одиночество. Размышляя над тем, что сказал по поводу смерти Фуке Дульчибени, я физически ощущал, как между мной и Атто сгущаются тучи.
Джакконио становилось все тяжелее дышать; мы молились за него. Затем Груфонио отлучился, чтобы предупредить членов шайки (так, во всяком случае, мне показалось), и несколько минут спустя они явились, подняли бедное тело и унесли. «По крайней мере его достойно похоронят», – подумалось мне.
На моих глазах прошли последние мгновения жизни Джакконио. Угонио поддерживал голову умирающего, вокруг толпились его собратья. Жестом призвав всех к молчанию, Джакконио в последний раз проговорил: – Гр-бр-мр-фр.
Я вопросительно взглянул на Угонио, и тот, рыдая, перевел: «Будто слезинки в дождичек».
На этом земной путь несчастного оборвался.
Иных объяснений мне и не требовалось: этими несколькими словами Джакконио выразил всю скоротечность бытия: мы как слезы в дождь, с самого рождения теряющиеся в неумолимом потоке земной юдоли.
Когда Джакконио унесли, мы продолжали путь с сердцем, исполненным невыразимой печати. Я шел с низко опущенной головой, словно подталкиваемый неведомой силой. Горе мое было столь непомерно, что у меня недоставало смелости взглянуть на Угонио из боязни не сдержать слез. На память пришло все пережитое вместе: исследование подземного города, история со Стилоне Приазо, проникновение в дом Тиракорды… Я представил, сколько им довелось преодолеть бок о бок, и, сравнив свои чувства с тем, что должен испытывать Угонио, понял всю безмерность и невозвратность этой потери для него.
Сам же я горевал так, что остаток пути отошел на задний план и не слишком запечатлелся в памяти. Осталось лишь главное: спуск под землю, тяжелейший переход, перенос Дульчибени в его комнату в «Оруженосце». Чтобы спускать и поднимать его по бесчисленным лестницам, колодцам, протаскивать в люки, пришлось соорудить нечто вроде носилок из досок той самой тележки, которая послужила нам на поверхности. Так, накрепко привязанный к своему ложу, Дульчибени в бреду был доставлен нами – четырьмя членами шайки, мной и Атто – в «Оруженосец».
Уже светало, когда подземные работяги распрощались с нами и исчезли. Что и говорить, я страшно боялся, как бы Кристофано не услышал нас, особенно когда мы оказались в чулане «Оруженосца» и затем пробирались по второму этажу. К счастью, Кристофано спал: из-за его двери доносилось мирное похрапывание.
Пришлось навсегда распрощаться с Угонио. Атто отошел в сторонку, не желая мешать нам. Угонио обнял меня своими когтистыми лапищами, тоже понимая, что нам уж более не свидеться. Было маловероятно, чтобы я еще когда-нибудь спустился в его mundussubterraneus, он же если и рассчитывал подниматься наверх, то лишь под покровом ночи, когда добропорядочные граждане и бедняки (вроде меня) спят сном праведников, устав от дневных трудов и забот. С тяжелым сердцем прощались мы друг с другом и более никогда уже не встретились.
Нужно было поскорее лечь в постель и воспользоваться теми немногими часами, которые оставались до рассвета. И все же я был уверен: будучи потрясенным всем, чему пришлось стать свидетелем в эту ночь, мне не уснуть. А потому решил посвятить это время своему дневнику.
Напоследок мы с Атто обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль: вот уже несколько часов, как пиявки сосут старческое тело Иннокентия XI.
Все зависело от развития болезни, от того, будет ли оно неспешным или, напротив, стремительным.
Возможно, новый день принесет весть о его кончине. А вместе с ней и другую: о том, чем закончилась битва за Вену.
СОБЫТИЯ С 20 ПО 25 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Записи, сделанные мною той ночью, были последними. События, которые последовали далее, не оставили мне времени (да и не внушали желания) для ведения дневника. К счастью, завершающие дни карантина, проведенные в «Оруженосце», запечатлелись, хотя и в общих чертах, в памяти.
Наутро Дульчибени обнаружили в луже мочи, неспособного ни подняться с постели, ни даже подвигать ногами. Он вообще перестал их чувствовать – хоть коли, хоть режь, это не вызывало у него никаких ощущений. Кристофано предупредил нас о серьезности заболевания: ему не раз приходилось видеть подобных больных, к примеру, одного юношу, работавшего в мраморном карьере, упавшего с плохо сколоченных лесов, ударившегося спиной, а наутро очнувшегося в таком же состоянии, как и Дульчибени, так вот тот навсегда остался калекой.
