— Он снова зачерпнул ложечку истрола. — Вот теперь, детка, уже остыло.
В тот вечер я с большой неохотой отправился в посольство. Мне было бы приятнее не знать, как обычно протекает жизнь Марты. Тогда, расставаясь со мной, она исчезала бы в пустоте, и мне легче было бы о ней забыть. Теперь же я точно знал, куда она уходит, когда ее машина отъезжает от статуи Колумба. Я знал переднюю, где лежала книга на цепочке, куда посетители вписывают свои имена; из нее Марта попадала в гостиную с мягкими креслами и диванами, сиянием люстр и большой фотографией генерала имярек, их сравнительно благодушного президента; из-за этого портрета каждое посещение, даже мое, приобретало официальный характер. Я был рад, что хотя бы не видал ее спальни.
Я приехал в половине десятого, посол был один; я еще никогда не заставал его в одиночестве, он мне показался совсем другим человеком. Он сидел на диване и перелистывал «Пари-матч», словно в приемной у зубного врача. Я тоже собрался молча сесть и взять «Жур де Франс», но он помешал этому намерению и поздоровался со мной. И сразу же стал предлагать мне выпить и выкурить сигару... Может быть, он просто одинок. Что он делает в то время, когда нет дипломатических приемов, а его жена уезжает ко мне на свидания? Марта говорила, будто я ему нравлюсь, это помогало мне видеть в нем человека. Вид у него был усталый и подавленный. Он медленно, словно тяжкий груз, передвигал свое тучное тело между столиком с напитками и диваном.
— Моя жена наверху, читает вслух моему сыну, — сказал он. — Скоро придет. Она говорила, что вы, может быть, зайдете.
— Я не решался прийти. Вы, должно быть, рады, когда удается провести вечер одним.
— Я всегда рад видеть своих друзей, — сказал он и погрузился в молчание.
Меня интересовало, подозревает он о наших с Мартой отношениях или знает наверняка.
— Мне очень жаль, что ваш мальчик заболел свинкой.
— Да. Он еще в тяжелом состоянии. Ужасно, когда ребенок страдает, правда?
— Вероятно. У меня не было детей.
— А-а...
Я взглянул на портрет генерала. Мне, пожалуй, лучше было придумать предлог для этого визита, ну хотя бы какую-нибудь культурную миссию. На груди генерала сверкал ряд орденов, руку он держал на эфесе шпаги.
— Какое впечатление на вас произвел Нью-Йорк?
— Да такое же, как всегда.
— Мне бы хотелось поглядеть Нью-Йорк. Я там был только в аэропорту.
— Может, когда-нибудь вас назначат послом в Вашингтон. — Это была не слишком удачная лесть; у него не было шансов на такое повышение в его возрасте — ему, на мой взгляд, было уже под пятьдесят и он слишком надолго застрял в Порт-о-Пренсе.
— Ну нет, — серьезно возразил он. — Туда мне никогда не попасть. Ведь моя жена немка.
— Знаю, но неужели и теперь...
Он сказал просто, как будто это было самой заурядной вещью в мире, где мы живем.
— Ее отца повесили в американской зоне. Во время оккупации.
— Ах так?
— Мать вывезла ее в Южную Америку. У них там нашлись родственники. Она тогда была совсем ребенком, конечно.
— А она знает?
— О да, знает. Какой же это секрет? Она вспоминает отца с нежностью, но у властей были веские основания...
Я подумал, будет ли еще когда-нибудь земля так безмятежно плыть в пространстве, как сто лет назад? И у викторианцев бывали в семьях подобные тайны, но кого сейчас испугаешь семейными тайнами? Гаити не было выродком в нормальном мире, оно было просто маленькой частицей целого, выхваченной наугад. Барон Суббота разгуливает по кладбищам всего мира. Я вспомнил фигуру висельника в гадальной колоде Тарот. Наверно, этому человеку не очень приятно, что деда его сына, которого зовут Анхелом, повесили. Интересно, как бы почувствовал себя на его месте я?.. Мы ведь не очень-то соблюдали предосторожность, легко могло случиться, что и мой ребенок... был бы внуком того самого карточного висельника.
— Дети, в конце концов, не виноваты! — сказал я. — Сын Мартина Бормана — священник в Конго.
Но зачем, спрашивал я себя, он рассказал мне такую вещь о Марте? Рано или поздно любому человеку может понадобиться оружие против своей любовницы; вот он сунул мне в рукав нож, которым я смогу воспользоваться против его жены в припадке гнева.
Слуга отворил дверь и впустил еще одного посетителя. Я не расслышал его имени, но, когда он, мягко ступая по ковру, подошел к нам, я узнал сирийца, у которого год назад мы снимали комнату. Он улыбнулся мне как сообщнику и сказал:
— Ну, разумеется, я давно знаком с мистером Брауном. Не знал, что вы вернулись. Как вам понравилось в Нью-Йорке?
