Но я продолжал вглядываться в ее лицо – теперь я видел его по-настоящему, впервые за все эти годы, ибо верно, вблизи можно увидеть предмет, только отшелушив его от времени и вопросов.
– Да, – прошептала она и мягко опустила руку на мой рукав.
Это прикосновение заставило меня очнуться.
– Хорошо, – сказал я, встряхнувшись, – но ты не знаешь, о чем просишь.
– Это неважно. Ты можешь его убедить?
– Могу.
– Почему же ты этого не сделал? Чего… чего ты ждал?
– Вряд ли… – медленно начал я, – …вряд ли я бы взялся за это… взялся таким образом… если бы ты, ты сама меня не попросила.
– Как ты это сделаешь? – спросила она, сжав мою руку.
– Просто, – сказал я. – Я могу исправить картину мира, которую он себе нарисовал.
– Как?
– Я могу преподать ему урок истории.
– Урок истории?
– Да, я же историк, разве ты забыла? А нам, историкам, полагается знать, что человек очень сложная штука и что он не бывает ни плохим, ни хорошим, но и плохим и хорошим одновременно, и плохое выходит из хорошего, а хорошее – из плохого, и сам черт не разберет, где конец, а где начало. Но Адам, он ученый, и у него все разложено по полочкам: молекула кислорода всегда ведет себя одинаково, когда встретит две молекулы водорода, вещь всегда остается сама собой – а поэтому, когда романтик Адам создает в своей голове картину мира, она получается точно такой же, как картина, с которой работает Адам-ученый. Все аккуратно. Все по полочкам. Молекула хорошего всегда ведет себя одинаково. Молекула плохого всегда ведет себя одинаково. Тут…
– Прекрати, – приказала она, – прекрати, скажи мне. Ты не хочешь отвечать. Ты нарочно морочишь мне голову. Говори.
– Ладно, – сказал я. – Помнишь, я спросил тебя, был ли судья Ирвин разорен? Так вот, он был разорен. Жена его тоже оказалась бедной. Он только думал, что она богата. И он взял взятку.
– Судья Ирвин? Взятку?
– Да, – сказал я. – И я могу это доказать.
– Он… Он был другом отца, он… – Она замолчала, выпрямилась, отвернулась от меня, посмотрела на реку и твердым голосом, словно обращаясь не ко мне, а ко всему свету, сказала: – Ну, это ничего не доказывает. Судья Ирвин.
Я не ответил. Я тоже смотрел в темноту, в клубящийся туман.
Но хотя я и не смотрел на нее, я почувствовал, что она опять ко мне повернулась.
– Ну, скажи что-нибудь, – попросила она, и я уловил в ее голосе тревогу.
Но я ничего не сказал. Я стоял и ждал; ждал. В тишине было слышно, как плещет о сваи скрытая туманом вода.
Потом она сказала:
– Джек… А отец… Отец… он…
Я не ответил.
– Трус! Боишься сказать?
– Почему? – сказал я.
– И он тоже? Взятку? И он? – Она с силой дергала меня за руку.
– Не совсем, – сказал я.
– Не совсем, не совсем, – передразнила она и расхохоталась, не выпуская моей руки. Вдруг она отпустила меня, гадливо оттолкнула мою руку и отодвинулась. – Не верю, – объявила она.
– Это правда, – сказал я. – Он знал про Ирвина и покрывал его. Могу доказать. У меня есть документы. Очень жаль, но это правда.
– А-а, жаль! Тебе жаль. Ты раскопал… всю эту грязь – для него… для этого Старка… для него – и теперь тебе жаль. – Она опять расхохоталась и вдруг бросилась бежать по причалу, спотыкаясь и не переставая смеяться.
Я побежал за ней.
Я почти нагнал ее у конца пристани, но тут из тени складов появился полицейский и крикнул:
– Эй, друг!
В ту же секунду Анна споткнулась, и я схватил ее за руку. Она плохо держалась на ногах.
