Сейчас, то есть на восьмое мая, в Киеве, если верить официальным данным, 0,34 миллирентгена в час, или 8,16 миллирентгена в сутки, – в 6 раз превышает норму ВОЗ. На асфальте же, если верить Маслаку, – суточная доза в 300 раз превышает норму ВОЗ…
«Рафик» еще ехал полупустынными улицами Киева. Время – семь вечера.
– Говорят, – сказал Маслак, – в первые три дня после взрыва активность в Киеве достигала 100 миллирентген в час.
– Это означает, – разъяснил я, – что суммарная доза за сутки составляла 2,4 рентгена или примерно – две тысячи доз против нормы ВОЗ для простых смертных…
– Ну, знаете! – воскликнул экспансивный Михайлов. И вдруг вскричал: – Маслак! Где твои дозиметры? Ты Главснаб, дай нам дозиметры!
– Дозиметры получите в Иванкове, там уже для вас припасено.
– Останови, останови! – начал тормошить Михайлов шофера – Вот здесь, около винного магазина. Надо взять водяры для дезактивации. Облучишь гонады – и ничего больше не потребуется. Что за жизнь без гонад?
Шофер улыбался, но останавливаться не стал. За прошедшие десять дней он убедился, что не умер, что жить еще можно.
– Нет, натурально! – воскликнул Попель. – Это безобразие. У меня уже подскочило давление. Голова на темечке ломит.
– А ты пописай на темечко, помогает, – посоветовал Михайлов.
– Нет, кроме шуток, – продолжал Попель. – Зачем я там нужен, ничего не понимающий? Приедем, приду к Садовскому и скажу: – Я вам нужен, Станислав Иванович? И если он скажет – «нет», тут же уеду назад… Ты не уезжай, жди, пока мы все выясним, – обратился он уже к водителю.
Тот утвердительно кивнул.
– Я тоже спрошу Садовского, – подал голос Юло Айнович Хиесалу.
– Садовский сам профан в атомном деле. Он же гидротехник, – уточнил Михайлов.
– Он прежде всего первый заместитель министра, – возразил Попель.
Я поглядывал в окно, рассматривая прохожих, лица большинства из которых были озабочены, печальны, угнетены.
Мы миновали площадь Шевченко, междугородную станцию, с которой я часто возвращался в семидесятые годы из командировки рейсовым автобусом в Припять, и выехали за городскую черту Киева.
Я смотрел на мачтовый сосновый лес по сторонам, зная, что здесь теперь тоже (подумать больно) радиоактивная грязь, хотя внешне все так же чисто и прибрано. И народу кругом заметно меньше, и люди печальней, какими-то одинокими кажутся. И машин встречных с чернобыльского направления совсем мало…
Вот миновали Петривцы, Дымер. Дачи, поселки обочь дороги. Редкие прохожие. Дети с ранцами идут из школы после второй смены. И все они вроде и те, но как бы уже другие…
А раньше – народу было полно, оживленное движение, жизнь кипела. А теперь словно замедлилось все. Поредело и замедлилось. И в душе печаль и невольное чувство вины. Все мы, атомные энергетики, виноваты перед этими ни в чем не повинными людьми, перед всем миром. И я виноват. И те немногие мои коллеги, которые хорошо представляли реальную угрозу атомных станций для населения и окружающей природы. Значит, не проявили мы, понимающие, должной настойчивости, чтобы донести до сознания людей эту опасность. Не сумели пробиться через вал официальной пропаганды о якобы полной безопасности АЭС. Такое невольное чувство заполняло душу. И снова мысли о Чернобыле, о Брюханове, обо всем этом минувшем 15-летии атомной энергетики на украинской земле, о причинах, приведших к взрыву…
То, что я описал в предыдущих главах о событиях 26 и 27 апреля, сложилось во мне позднее, после посещения Чернобыля и Припяти, дотошного опроса многих людей, Брюханова, начальников цехов и смен АЭС, участников тех трагических событий. Помог мне разобраться в запутаннейшей ситуации и реконструировать весь ход событий и мой опыт многолетней работы на эксплуатации АЭС, пережитое облучение и пребывание в стационаре 6-й клиники Москвы в семидесятые годы. Ведь полной картины не знал никто. Каждый из очевидцев или участников событий знал лишь свой маленький кусочек трагедии. Я же обязан дать полную и правдивую картину, насколько это возможно. Только полная правда о крупнейшей ядерной катастрофе на планете Земля может помочь людям глубоко осмыслить происшедшее, извлечь уроки и обрести новый, более высокий уровень понимания и ответственности. И это касается не только узкого круга специалистов, но и всех людей без исключения. Во всех странах мира…
А пока… Пока мы ехали в сторону Чернобыля, имея в своем распоряжении незначительный запас довольно общих сведений о происшедшем, которые я получил с 28 апреля по 8-е мая, находясь в Москве…
«Рафик» бежал по широкой и совершенно пустой автостраде «Киев – Чернобыль», еще десять дней назад оживленной и сияющей огнями машин. 20.30 вечера. До Иванкова еще около двадцати километров. Едущие со мною товарищи обговорили уже все о радиации и ее воздействии на организм, устали и тревожно притихли. Иногда только Михайлов или Попель со вздохом произносили:
– Да, братцы… Вот так… – и снова замолкали… – Спецодежда в Иванкове есть? – спросил я сопровождавшего нас Маслака.
