И это в ноябре! – воскликнул Ким, ободренный тем, что она ему отвечает и улыбается. – Что это за духи? – спросил он. Перед отъездом из Парижа он непременно купит Салли флакончик. – Так как же называются ваши духи?
– У них нет названия, – ответила она. – Я беру капельку одних и капельку других… – Закончив подметать, она повернулась к двери и была уже готова исчезнуть за ней. Но уходить ей не хотелось. Непреодолимое чувство влекло ее к этому американцу, – а целая гора работы, накопившейся в магазине, вынуждала ее к расставанию с ним. Стоя в нерешительности на тротуаре и уже держась за ручку входной двери, она надеялась, что он скажет что-нибудь такое, после чего можно будет позабыть о работе и остаться с ним…
Внезапно зазвонили колокола небольшой церкви на другой стороне улицы, присоединяя свой звон к голосам остальных церквей Парижа, празднующих торжество. Заглушенный расстоянием, на фоне звуков церковных колоколов, послышался мужественный бой барабанов. Мимо пробегали люди, размахивавшие бумажными флажками, и радостно кричавшие: «Да здравствует Франция! Долой немцев!» Слезы радости катились по лицу юноши – еще подростка, но уже ветерана, потерявшего на войне обе ноги и приговоренного этим к инвалидной коляске. Водитель такси притормозил, пропуская пешеходов. Нажав на рожок, он тоже присоединил голос своей машины к радостному шуму, а ошейник таксы, сидевшей рядом с ним на переднем сиденье, был украшен триколором. Весь Париж спешил на Елисейские поля. Ким и Николь, вынужденные замолчать в этом сумасшедшем шуме и гаме, наблюдали за толпами счастливых парижан и их союзников – американцев, англичан, австралийцев, экзотических рослых африканцев… Проходили люди раненные и те, кто избежал пули, старые и молодые, жены и вдовы, невесты и сестры, лавочники и адвокаты, интеллектуалы и спортсмены, официанты, побирушки, клошары… Все, все имели сегодня законный повод выпить. Весь Париж отмечал великий праздник.
– Пойдемте со мной на Елисейские поля. Я журналист, собираюсь напечатать в американских газетах статьи о провозглашении перемирия и церемонии парада. Еще не поздно, – если мы поспешим, нам, пожалуй, достанется хорошее местечко впереди. Стоит вам пойти со мной, и вы все увидите, – сказал Ким, когда немного стих шум и стало ясно, что теперь-то его услышат. – Будет говорить Пуанкаре. А потом будет парад и торжество…
– Я бы с удовольствием… Честное слово, мне бы очень хотелось… но мне надо работать. У нас очень много работы! – ответила Николь, даже не пытаясь скрыть своего огорчения. Пауза, во время которой шум Парижа мешал ей заговорить, была достаточно долгой, чтобы привести ее в чувство и заставить вспомнить о клиентах, которых она так старалась привлечь в свой магазин, о деньгах, которые она задолжала, о груде неоконченных платьев. – Каждый, кто только мог, заказал платье от Редон для обедов, праздников и балов в честь мирного договора, – сказала Николь, невольно преувеличивая размах своего дела, точно так же, как и Ким, заявивший, что будет готовить статьи о подписании мирного договора для американских газет. Собственно говоря, командировка в Париж была в некотором роде испытательным сроком, и он всегда старался поскорее постучать по дереву, отсылая очередную заметку. Он с нетерпением думал о стабильности, которую даст ему постоянная работа.
– У нас сегодня будет длинный день, – продолжала Николь. – Очень длинный и очень загруженный…
– А вы прогуляйте, – упрашивал ее Ким. – Мадам Редон вполне обойдется без вас несколько часов…
– Не думаю, – ответила она и снова улыбнулась своей прелестной, запоминающейся, улыбкой.
Ким еще никогда не видел, чтобы улыбка так преображала человека, – без улыбки девушка была привлекательна, а улыбаясь, становилась незабываемой.
– Тогда позднее, – просил он. – Я не могу вас оставить. Я не позволю вам исчезнуть! – Ким говорил так настойчиво, словно от этого зависела его жизнь. – Когда вы сегодня заканчиваете работу?
– В восемь, – ответила она, решив, что, пожалуй, но будет засиживаться до полуночи, как это часто случалось. Ведь сегодня такой важный день, и она тоже заслужила праздник, как и весь ликующий народ вокруг.
– В восемь, – повторил он. – И вот – забирайте шампанское, – сказал он. – Это залог – чтобы вы знали, что я вернусь непременно! – Он протянул ей бутылку, и, принимая ее из рук, она внезапно заметила то, что произошло за его спиной, на улице. Ким тоже повернулся. Черно-серый «роллс-ройс» остановился у обочины, из него вышел мужчина лет тридцати с небольшим.