И все же надежда на выздоровление была, подчеркнул Кристофано, рассыпавшись во всяких успокаивающих речах, показавшихся мне многословными и малоубедительными. Сам больной метался в бреду и не осознавал серьезности своего положения.
Что и говорить, у Кристофано в связи с этим возникло немало вопросов, он был не дурак и догадался, что г-н из Марша (а заодно и те, кто его доставил) покидал постоялый двор.
Порезы, царапины, ссадины, украшавшие наши с Атто лица, полученные нами во время падения с кареты Тиракорды, также нуждались в объяснениях. Оказывая нам помощь, как-то: смазывая ранки бальзамом, промывая их раствором «Дар небес», накладывая на них повязки с маслом filosoforumи электуарием из проскурняка, – он невольно вынуждал нас врать: мол, Дульчибени покинул «Оруженосец», пытаясь бежать от карантина, пробрался через чулан в подземные галереи, мы же, с некоторых пор ведущие за ним наблюдение, разгадали его намерение, выследили и вернули обратно. Якобы на обратном пути он потерял равновесие и свалился в колодец, каковое падение и стоило ему серьезного увечья, отныне пригвождавшего его к постели.
Дульчибени был не в состоянии опровергнуть это объяснение, поскольку на следующий день у него открылся такой сильный жар, что он был полностью лишен способности соображать и говорить. Редко приходя в сознание, он стенал, жалуясь на постоянные невыносимые боли в спине.
Возможно, из уважения к его страданиям Кристофано проявил удивительную снисходительность. Наш рассказ был маловразумителен, изобиловал недомолвками и не выдержал бы испытания допросом с пристрастием, если бы к тому же его вели представители властей. Приняв, вероятно, во внимание беспримерное улучшение состояния Бедфорда и близкое окончание карантина, лекарь взвесил все «за» и «против», пользу и вред – как сказал бы Угонио, – сделал вид, что принял наши объяснения за чистую монету, и не стал доносить на нас часовому, все так же стоявшему на посту перед нашими окнами. Кроме того, Кристофано пообещал по окончании карантина обеспечить Дульчибени необходимое лечение. Подобная благожелательность была навеяна атмосферой праздника, воцарявшегося в городе, к рассказу о котором я и намерен теперь же приступить, не откладывая в долгий ящик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178
Джакконио становилось все тяжелее дышать; мы молились за него. Затем Груфонио отлучился, чтобы предупредить членов шайки (так, во всяком случае, мне показалось), и несколько минут спустя они явились, подняли бедное тело и унесли. «По крайней мере его достойно похоронят», – подумалось мне.
На моих глазах прошли последние мгновения жизни Джакконио. Угонио поддерживал голову умирающего, вокруг толпились его собратья. Жестом призвав всех к молчанию, Джакконио в последний раз проговорил: – Гр-бр-мр-фр.
Я вопросительно взглянул на Угонио, и тот, рыдая, перевел: «Будто слезинки в дождичек».
На этом земной путь несчастного оборвался.
Иных объяснений мне и не требовалось: этими несколькими словами Джакконио выразил всю скоротечность бытия: мы как слезы в дождь, с самого рождения теряющиеся в неумолимом потоке земной юдоли.
Когда Джакконио унесли, мы продолжали путь с сердцем, исполненным невыразимой печати. Я шел с низко опущенной головой, словно подталкиваемый неведомой силой. Горе мое было столь непомерно, что у меня недоставало смелости взглянуть на Угонио из боязни не сдержать слез. На память пришло все пережитое вместе: исследование подземного города, история со Стилоне Приазо, проникновение в дом Тиракорды… Я представил, сколько им довелось преодолеть бок о бок, и, сравнив свои чувства с тем, что должен испытывать Угонио, понял всю безмерность и невозвратность этой потери для него.
Сам же я горевал так, что остаток пути отошел на задний план и не слишком запечатлелся в памяти. Осталось лишь главное: спуск под землю, тяжелейший переход, перенос Дульчибени в его комнату в «Оруженосце». Чтобы спускать и поднимать его по бесчисленным лестницам, колодцам, протаскивать в люки, пришлось соорудить нечто вроде носилок из досок той самой тележки, которая послужила нам на поверхности. Так, накрепко привязанный к своему ложу, Дульчибени в бреду был доставлен нами – четырьмя членами шайки, мной и Атто – в «Оруженосец».
Уже светало, когда подземные работяги распрощались с нами и исчезли. Что и говорить, я страшно боялся, как бы Кристофано не услышал нас, особенно когда мы оказались в чулане «Оруженосца» и затем пробирались по второму этажу. К счастью, Кристофано спал: из-за его двери доносилось мирное похрапывание.
