Цепляясь за стремена, Варвара металась в беспамятстве и голосила. Все бабы плакали. Деды, прислонясь головой к землянкам, ладонями сушили слезы…
Поднялся Миша на стременах, обнял поочередно атаманов, свою Варвару. И – полетел, понесся Михаил Татаринов! Четыре казака – за ним.
Казаки молча стояли на круче. Все горевали о нем: «Отдали казаки Мишину голову за Дон-реку, за землю русскую… Прощай, Миша!»
Казаки еще долго носили шапками землю к часовенке, воздвигая высокую могилу-курган.
…Атаман Татаринов и четверо казаков прискакали в Москву в тот день, когда царская матушка Марфа Ивановна, причастившись, умирала. Государь и бояре пребывали в печали и хлопотах.
Призвав к себе царя, Марфа с трудом спросила:
– Не приехал ли кто в Москву с Дона?
– Приехал атаман Татаринов, – тихо ответил царь.
Марфа попросила сына призвать к ней атамана.
Царю не хотелось исполнять эту просьбу матушки, но укоризненный взгляд старухи заставил его покориться. Татаринова позвали. Войдя в хоромы, Мишка снял шапку и опустился на колени. Марфа, вглядевшись, спросила:
– Здоровы ли атаманы на Дону?
– Здоровы, матушка, – ответил Мишка.
– Твои дела, атаман донской, известны мне. И слава твоя известна… Совершил ты не столь доброе, сколь полезное для Дона и государства дело. Я похваляю тебя и войско твое. И говорила я о том царю. Царь слышит ли меня?
– Все слышу, матушка, – откликнулся стоявший тут же царь Михаил. – Ты раньше то же говорила.
Атаман Татаринов сказал:
– Да дел моих было не так-то много, великая государыня.
– Я все слыхала… Стара я, но ведомо мне, что вы есть государству стража… Что сталось бы с нашими окраинами, ежели бы вы не стояли крепко на Дону!
Старуха, как бы желая загладить свою тяжкую вину перед казаками, была особенно ласковой и доброй.
– Великая государыня! – сказал Татаринов, глядя в ее слезящиеся глаза. – Давно то сметили мы, но на Москве бояре того дела не смечают. Им бы ты сказала…
– Да я-то, старая, теперь совсем без сил, – говорила Марфа. – А вы, донские казаки, разумом своим должны понять, что моему Михайле Федоровичу пожаловать вас нечем. Казна наша царская скудна. Бедны мы стрельцами, и ружья у нас худые…
Закашлялась высохшая инокиня, откинулась на подушки и прервала речь.
– Встань! – повелительно сказала Марфа Татаринову.
Хотела и сама подняться, но слабые ее силы отказывали. Дряхлое тело старухи, дрожа, опускалось. Упершись худыми локтями, Марфа приподнялась, кверху выпирали сухие костлявые плечи. С большим трудом, последним усилием она села, дрожа. Отдышавшись, громко произнесла:
– Ну, сказывай, атаман, чего бы хотели донские казаки? Просите, пока не поздно: я скоро отойду…
– Великая государыня! – протянул к ней Мишка обе руки, в которых держал казачью шашку с красным верхом. Он молил ее, скользя взглядом по восковому лбу и мертвенно-бледным губам. – Освободи ты нас, матушка, своей царской волей от всяких утеснений. Освободи ты казаков, что напрасно томятся в тюрьмах. Знай, матушка: все, что сказывали на Москве про донских казаков турские послы да лазутчики, – оговор и неправда. Освободи казаков!
Простонав, старуха обратилась к царю:
– Освободи ты их, несчастных. Напиши им грамоту похвальную за службу верную… – И рухнула в подушки суровая, строгая повелительница.
Государь сказал:
– Матушка, твоей воли не преступлю… Но помимо бояр то трудно сделать. И срок тюрьмы опальным казакам еще не вышел.
– Не в сроке дело… Государство в опасности! Клади на весь народ надежду. Помни, что говорила я о казаках. Они тебе – войско готовое.
– Слышу, матушка. И сделаю все, как ты велишь.
– Тогда еще послушай. Верни в Москву Салтыковых. Верни. О господи!
Окруженная притихшими боярами, лекарями и священниками, Марфа широко раскрыла глаза и пыталась снова подняться, но повалилась на мягкую перину, как сухое и скрипучее дерево.
– О-ох! – вздохнула она в последний раз. Глаза ее раскрылись широко, наполнившись страхом, и сразу помутнели.
Царь тихо зарыдал. Заплакали бояре и все, кто был в покоях…
Татаринов вернулся на Дон. Он был убежден, что война с поляками неизбежна.