– Месье Ксавье, – сказала она, – доброе утро.
– Вам – доброе утро, мадемуазель Редон, – ответил он с некоторым беспокойством в голосе, и Ким подумал, чем бы это объяснить.
– Во всем мире сегодня наступает мир, – продолжил незнакомец. – Предлагаю и нам тоже выработать наше маленькое частное перемирие.
Она позволила ему взять ее под руку и провести в магазин. Тяжелая дверь беззвучно закрылась за ними. Поняв свою ошибку, Ким густо покраснел. Так это она была хозяйкой магазина! Николь Редон – это она!
– Ах, черт возьми, – пробормотал он, обращаясь сам к себе и осматривая лимузин, – шофер в униформе уже принялся работать мягкой замшевой тряпочкой, удаляя невидимые пылинки с длинного капота. – Что же мне теперь делать?
2
Весь день Ким провел гуляя по Парижу, наблюдая и слушая. Было свежо, и мороз уже начинал пощипывать веточки знаменитых парижских каштанов, оголенных прохладой ноября, и травинки в скверах, на площадях и в парках; иней сверкал подобно миллионам мельчайших бриллиантов, переливаясь в свете зимних лучей. Сооруженные вдоль маршрута парада по Елисейским полям трибуны – а плотники проработали всю ночь, распиливая и сколачивая доски, – были названы в честь городов в Эльзас-Лотарингии, в честь того, что провинция снова стала частью Франции. На площади Согласия, где впервые после долгого перерыва взметнулись вверх струи фонтанов, Ким заметил следующее: защищавшие ранее статуи Славы и Меркурия мешки с песком сплошь были утыканы немецкими штыками и завалены касками, а из-за стен Тюильри виднелись выстроенные рядком захваченные немецкие самолеты, словно готовые к взлету. Все статуи и памятники, даже фонарные столбы были украшены флагами, лентами и гирляндами зелени. А какой стоял шум! Над головой проносились десятки самолетов, и рев их моторов вполне мог соперничать с перезвоном церковных колоколов, гудением машин, с веселыми криками радостных горожан и гостей Парижа.
В дорогом ресторане, неподалеку от Бурс, Ким стал свидетелем разговора биржевых маклеров о том, что теперь, когда наступил мир, цена акций несомненно поднимется. На улице Муфтар в мясной лавке домохозяйка и мясник радостно толковали об окончании войны, которое означало и конец употребления некоего кушания, называемого парижанами «бельгийский паштет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
– У них нет названия, – ответила она. – Я беру капельку одних и капельку других… – Закончив подметать, она повернулась к двери и была уже готова исчезнуть за ней. Но уходить ей не хотелось. Непреодолимое чувство влекло ее к этому американцу, – а целая гора работы, накопившейся в магазине, вынуждала ее к расставанию с ним. Стоя в нерешительности на тротуаре и уже держась за ручку входной двери, она надеялась, что он скажет что-нибудь такое, после чего можно будет позабыть о работе и остаться с ним…
Внезапно зазвонили колокола небольшой церкви на другой стороне улицы, присоединяя свой звон к голосам остальных церквей Парижа, празднующих торжество. Заглушенный расстоянием, на фоне звуков церковных колоколов, послышался мужественный бой барабанов. Мимо пробегали люди, размахивавшие бумажными флажками, и радостно кричавшие: «Да здравствует Франция! Долой немцев!» Слезы радости катились по лицу юноши – еще подростка, но уже ветерана, потерявшего на войне обе ноги и приговоренного этим к инвалидной коляске. Водитель такси притормозил, пропуская пешеходов. Нажав на рожок, он тоже присоединил голос своей машины к радостному шуму, а ошейник таксы, сидевшей рядом с ним на переднем сиденье, был украшен триколором. Весь Париж спешил на Елисейские поля. Ким и Николь, вынужденные замолчать в этом сумасшедшем шуме и гаме, наблюдали за толпами счастливых парижан и их союзников – американцев, англичан, австралийцев, экзотических рослых африканцев… Проходили люди раненные и те, кто избежал пули, старые и молодые, жены и вдовы, невесты и сестры, лавочники и адвокаты, интеллектуалы и спортсмены, официанты, побирушки, клошары… Все, все имели сегодня законный повод выпить. Весь Париж отмечал великий праздник.
