Ковбой долго совещался с киргизом по поводу Юса. В конце концов оба они, кривясь от натуги, вытащили из машины чушку и Юса следом за ней. Отдышавшись, шофер присел на камне и закурил. На боку у него висел, прихваченный кожаной петлей, большой длинноствольный револьвер. Киргиз вытащил из машины мешок с кизяком и сейчас раскладывал костер, приспосабливал над ним котелок.
Сильно пекло солнце. Жгло кожу. Воздух был холодным, но солнце обжигало. А в тени сразу становилось зябко, до зубного стука. Юс сидел на нагретом солнцем металле и смотрел на воду, на отражавшийся в ней склон, на небо. Глубокой, густой синевы небо, чистое, без единого облачка. Он не помнил, видел ли когда-нибудь в своей жизни такое небо. В нем можно было утонуть, как в воде. Отражаясь в глади озера, оно делалось разноцветным, как стекла калейдоскопа. И сама вода была разноцветной, не на первый взгляд, но если присмотреться, прищуриться, прикрыть от солнца рукой глаза: вон вдоль камней бежит полоса черноты, вот легкая, почти прозрачная синь, а вон зелень, и желтизна рядом. Все переливалось, по воде бежала рябь от ветерка, и полосы сдвигались, сплетались, сверкали чистым цветом, перемешивались.
– Это лед, – сказали за спиной.
Юс оглянулся и увидел неслышно подошедшего шофера.
– Там под водой лед, оттого такое разноцветное. Гарное, правда?
– Правда, – согласился Юс.
– Зоркуль местные зовут. Доброе имя. Ойбек уже чай спроворил, – сказал шофер, – зараз подсилкуешься. Ты куришь-то?
– Нет, – ответил Юс.
– Добре, – сказал шофер. – О, трымай.
Юсу подали глиняную пиалу. Он удивленно посмотрел на ее содержимое.
– Ты не бойсь, – сказал шофер. – Это шир-чай называется. Бараний жирок тут, зеленый чай, соль там, приправка, туда-сюда. Добре. Ты пей, не бойсь. Вот тебе лепехов, заесть. Говорили, жрешь ты до хера. Тут полтузина, наяривай.
После первого глотка Юсу показалось, что его сейчас вырвет. Но не вырвало, а после третьего даже показалось вкусным.
– Ты и нас не бойсь, – сказал водитель. – Мы тебе ничего плохого не зробымо, правда, Ойбек?
Киргиз улыбнулся, сверкнув сплошным рядом золотых зубов.
– А железо на тебе, чтоб ты нам ничего плохого не зробыв, правда?
Киргиз засмеялся.
– Чего смеешься? Смеется он. Давеча конь его так приложил, мертвый валялся. Потом отжился, пополз. Как дыхнуть сдолел, засмеялся. Веселуны они, местные. И сейчас вот, смеется. … Меня Семеном звать. Онисимовичем. А тебя-то как?
– Юс, – ответил Юс.
– Гарное имя. Пшек? Да ладно, какое мне дело. Давай тебе, Юс, еще подолью. … О, це так. … Ты меня послушай, Юс. Ты одно пойми, мы тебе плохого не хотим. И те, ну, к кому тебя везем, – тоже. Ты запамятуй, добре запамятуй. Ибрагим – он человек непростой. Он – не какой-нибудь там бай или командир полевой. Он – духовный.
– Это как? – спросил Юс.
– Он вроде святого у этих, – шофер кивнул в сторону Ойбека. – Очень духовный. Ты ему нужен. Так што ты трымайся, хлопец. Трымайся.
– Я буду, – пообещал Юс, клюнув носом. После еды он стал сонным и вялым, возникло оцепенение, вареная разлилась патока в мышцах. Солнце жгло темя. Мерно, медленно стучала в висках кровь. Юс помог Семену с Ойбеком дотащить чушку до машины и закинуть внутрь. Семен кинул какое-то тряпье ему под голову. Несмотря на тряску, Юс крепко уснул. И проснулся только вечером.
Вокруг были горы, мощные вершины, увенчанные снежными шапками. От скал вниз, в долину, сбегали огромные осыпи, издали, снизу, казавшиеся мелким щебнем, песком. Но вблизи они оказывались нагромождением здоровенных, в пол человеческого роста камней, беспорядочно и опасно навалившихся друг на друга. После того как обвалившаяся глыба едва не раздробила ему ногу, Юс понял, что на большие камни нужно прыгать сверху. Камень много массивнее человека, если он начинает падать, то медленно. Успеешь соскочить. Юс усвоил на собственном, нередко болезненном опыте еще немало вещей подобного рода. Ему никто ничего не объяснял. Тут на весь кишлак едва набралось бы две пригоршни русских слов, и расходовали их крайне экономно. Юсу не объясняли, что он должен делать, а показывали, терпеливо показывали до тех пор, пока он не начинал понимать. Впрочем, большинство заданий он понимал сразу. Большого ума не требовалось, чтобы понять, где прокопать-продолбить арык или расчистить, разровнять место. Копать кетменем поначалу получалось плохо: почва плохая, да и не почва вовсе, а так, замес грязи с камнями, приходилось ковырять, надрываясь, выворачивать глыбы, относить в сторону, кетмень с его узким острием цеплял совсем мало земли. Но после Юс приноровился. Он вообще здесь ко всему на удивление быстро приноровился, даже к чугунной чушке с приклепанной к ней цепью, другим концом намертво вклепанной в сплошной стальной обруч вокруг талии. Цепь перековали, удлинили, и теперь Юс мог отходить от чушки почти на два метра и научился переволакивать ее с места на место. Сперва было тяжело, чушка зарывалась в землю, цеплялась о камни. Потом он понял, как нужно подергивать, подтаскивать, перекатывать.
А еще он начал набирать вес. Раньше съеденное будто вливалось в тело и растворялось без остатка, и не оставляло ни капли жира, и мышцы все время требовали – еще, еще. Юс пожирал горы провизии и постоянно ощущал, что не хватает, что мышцы, вместо того чтобы крепнуть, возвращать отобранное в страшной палате с решетками на окнах, тают, истончаются, превращаются в пучок дряблых разлохмаченных веревок. А тут он почувствовал, что тело становится больше. Ненамного, и по-прежнему ни капли жира, но чуть округлились руки, и грудь стала выпуклее, и ноги – толще. Он становился выносливее, сильнее физически – здоровой, спокойной силой тяглового животного.
Кормили его очень хорошо. Он ел много лучше местных жителей, довольствовавшихся лепешками, айраном да горько-соленым сыром, спрессованным в приплюснутые катыши величиной с яйцо. Мяса ели совсем мало, только по праздникам. Юса же кормили мясом каждый день, молодой козлятиной, иногда бараниной, или кониной, но чаще всего козлятиной. Снизу, из долины, пригнали стадо коз, и раз в два дня резали одну. Коз здесь резали умело. Выкраивали квадратик в дерновине, отворачивали, козу со связанными ногами клали так, чтобы горло приходилось над открывшимся квадратиком взрыхленной земли, чиркали острым как бритва ножом по горлу и спускали кровь. Коза не издавала ни звука, только подрагивала немного, пока жизнь утекала из нее в тощую горную почву. Спустив кровь и аккуратно вернув дерновину на место, козу начинали надувать. Надрезали кожу на ноге, вставляли костяной мундштук и надували, выкатывая глаза и распирая щеки от натуги. Козьи бока вздувались, ноги растопыривались. Вынув мундштук и плотно перевязав ногу повыше надреза, козу начинали беспощадно бить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85