В Туле строился ружейный завод. Перемирие с Польшей кончалось. Дознался Татаринов в Москве, что наемный полковник Лесли подрядился царю и боярам купить в Швеции для солдат ружья, подготовить немецких солдат, переманить подрядчиков и мастеров для пушечного завода, построенного в Москве голландцем Кетом. И еще будто в Швецию поехали купцы, чтобы привезти оттуда десять тысяч мушкетов, пять тысяч сабель и четыре тысячи пудов пороху, столько же железных ядер и походное снаряжение. А тульские самопалы и ядра из, Устюжны-Железнопольской не могли поставляться в избытке. Шесть полков, где было тридцать тысяч русского войска, изучали уже хитрость ратного строения. Дознался Михаил Татаринов также, что в Москву приехал английский выдумщик Бульмер, который, мол, умел находить руду золотую, серебряную и медную и дорогое каменье. Узнал Мишка, что Бульмер поедет разыскивать серебряную и всякую иную руду в Соликамск, на Мезень, на Северную Двину, на Канин Нос, на Югорский Шар. Поедет он также за Печору, за Камень к реке Косьве и даже на Енисей.
Рассказывали Мишке в Москве люди на Сытном рынке, что приехали уже медноплавильные мастера из Саксонии и Брауншвейга, проведав, что меди в Московском государстве много…
…На похоронах Марфы Ивановны говорили, что вскоре будут много выделывать железа и чугуна близ Тулы. Понадобились в Москву не только пушечные мастера, а еще бархатного, канительного, часового дела и даже каменщики – будто своих мало, – живописцы, литейщики, и… звездочеты. Сказывали на Москве, что государь позвал Адама Олеария на царскую службу за то, что он гораздо учен в астрологии, географии, беге небесных светил и землемерии и иных многих мудростях и науках…
А тверской поп Нестор подал царю челобитную о великом деле, какого «бог не открывал еще никому из прежде живущих людей у нас и в других государствах, а открыл ему, Нестору, на славу государю и на избавление нашей огорченной земли, на страх и удивление ее супостатам». Открытие то называлось «походный городок». Но он не стал показывать того дела боярам, так как им веры не давал, и они объявили его смутьяном и безумным. Попа Нестора, как многих других, заковали и сослали в Казань…
Полезли иноземцы в Москву со всех концов земли.
За любую выдумку в Москве большие деньги платят… К царевичу Алексею приставлен немчин Петр Шальтон – учить его потехе военной. И одели его, малолетнего Алексея Михайловича, в немецкое платье… И опять же, говорили в Москве, позовут иноземца, чтоб тот преподал царскому дитяти мудреное учение за наши ж деньги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Поднялся Миша на стременах, обнял поочередно атаманов, свою Варвару. И – полетел, понесся Михаил Татаринов! Четыре казака – за ним.
Казаки молча стояли на круче. Все горевали о нем: «Отдали казаки Мишину голову за Дон-реку, за землю русскую… Прощай, Миша!»
Казаки еще долго носили шапками землю к часовенке, воздвигая высокую могилу-курган.
…Атаман Татаринов и четверо казаков прискакали в Москву в тот день, когда царская матушка Марфа Ивановна, причастившись, умирала. Государь и бояре пребывали в печали и хлопотах.
Призвав к себе царя, Марфа с трудом спросила:
– Не приехал ли кто в Москву с Дона?
– Приехал атаман Татаринов, – тихо ответил царь.
Марфа попросила сына призвать к ней атамана.
Царю не хотелось исполнять эту просьбу матушки, но укоризненный взгляд старухи заставил его покориться. Татаринова позвали. Войдя в хоромы, Мишка снял шапку и опустился на колени. Марфа, вглядевшись, спросила:
– Здоровы ли атаманы на Дону?
– Здоровы, матушка, – ответил Мишка.
– Твои дела, атаман донской, известны мне. И слава твоя известна… Совершил ты не столь доброе, сколь полезное для Дона и государства дело. Я похваляю тебя и войско твое. И говорила я о том царю. Царь слышит ли меня?
– Все слышу, матушка, – откликнулся стоявший тут же царь Михаил. – Ты раньше то же говорила.
Атаман Татаринов сказал:
– Да дел моих было не так-то много, великая государыня.
– Я все слыхала… Стара я, но ведомо мне, что вы есть государству стража… Что сталось бы с нашими окраинами, ежели бы вы не стояли крепко на Дону!
Старуха, как бы желая загладить свою тяжкую вину перед казаками, была особенно ласковой и доброй.
– Великая государыня! – сказал Татаринов, глядя в ее слезящиеся глаза. – Давно то сметили мы, но на Москве бояре того дела не смечают. Им бы ты сказала…
– Да я-то, старая, теперь совсем без сил, – говорила Марфа. – А вы, донские казаки, разумом своим должны понять, что моему Михайле Федоровичу пожаловать вас нечем. Казна наша царская скудна. Бедны мы стрельцами, и ружья у нас худые…
Закашлялась высохшая инокиня, откинулась на подушки и прервала речь.