– Пойдемте со мной на Елисейские поля. Я журналист, собираюсь напечатать в американских газетах статьи о провозглашении перемирия и церемонии парада. Еще не поздно, – если мы поспешим, нам, пожалуй, достанется хорошее местечко впереди. Стоит вам пойти со мной, и вы все увидите, – сказал Ким, когда немного стих шум и стало ясно, что теперь-то его услышат. – Будет говорить Пуанкаре. А потом будет парад и торжество…
– Я бы с удовольствием… Честное слово, мне бы очень хотелось… но мне надо работать. У нас очень много работы! – ответила Николь, даже не пытаясь скрыть своего огорчения. Пауза, во время которой шум Парижа мешал ей заговорить, была достаточно долгой, чтобы привести ее в чувство и заставить вспомнить о клиентах, которых она так старалась привлечь в свой магазин, о деньгах, которые она задолжала, о груде неоконченных платьев. – Каждый, кто только мог, заказал платье от Редон для обедов, праздников и балов в честь мирного договора, – сказала Николь, невольно преувеличивая размах своего дела, точно так же, как и Ким, заявивший, что будет готовить статьи о подписании мирного договора для американских газет. Собственно говоря, командировка в Париж была в некотором роде испытательным сроком, и он всегда старался поскорее постучать по дереву, отсылая очередную заметку. Он с нетерпением думал о стабильности, которую даст ему постоянная работа.
– У нас сегодня будет длинный день, – продолжала Николь. – Очень длинный и очень загруженный…
– А вы прогуляйте, – упрашивал ее Ким. – Мадам Редон вполне обойдется без вас несколько часов…
– Не думаю, – ответила она и снова улыбнулась своей прелестной, запоминающейся, улыбкой.
Ким еще никогда не видел, чтобы улыбка так преображала человека, – без улыбки девушка была привлекательна, а улыбаясь, становилась незабываемой.
– Тогда позднее, – просил он. – Я не могу вас оставить. Я не позволю вам исчезнуть! – Ким говорил так настойчиво, словно от этого зависела его жизнь. – Когда вы сегодня заканчиваете работу?
– В восемь, – ответила она, решив, что, пожалуй, но будет засиживаться до полуночи, как это часто случалось. Ведь сегодня такой важный день, и она тоже заслужила праздник, как и весь ликующий народ вокруг.
– В восемь, – повторил он. – И вот – забирайте шампанское, – сказал он. – Это залог – чтобы вы знали, что я вернусь непременно! – Он протянул ей бутылку, и, принимая ее из рук, она внезапно заметила то, что произошло за его спиной, на улице. Ким тоже повернулся. Черно-серый «роллс-ройс» остановился у обочины, из него вышел мужчина лет тридцати с небольшим.
– Месье Ксавье, – сказала она, – доброе утро.
– Вам – доброе утро, мадемуазель Редон, – ответил он с некоторым беспокойством в голосе, и Ким подумал, чем бы это объяснить.
– Во всем мире сегодня наступает мир, – продолжил незнакомец. – Предлагаю и нам тоже выработать наше маленькое частное перемирие.
Она позволила ему взять ее под руку и провести в магазин. Тяжелая дверь беззвучно закрылась за ними. Поняв свою ошибку, Ким густо покраснел. Так это она была хозяйкой магазина! Николь Редон – это она!
– Ах, черт возьми, – пробормотал он, обращаясь сам к себе и осматривая лимузин, – шофер в униформе уже принялся работать мягкой замшевой тряпочкой, удаляя невидимые пылинки с длинного капота. – Что же мне теперь делать?
2
Весь день Ким провел гуляя по Парижу, наблюдая и слушая. Было свежо, и мороз уже начинал пощипывать веточки знаменитых парижских каштанов, оголенных прохладой ноября, и травинки в скверах, на площадях и в парках; иней сверкал подобно миллионам мельчайших бриллиантов, переливаясь в свете зимних лучей. Сооруженные вдоль маршрута парада по Елисейским полям трибуны – а плотники проработали всю ночь, распиливая и сколачивая доски, – были названы в честь городов в Эльзас-Лотарингии, в честь того, что провинция снова стала частью Франции. На площади Согласия, где впервые после долгого перерыва взметнулись вверх струи фонтанов, Ким заметил следующее: защищавшие ранее статуи Славы и Меркурия мешки с песком сплошь были утыканы немецкими штыками и завалены касками, а из-за стен Тюильри виднелись выстроенные рядком захваченные немецкие самолеты, словно готовые к взлету. Все статуи и памятники, даже фонарные столбы были украшены флагами, лентами и гирляндами зелени. А какой стоял шум! Над головой проносились десятки самолетов, и рев их моторов вполне мог соперничать с перезвоном церковных колоколов, гудением машин, с веселыми криками радостных горожан и гостей Парижа.
В дорогом ресторане, неподалеку от Бурс, Ким стал свидетелем разговора биржевых маклеров о том, что теперь, когда наступил мир, цена акций несомненно поднимется. На улице Муфтар в мясной лавке домохозяйка и мясник радостно толковали об окончании войны, которое означало и конец употребления некоего кушания, называемого парижанами «бельгийский паштет».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101