Пришлось навсегда распрощаться с Угонио. Атто отошел в сторонку, не желая мешать нам. Угонио обнял меня своими когтистыми лапищами, тоже понимая, что нам уж более не свидеться. Было маловероятно, чтобы я еще когда-нибудь спустился в его mundussubterraneus, он же если и рассчитывал подниматься наверх, то лишь под покровом ночи, когда добропорядочные граждане и бедняки (вроде меня) спят сном праведников, устав от дневных трудов и забот. С тяжелым сердцем прощались мы друг с другом и более никогда уже не встретились.
Нужно было поскорее лечь в постель и воспользоваться теми немногими часами, которые оставались до рассвета. И все же я был уверен: будучи потрясенным всем, чему пришлось стать свидетелем в эту ночь, мне не уснуть. А потому решил посвятить это время своему дневнику.
Напоследок мы с Атто обменялись взглядами, в которых читалась одна и та же мысль: вот уже несколько часов, как пиявки сосут старческое тело Иннокентия XI.
Все зависело от развития болезни, от того, будет ли оно неспешным или, напротив, стремительным.
Возможно, новый день принесет весть о его кончине. А вместе с ней и другую: о том, чем закончилась битва за Вену.
СОБЫТИЯ С 20 ПО 25 СЕНТЯБРЯ 1683 ГОДА
Записи, сделанные мною той ночью, были последними. События, которые последовали далее, не оставили мне времени (да и не внушали желания) для ведения дневника. К счастью, завершающие дни карантина, проведенные в «Оруженосце», запечатлелись, хотя и в общих чертах, в памяти.
Наутро Дульчибени обнаружили в луже мочи, неспособного ни подняться с постели, ни даже подвигать ногами. Он вообще перестал их чувствовать – хоть коли, хоть режь, это не вызывало у него никаких ощущений. Кристофано предупредил нас о серьезности заболевания: ему не раз приходилось видеть подобных больных, к примеру, одного юношу, работавшего в мраморном карьере, упавшего с плохо сколоченных лесов, ударившегося спиной, а наутро очнувшегося в таком же состоянии, как и Дульчибени, так вот тот навсегда остался калекой.
И все же надежда на выздоровление была, подчеркнул Кристофано, рассыпавшись во всяких успокаивающих речах, показавшихся мне многословными и малоубедительными. Сам больной метался в бреду и не осознавал серьезности своего положения.
Что и говорить, у Кристофано в связи с этим возникло немало вопросов, он был не дурак и догадался, что г-н из Марша (а заодно и те, кто его доставил) покидал постоялый двор.
Порезы, царапины, ссадины, украшавшие наши с Атто лица, полученные нами во время падения с кареты Тиракорды, также нуждались в объяснениях. Оказывая нам помощь, как-то: смазывая ранки бальзамом, промывая их раствором «Дар небес», накладывая на них повязки с маслом filosoforumи электуарием из проскурняка, – он невольно вынуждал нас врать: мол, Дульчибени покинул «Оруженосец», пытаясь бежать от карантина, пробрался через чулан в подземные галереи, мы же, с некоторых пор ведущие за ним наблюдение, разгадали его намерение, выследили и вернули обратно. Якобы на обратном пути он потерял равновесие и свалился в колодец, каковое падение и стоило ему серьезного увечья, отныне пригвождавшего его к постели.
Дульчибени был не в состоянии опровергнуть это объяснение, поскольку на следующий день у него открылся такой сильный жар, что он был полностью лишен способности соображать и говорить. Редко приходя в сознание, он стенал, жалуясь на постоянные невыносимые боли в спине.
Возможно, из уважения к его страданиям Кристофано проявил удивительную снисходительность. Наш рассказ был маловразумителен, изобиловал недомолвками и не выдержал бы испытания допросом с пристрастием, если бы к тому же его вели представители властей. Приняв, вероятно, во внимание беспримерное улучшение состояния Бедфорда и близкое окончание карантина, лекарь взвесил все «за» и «против», пользу и вред – как сказал бы Угонио, – сделал вид, что принял наши объяснения за чистую монету, и не стал доносить на нас часовому, все так же стоявшему на посту перед нашими окнами. Кроме того, Кристофано пообещал по окончании карантина обеспечить Дульчибени необходимое лечение. Подобная благожелательность была навеяна атмосферой праздника, воцарявшегося в городе, к рассказу о котором я и намерен теперь же приступить, не откладывая в долгий ящик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178