– Встань! – повелительно сказала Марфа Татаринову.
Хотела и сама подняться, но слабые ее силы отказывали. Дряхлое тело старухи, дрожа, опускалось. Упершись худыми локтями, Марфа приподнялась, кверху выпирали сухие костлявые плечи. С большим трудом, последним усилием она села, дрожа. Отдышавшись, громко произнесла:
– Ну, сказывай, атаман, чего бы хотели донские казаки? Просите, пока не поздно: я скоро отойду…
– Великая государыня! – протянул к ней Мишка обе руки, в которых держал казачью шашку с красным верхом. Он молил ее, скользя взглядом по восковому лбу и мертвенно-бледным губам. – Освободи ты нас, матушка, своей царской волей от всяких утеснений. Освободи ты казаков, что напрасно томятся в тюрьмах. Знай, матушка: все, что сказывали на Москве про донских казаков турские послы да лазутчики, – оговор и неправда. Освободи казаков!
Простонав, старуха обратилась к царю:
– Освободи ты их, несчастных. Напиши им грамоту похвальную за службу верную… – И рухнула в подушки суровая, строгая повелительница.
Государь сказал:
– Матушка, твоей воли не преступлю… Но помимо бояр то трудно сделать. И срок тюрьмы опальным казакам еще не вышел.
– Не в сроке дело… Государство в опасности! Клади на весь народ надежду. Помни, что говорила я о казаках. Они тебе – войско готовое.
– Слышу, матушка. И сделаю все, как ты велишь.
– Тогда еще послушай. Верни в Москву Салтыковых. Верни. О господи!
Окруженная притихшими боярами, лекарями и священниками, Марфа широко раскрыла глаза и пыталась снова подняться, но повалилась на мягкую перину, как сухое и скрипучее дерево.
– О-ох! – вздохнула она в последний раз. Глаза ее раскрылись широко, наполнившись страхом, и сразу помутнели.
Царь тихо зарыдал. Заплакали бояре и все, кто был в покоях…
Татаринов вернулся на Дон. Он был убежден, что война с поляками неизбежна.
В Туле строился ружейный завод. Перемирие с Польшей кончалось. Дознался Татаринов в Москве, что наемный полковник Лесли подрядился царю и боярам купить в Швеции для солдат ружья, подготовить немецких солдат, переманить подрядчиков и мастеров для пушечного завода, построенного в Москве голландцем Кетом. И еще будто в Швецию поехали купцы, чтобы привезти оттуда десять тысяч мушкетов, пять тысяч сабель и четыре тысячи пудов пороху, столько же железных ядер и походное снаряжение. А тульские самопалы и ядра из, Устюжны-Железнопольской не могли поставляться в избытке. Шесть полков, где было тридцать тысяч русского войска, изучали уже хитрость ратного строения. Дознался Михаил Татаринов также, что в Москву приехал английский выдумщик Бульмер, который, мол, умел находить руду золотую, серебряную и медную и дорогое каменье. Узнал Мишка, что Бульмер поедет разыскивать серебряную и всякую иную руду в Соликамск, на Мезень, на Северную Двину, на Канин Нос, на Югорский Шар. Поедет он также за Печору, за Камень к реке Косьве и даже на Енисей.
Рассказывали Мишке в Москве люди на Сытном рынке, что приехали уже медноплавильные мастера из Саксонии и Брауншвейга, проведав, что меди в Московском государстве много…
…На похоронах Марфы Ивановны говорили, что вскоре будут много выделывать железа и чугуна близ Тулы. Понадобились в Москву не только пушечные мастера, а еще бархатного, канительного, часового дела и даже каменщики – будто своих мало, – живописцы, литейщики, и… звездочеты. Сказывали на Москве, что государь позвал Адама Олеария на царскую службу за то, что он гораздо учен в астрологии, географии, беге небесных светил и землемерии и иных многих мудростях и науках…
А тверской поп Нестор подал царю челобитную о великом деле, какого «бог не открывал еще никому из прежде живущих людей у нас и в других государствах, а открыл ему, Нестору, на славу государю и на избавление нашей огорченной земли, на страх и удивление ее супостатам». Открытие то называлось «походный городок». Но он не стал показывать того дела боярам, так как им веры не давал, и они объявили его смутьяном и безумным. Попа Нестора, как многих других, заковали и сослали в Казань…
Полезли иноземцы в Москву со всех концов земли.
За любую выдумку в Москве большие деньги платят… К царевичу Алексею приставлен немчин Петр Шальтон – учить его потехе военной. И одели его, малолетнего Алексея Михайловича, в немецкое платье… И опять же, говорили в Москве, позовут иноземца, чтоб тот преподал царскому дитяти мудреное учение за наши ж деньги:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133