Северная империя, огромный безразличный желудок, напрягалась переварить все и всех, выстричь, обкорнать, извести угрожающее и выстроить покорное в ряд – и новые, из бетонных панелей дома в тысячелетних городах, и бескрайние плантации, ради которых губили кишлаки и распахивали кладбища, расстреливали и морили голодом, истребляли племена и кланы. Но как только схлынул поток военных беженцев, как только наладилась жизнь, выяснилось, что все здесь осталось по-прежнему: под новоязычными титулами прятались все те же ханские стражники, юзбаши и кадии, и родная кровь весила больше всех рекомендаций, а чужие, северянами выстроенные дома глодал злой пыльный ветер, истиравший бетон за несколько зим. Дряхлеющая империя еще пыталась перекраивать, устраивать громкие дела, снимать и назначать, и конфисковывать, но следом за карающим мечом смыкалось прежнее вязкое тесто. Последняя колониальная война империи, вековой давности мечта имперского генштаба, последнее детище Большой игры, питалась отсюда. Отсюда шли через перевалы танковые колонны и нескончаемые вереницы грузовиков с солдатами и бензином. Империя войну проиграла, как проигрывает волна прибрежному песку, и, не в силах победить, принялась покупать, лавировать, хитрить, вооружать и стравливать. А вооруженные ею, ощутив силу, поворачивали оружие против нее. Прошлое, взломав хрупкую корку, разлилось по этой земле, и открылось внезапно, что не состоялось никаких прыжков и скачков из прошлого в воображаемое, людоедски-безликое будущее. Прошлое лишь затаилось, выжидая своего часа, уцепившись за раскинувшуюся из конца в конец огромной страны невидимую, как сеть сосудов под кожей, паутину власти. Потому не захлестнул и всплеск анархии после имперского разлома, не обернулся войной всех против всех. Сильнейшие вожди племен и кланов, прочно сидящие в номенклатурных имперских креслах, назвали себя и расставили все по местам. Только на самых нищих окраинах, на бесплодной крыше мира, где кочевали так и не посаженные на землю киргизские роды, где прятались в горах последние из ушедших за Зердуштом, оболганным и украденным Западом, – там зажглась война, и в ее огне к старой паутине приплелась новая, переплавленная и закаленная. Старое, ожиревшее от долгой жизни без стрельбы и смерти, потеснилось, глядя с опаской, дало место подле себя.
Один из узлов этой новой сети, вдоль нитей которой безостановочно шло оружие, дурман и люди, находился в глубине старого маргиланского квартала, в успевшем постареть доме за резным деревянным узорочьем, за садом, где по арыкам бежала прохладная вода и щебетали птицы, где веранду заплел виноград и на коврах лежал ворох шелковых крошечных подушечек. В этом доме хорошо было жить и стареть вместе с ним, и под переливистый птичий шум, потягивая из полупрозрачной скорлупки-пиалы чай, неслышно повелевать пыльным, рассеченным пилами хребтов миром. Здесь сходились голоса и слова, и здесь решалось, чем и как будет жить многолюдная, зеленая Фергана, и как будут жить многие, очень многие вдалеке от нее.
В иссохших, но все еще сильных и цепких руках хаджи Ибрагима была огромная власть, – и не только власть оружия и денег. Он знал, чем дышала его страна, знал ее надежды и страхи. В его дом приходили оборванные дервиши, суфии, гонимые новыми хозяевами почти так же, как старыми. Приходили искавшие мудрости и предлагавшие поделиться ею. Приходили фанатики и чиновники, те, кто хотел истребить нынешнюю власть, и те, кто хотел укрепить ее и свое место в ней. Хаджи охотно выслушивал, иногда советовал. Советы его очень ценились.
Хаджи был наследником очень древнего рода (нынешние хозяева мраморных ташкентских дворцов могли бы гордиться тем, что прислуживали вассалам его вассалов), рода, давным-давно, еще до русских и палача Скобелева обнищавшего, растратившего силы, почти вымершего, – но внезапно выплеснувшегося при новых, невежественных и напористых хозяевах, не знавших и знать не желавших о вековых предрассудках, о крови целых племен, вырубленных под корень, о давних хозяевах великой Ферганы, о гвардии ханов Коканда и переворотах, и резне в ущельях. Дед хаджи Ибрагима кривой исфаханской саблей врубал в Фергану советскую власть, и невдомек было северным, крикливым, одетым в кожу людям, чью жестокость он с легкостью превзошел, что не за них, не за их темные, чужие слова убивал он, а за себя, за своих будущих сынов, за силу и достаток, за стада и рабов. А слова – слова могут быть какими угодно. Сыновья его учились в Москве. Вернувшись домой, уселись в высокие кресла так же, как их пращуры в седла, а дочери породнили его с сильными, богатыми родами. С внуками ему повезло меньше. Они выросли, не ощутив вкуса войны. Им не пришлось драться за землю и воду, и они не ценили доставшееся им. Один, окончив консерваторию в Москве, уехал искать счастья за океан. Другой, офицер дряхлеющий империи, участвовал в тайных имперских войнах по всему свету. Дрался он и с людьми из-за океана в гнилых, отравленных лесах далекого юга. Воевать ему пришлось и неподалеку от дома, за Гиндукушем. Слухи о том, как он воевал, дошли до его родни.
Когда Ибрагим вернулся домой после долгой вереницы заполненных смертью лет, родичи отвернулись от него. Он совершил хадж, но тень его всегда бежала впереди, и дома под его ногами земли не было. Его, дважды отрекшегося, никто не хотел признавать и узнавать. Тогда он собрал тех, кто воевал вместе с ним, и взял отцовскую землю силой. Он подбирал и звал людей длинной воли, безродных, бесплеменных, оставшихся без хозяев, потерявшихся среди хаоса имперских обломков. И – медленно, как, забирая в пасть складки шкуры, давит бульдог вражью шею, – собирал власть.
На этот раз Рахиму пришлось ждать. Юсуф – тонкий, томный юноша с длинными ресницами и кошачьими, вкрадчиво точными движениями – от имени своего хозяина принес извинения и попросил подождать. Да, да, здесь, на веранде. А если хотите, погуляйте по саду. Я вам принесу чаю? Конечно, конечно, он скоро. Скоро.
Рахим оперся на резной столбик колонны, потягивая чай. Что ж, подождем. Однажды он потребовал срочной встречи и немедленного разговора, был впущен и проведен в глубь дома. А там, в полумраке, пропитанном тяжелым, дурманящим дымом, под мерное горловое пение, под перестук барабана, кружился, кружился, кружился дикий, оборванный человек в разноцветных лохмотьях, и хлопали в ладоши, качали головами сидевшие кружком люди, и не разобрать было, кто из них кто. От пения, от накативших волнами звуков и запахов Рахим сам, присев, начал хлопать в ладоши, и кивать, и подпевать. Очнулся он, когда сквозь открытое окно упал на его лицо свет, и сквозняком вытянуло из комнаты пряный, пьянящий дым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85