— Что нового в городе, Хамит? — спросил посол.
— В посольстве Венесуэлы попросил убежища еще один человек.
— Подозреваю, что скоро все хлынут ко мне, — сказал посол. — Да, на миру и смерть красна.
— Утром случилась ужасная история, ваше превосходительство. Власти запретили похороны доктора Филипо и украли гроб.
— До меня дошли слухи. Но я не поверил.
— Нет, это верно, — сказал я. — Я там был. Я видел своими глазами...
— Мсье Анри Филипо, — объявил слуга, и в наступившей тишине к нам подошел молодой человек, он слегка прихрамывал — очевидно, последствия детского паралича. Я его узнал. Это был племянник покойного министра; я с ним познакомился в более счастливые времена, когда небольшая группа писателей и художников собиралась у меня в «Трианоне». Помню, он читал свои стихи — изысканные, мелодичные, слегка упадочные, vieux jeu [старомодные (фр.)], под Бодлера. Как далеки теперь от нас эти дни! Все, что от них осталось, — это ромовые пунши Жозефа.
— Вот вам первый беженец, ваше превосходительство, — сказал Хамит. — Я так и думал, что вы появитесь, мсье Филипо.
— О нет! — сказал молодой человек. — Что вы! Пока нет. Насколько я знаю, когда просишь политического убежища, ты должен прекратить политическую деятельность.
— А какой политической деятельностью вы хотите заняться? — спросил я.
— Расплавляю старое фамильное серебро.
— Не понимаю, — сказал посол. — Возьмите мою сигару, Анри. Настоящая «гавана».
— Моя дорогая и прекрасная тетя мечтает о серебряной пуле. Но одна пуля может не попасть в цель. Нужно много пуль. К тому же нам придется иметь дело не с одним дьяволом, а с тремя: с Папой-Доком, главой тонтон-макутов и с начальником дворцовой охраны.
— Хорошо, что на американские кредиты они покупали оружие, а не микрофоны, — сказал посол.
— А где вы были утром? — спросил я.
— Я только что вернулся из Кап-Аитьена и опоздал на похороны. Может, это и к лучшему. Меня задерживали на каждой заставе. Очевидно, принимали мой вездеход за первый танк армии вторжения.
— А как обстоят дела там?
— Да никак. Все кишит тонтон-макутами. Если судить по количеству темных очков, можно подумать, что ты в Голливуде.
В это время вошла Марта, и я рассердился, что она раньше поглядела на него, хотя и понимал, что благоразумнее, если она не будет обращать на меня внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
В тот вечер я с большой неохотой отправился в посольство. Мне было бы приятнее не знать, как обычно протекает жизнь Марты. Тогда, расставаясь со мной, она исчезала бы в пустоте, и мне легче было бы о ней забыть. Теперь же я точно знал, куда она уходит, когда ее машина отъезжает от статуи Колумба. Я знал переднюю, где лежала книга на цепочке, куда посетители вписывают свои имена; из нее Марта попадала в гостиную с мягкими креслами и диванами, сиянием люстр и большой фотографией генерала имярек, их сравнительно благодушного президента; из-за этого портрета каждое посещение, даже мое, приобретало официальный характер. Я был рад, что хотя бы не видал ее спальни.
Я приехал в половине десятого, посол был один; я еще никогда не заставал его в одиночестве, он мне показался совсем другим человеком. Он сидел на диване и перелистывал «Пари-матч», словно в приемной у зубного врача. Я тоже собрался молча сесть и взять «Жур де Франс», но он помешал этому намерению и поздоровался со мной. И сразу же стал предлагать мне выпить и выкурить сигару... Может быть, он просто одинок. Что он делает в то время, когда нет дипломатических приемов, а его жена уезжает ко мне на свидания? Марта говорила, будто я ему нравлюсь, это помогало мне видеть в нем человека. Вид у него был усталый и подавленный. Он медленно, словно тяжкий груз, передвигал свое тучное тело между столиком с напитками и диваном.
— Моя жена наверху, читает вслух моему сыну, — сказал он. — Скоро придет. Она говорила, что вы, может быть, зайдете.
— Я не решался прийти. Вы, должно быть, рады, когда удается провести вечер одним.
— Я всегда рад видеть своих друзей, — сказал он и погрузился в молчание.
Меня интересовало, подозревает он о наших с Мартой отношениях или знает наверняка.
— Мне очень жаль, что ваш мальчик заболел свинкой.
— Да. Он еще в тяжелом состоянии. Ужасно, когда ребенок страдает, правда?
— Вероятно. У меня не было детей.
— А-а...
Я взглянул на портрет генерала. Мне, пожалуй, лучше было придумать предлог для этого визита, ну хотя бы какую-нибудь культурную миссию. На груди генерала сверкал ряд орденов, руку он держал на эфесе шпаги.
— Какое впечатление на вас произвел Нью-Йорк?
— Да такое же, как всегда.