– Должна быть. Я звонил туда.
– Где будет ночевать министр?
– Тоже в Иванкове. Сняли там хату у хозяйки. Шашарин тоже на квартире. Все общежития и жилплощадь энергосетей в Иванкове переполнены. Эвакуировали на днях из Чернобыля рабочих. Подскочила резко активность.
– Надо бы прорваться сегодня в штаб Чернобыля, – сказал я. – От Иванкова еще час езды, с учетом переодевания и ужина – полтора. Надо бы успеть на вечернее заседание штаба Правительственной комиссии…
– Посмотрим, – неопределенно ответил Маслак.
Лишь в девять вечера наш «Рафик» въехал во двор Иванковских энергосетей. Вышли, размяли ноги. В небольшом деревянном бараке, тут же во дворе, на скорую руку закусили. Там была небольшая столовка оперативного персонала энергосетей.
Маслак побежал узнавать, где спецодежда, где нас расселять на ночевку.
Ждали минут тридцать. Во дворе неподалеку возбужденно беседовали друг с другом недавно прибывшие из Чернобыля трое рабочих. Один был в белом, хлопчатобумажном, двое – в синих комбинезонах с дозиметрами в нагрудных карманах. Они то и дело, особенно один – в белом, высокий, лысый, – указывал сорванным с головы чепцом на северо-запад, в высокое, уже вечернее, затянутое грязноватой дымкой небо и выкрикивал:
– Жарит сегодня – две тыщи доз плутония, душит, – он морщился, кашлял, отирал чепцом морщинистое лицо.
– А у меня почесуха, – сказал другой, – все тело зудит, будто аллергия…
– Особенно ноги у щиколоток, – сказал третий и, потянув вверх штанины комбинезона и нагнувшись, стал остервенело чесать ногтями багровые опухшие ноги.
Мы тоже стали смотреть в ту сторону. Небо было зловещим и безмолвным. А мы все смотрели, смотрели туда с таким чувством, будто там война, фронт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
«Рафик» еще ехал полупустынными улицами Киева. Время – семь вечера.
– Говорят, – сказал Маслак, – в первые три дня после взрыва активность в Киеве достигала 100 миллирентген в час.
– Это означает, – разъяснил я, – что суммарная доза за сутки составляла 2,4 рентгена или примерно – две тысячи доз против нормы ВОЗ для простых смертных…
– Ну, знаете! – воскликнул экспансивный Михайлов. И вдруг вскричал: – Маслак! Где твои дозиметры? Ты Главснаб, дай нам дозиметры!
– Дозиметры получите в Иванкове, там уже для вас припасено.
– Останови, останови! – начал тормошить Михайлов шофера – Вот здесь, около винного магазина. Надо взять водяры для дезактивации. Облучишь гонады – и ничего больше не потребуется. Что за жизнь без гонад?
Шофер улыбался, но останавливаться не стал. За прошедшие десять дней он убедился, что не умер, что жить еще можно.
– Нет, натурально! – воскликнул Попель. – Это безобразие. У меня уже подскочило давление. Голова на темечке ломит.
– А ты пописай на темечко, помогает, – посоветовал Михайлов.
– Нет, кроме шуток, – продолжал Попель. – Зачем я там нужен, ничего не понимающий? Приедем, приду к Садовскому и скажу: – Я вам нужен, Станислав Иванович? И если он скажет – «нет», тут же уеду назад… Ты не уезжай, жди, пока мы все выясним, – обратился он уже к водителю.
Тот утвердительно кивнул.
– Я тоже спрошу Садовского, – подал голос Юло Айнович Хиесалу.
– Садовский сам профан в атомном деле. Он же гидротехник, – уточнил Михайлов.
– Он прежде всего первый заместитель министра, – возразил Попель.
Я поглядывал в окно, рассматривая прохожих, лица большинства из которых были озабочены, печальны, угнетены.
Мы миновали площадь Шевченко, междугородную станцию, с которой я часто возвращался в семидесятые годы из командировки рейсовым автобусом в Припять, и выехали за городскую черту Киева.
