кулак всю огневую мощь своего огромного соединения. Мне не пришлось передавать его приказание Баззу. Полковник Бинз, летевший впереди нас, уже уменьшал скорость, позволяя подтянуться отстающим самолетам, Мерроу, чуть тронув сектор газа, автоматически проделал то же самое. Я взглянул на немцев. Небольшой рой «мессершмиттов» летел в направлении десяти часов, вероятно, футов на пятьсот выше «крепостей».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132