— Мне бы хотелось поглядеть Нью-Йорк. Я там был только в аэропорту.
— Может, когда-нибудь вас назначат послом в Вашингтон. — Это была не слишком удачная лесть; у него не было шансов на такое повышение в его возрасте — ему, на мой взгляд, было уже под пятьдесят и он слишком надолго застрял в Порт-о-Пренсе.
— Ну нет, — серьезно возразил он. — Туда мне никогда не попасть. Ведь моя жена немка.
— Знаю, но неужели и теперь...
Он сказал просто, как будто это было самой заурядной вещью в мире, где мы живем.
— Ее отца повесили в американской зоне. Во время оккупации.
— Ах так?
— Мать вывезла ее в Южную Америку. У них там нашлись родственники. Она тогда была совсем ребенком, конечно.
— А она знает?
— О да, знает. Какой же это секрет? Она вспоминает отца с нежностью, но у властей были веские основания...
Я подумал, будет ли еще когда-нибудь земля так безмятежно плыть в пространстве, как сто лет назад? И у викторианцев бывали в семьях подобные тайны, но кого сейчас испугаешь семейными тайнами? Гаити не было выродком в нормальном мире, оно было просто маленькой частицей целого, выхваченной наугад. Барон Суббота разгуливает по кладбищам всего мира. Я вспомнил фигуру висельника в гадальной колоде Тарот. Наверно, этому человеку не очень приятно, что деда его сына, которого зовут Анхелом, повесили. Интересно, как бы почувствовал себя на его месте я?.. Мы ведь не очень-то соблюдали предосторожность, легко могло случиться, что и мой ребенок... был бы внуком того самого карточного висельника.
— Дети, в конце концов, не виноваты! — сказал я. — Сын Мартина Бормана — священник в Конго.
Но зачем, спрашивал я себя, он рассказал мне такую вещь о Марте? Рано или поздно любому человеку может понадобиться оружие против своей любовницы; вот он сунул мне в рукав нож, которым я смогу воспользоваться против его жены в припадке гнева.
Слуга отворил дверь и впустил еще одного посетителя. Я не расслышал его имени, но, когда он, мягко ступая по ковру, подошел к нам, я узнал сирийца, у которого год назад мы снимали комнату. Он улыбнулся мне как сообщнику и сказал:
— Ну, разумеется, я давно знаком с мистером Брауном. Не знал, что вы вернулись. Как вам понравилось в Нью-Йорке?
— Что нового в городе, Хамит? — спросил посол.
— В посольстве Венесуэлы попросил убежища еще один человек.
— Подозреваю, что скоро все хлынут ко мне, — сказал посол. — Да, на миру и смерть красна.
— Утром случилась ужасная история, ваше превосходительство. Власти запретили похороны доктора Филипо и украли гроб.
— До меня дошли слухи. Но я не поверил.
— Нет, это верно, — сказал я. — Я там был. Я видел своими глазами...
— Мсье Анри Филипо, — объявил слуга, и в наступившей тишине к нам подошел молодой человек, он слегка прихрамывал — очевидно, последствия детского паралича. Я его узнал. Это был племянник покойного министра; я с ним познакомился в более счастливые времена, когда небольшая группа писателей и художников собиралась у меня в «Трианоне». Помню, он читал свои стихи — изысканные, мелодичные, слегка упадочные, vieux jeu [старомодные (фр.)], под Бодлера. Как далеки теперь от нас эти дни! Все, что от них осталось, — это ромовые пунши Жозефа.
— Вот вам первый беженец, ваше превосходительство, — сказал Хамит. — Я так и думал, что вы появитесь, мсье Филипо.
— О нет! — сказал молодой человек. — Что вы! Пока нет. Насколько я знаю, когда просишь политического убежища, ты должен прекратить политическую деятельность.
— А какой политической деятельностью вы хотите заняться? — спросил я.
— Расплавляю старое фамильное серебро.
— Не понимаю, — сказал посол. — Возьмите мою сигару, Анри. Настоящая «гавана».
— Моя дорогая и прекрасная тетя мечтает о серебряной пуле. Но одна пуля может не попасть в цель. Нужно много пуль. К тому же нам придется иметь дело не с одним дьяволом, а с тремя: с Папой-Доком, главой тонтон-макутов и с начальником дворцовой охраны.
— Хорошо, что на американские кредиты они покупали оружие, а не микрофоны, — сказал посол.
— А где вы были утром? — спросил я.
— Я только что вернулся из Кап-Аитьена и опоздал на похороны. Может, это и к лучшему. Меня задерживали на каждой заставе. Очевидно, принимали мой вездеход за первый танк армии вторжения.
— А как обстоят дела там?
— Да никак. Все кишит тонтон-макутами. Если судить по количеству темных очков, можно подумать, что ты в Голливуде.
В это время вошла Марта, и я рассердился, что она раньше поглядела на него, хотя и понимал, что благоразумнее, если она не будет обращать на меня внимания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82