Полицейский подошел.
– В чем дело? – спросил он. – Вы зачем гоняетесь за дамой?
– У нее истерика, – быстро заговорил я, – я хочу ей помочь, она немного выпила, самую малость, и у нее истерика, у нее большое потрясение, горе…
Полисмен, грузный, приземистый, волосатый, неуклюже шагнул к нам, наклонился к ее рту и шумно втянул носом воздух.
– …у нее потрясение, она расстроена, поэтому она немного выпила, и у нее истерика. Я хочу отвести ее домой.
Его мясистое, в черной щетине лицо повернулось ко мне.
– Я вас отвезу домой, – протянул он, – в фургоне. Если будете нарушать.
Это была трепотня. Я понимал, что он просто треплется от нечего делать, от скуки – время позднее, и ему охота себя послушать. Я понимал это, и мне надо было сказать с почтением, что я больше не буду, или засмеяться, может, даже подмигнуть – мол, конечно, капитан, мы поедем домой. Но я не сказал ни того, ни другого. Я был взбудоражен, а она качалась у меня в руках, шумно дыша и всхлипывая, и эта одутловатая, сизая рожа торчала у меня перед глазами. И я сказал:
– А ну попробуй.
Глаза у него слегка выкатились, щеки налились черной кровью, и он пододвинулся к нам вплотную, поигрывая дубинкой.
– И пробовать не буду, заберу вас обоих. А ну!
Потом он сказал: „Пройдемте“, ткнул меня концом дубинки и повторил: „Пройдемте“, толкая меня к концу пристани, где, наверно, был их телефон.
Я сделал два или три шага, чувствуя конец дубинки на пояснице и волоча Анну, которая не произносила ни слова. Потом я вспомнил:
– Вот что, если ты не хочешь завтра утром вылететь со службы, лучше послушай меня.
– Поговори, – отозвался он и ткнул меня в почку, посильнее.
– Если бы не дама, – сказал я, – я бы тебе не мешал нарываться на неприятности. Я могу поехать в участок. Но пеняй на себя.
– Пеняй, – откликнулся он, сплюнув в сторону, и снова меня ткнул.
– Я полезу к себе в карман, – сказал я, – не за пистолетом, за бумажником и покажу тебе одну вещь. Ты когда-нибудь слышал про Вилли Старка?
– Ну, – сказал он. И ткнул.
– А про Джека Бердена слышал, – спросил я, – про газетчика, который вроде секретаря у Вилли?
Он задумался на секунду, не переставая меня подталкивать.
– Ну, – буркнул он.
– Тогда, может, посмотришь на мою визитную карточку? – сказал я и полез за бумажником.
– Не лезь, – сказал он, положив дубинку на мою поднятую руку, – не лезь, сам достану.
Он залез ко мне в карман, вынул бумажник и начал его открывать. Из принципа.
– Открой, – сказал я, – и я тебя все равно уволю, заберешь ты меня или нет. Давай сюда.
Он отдал мне бумажник. Я вытащил карточку и сунул ему.
Он разглядывал ее в потемках.
– Щ-щерт, – прошипел он, как спущенный детский шарик, – откуда же я знал, что вы из Капитолия?
– В другой раз узнай, – сказал я, – раньше чем начнешь развлекаться. Ну-ка, вызови мне такси.
– Сейчас, сэр, – сказал он, ненавидя меня заплывшими свинячьими глазками. – Сейчас, сэр, – сказал он и пошел к телефону.
Вдруг Анна вырвалась, и я подумал, что она хочет убежать. Я опять схватил ее.
– О, ты такой замечательный, – хрипло прошептала она, – такой замечательный… ты великолепен… перехамил хама… справился с полицейским… ты замечательный…
Я стоял и держал ее, стараясь не слушать и ощущая только тяжесть внутри, словно холодный камень.
– …ты такой замечательный – и чистый, и все так замечательно… и чисто…
Я не отвечал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152