Я смотрел на мачтовый сосновый лес по сторонам, зная, что здесь теперь тоже (подумать больно) радиоактивная грязь, хотя внешне все так же чисто и прибрано. И народу кругом заметно меньше, и люди печальней, какими-то одинокими кажутся. И машин встречных с чернобыльского направления совсем мало…
Вот миновали Петривцы, Дымер. Дачи, поселки обочь дороги. Редкие прохожие. Дети с ранцами идут из школы после второй смены. И все они вроде и те, но как бы уже другие…
А раньше – народу было полно, оживленное движение, жизнь кипела. А теперь словно замедлилось все. Поредело и замедлилось. И в душе печаль и невольное чувство вины. Все мы, атомные энергетики, виноваты перед этими ни в чем не повинными людьми, перед всем миром. И я виноват. И те немногие мои коллеги, которые хорошо представляли реальную угрозу атомных станций для населения и окружающей природы. Значит, не проявили мы, понимающие, должной настойчивости, чтобы донести до сознания людей эту опасность. Не сумели пробиться через вал официальной пропаганды о якобы полной безопасности АЭС. Такое невольное чувство заполняло душу. И снова мысли о Чернобыле, о Брюханове, обо всем этом минувшем 15-летии атомной энергетики на украинской земле, о причинах, приведших к взрыву…
То, что я описал в предыдущих главах о событиях 26 и 27 апреля, сложилось во мне позднее, после посещения Чернобыля и Припяти, дотошного опроса многих людей, Брюханова, начальников цехов и смен АЭС, участников тех трагических событий. Помог мне разобраться в запутаннейшей ситуации и реконструировать весь ход событий и мой опыт многолетней работы на эксплуатации АЭС, пережитое облучение и пребывание в стационаре 6-й клиники Москвы в семидесятые годы. Ведь полной картины не знал никто. Каждый из очевидцев или участников событий знал лишь свой маленький кусочек трагедии. Я же обязан дать полную и правдивую картину, насколько это возможно. Только полная правда о крупнейшей ядерной катастрофе на планете Земля может помочь людям глубоко осмыслить происшедшее, извлечь уроки и обрести новый, более высокий уровень понимания и ответственности. И это касается не только узкого круга специалистов, но и всех людей без исключения. Во всех странах мира…
А пока… Пока мы ехали в сторону Чернобыля, имея в своем распоряжении незначительный запас довольно общих сведений о происшедшем, которые я получил с 28 апреля по 8-е мая, находясь в Москве…
«Рафик» бежал по широкой и совершенно пустой автостраде «Киев – Чернобыль», еще десять дней назад оживленной и сияющей огнями машин. 20.30 вечера. До Иванкова еще около двадцати километров. Едущие со мною товарищи обговорили уже все о радиации и ее воздействии на организм, устали и тревожно притихли. Иногда только Михайлов или Попель со вздохом произносили:
– Да, братцы… Вот так… – и снова замолкали… – Спецодежда в Иванкове есть? – спросил я сопровождавшего нас Маслака.
– Должна быть. Я звонил туда.
– Где будет ночевать министр?
– Тоже в Иванкове. Сняли там хату у хозяйки. Шашарин тоже на квартире. Все общежития и жилплощадь энергосетей в Иванкове переполнены. Эвакуировали на днях из Чернобыля рабочих. Подскочила резко активность.
– Надо бы прорваться сегодня в штаб Чернобыля, – сказал я. – От Иванкова еще час езды, с учетом переодевания и ужина – полтора. Надо бы успеть на вечернее заседание штаба Правительственной комиссии…
– Посмотрим, – неопределенно ответил Маслак.
Лишь в девять вечера наш «Рафик» въехал во двор Иванковских энергосетей. Вышли, размяли ноги. В небольшом деревянном бараке, тут же во дворе, на скорую руку закусили. Там была небольшая столовка оперативного персонала энергосетей.
Маслак побежал узнавать, где спецодежда, где нас расселять на ночевку.
Ждали минут тридцать. Во дворе неподалеку возбужденно беседовали друг с другом недавно прибывшие из Чернобыля трое рабочих. Один был в белом, хлопчатобумажном, двое – в синих комбинезонах с дозиметрами в нагрудных карманах. Они то и дело, особенно один – в белом, высокий, лысый, – указывал сорванным с головы чепцом на северо-запад, в высокое, уже вечернее, затянутое грязноватой дымкой небо и выкрикивал:
– Жарит сегодня – две тыщи доз плутония, душит, – он морщился, кашлял, отирал чепцом морщинистое лицо.
– А у меня почесуха, – сказал другой, – все тело зудит, будто аллергия…
– Особенно ноги у щиколоток, – сказал третий и, потянув вверх штанины комбинезона и нагнувшись, стал остервенело чесать ногтями багровые опухшие ноги.
Мы тоже стали смотреть в ту сторону. Небо было зловещим и безмолвным. А мы все смотрели, смотрели туда с таким чувством, будто там война, фронт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76