От множества людей в крепости гудело, как в улье. Оживленные беседы, и разгоряченные споры, и говор слышались на возах, на стенах, под стенами, возле дворца Калаш-паши, возле мечетей и на ступеньках лавок гостиного двора. Казаки сидели на развалинах крепости и обнимались с освобожденными из плена. Там встречались нередко родственники: родные братья, сыновья с отцами, деды с внуками. Лица у всех веселые, и слезы их были счастливые.
Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.
На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.
Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.
– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.
За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Раскосые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:
– Татаринову слава!
– Донскому атаману слава!
– Слава! – неслось по всей крепости.
Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закричали:
– Науму слава! Слава!..
Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.
– Ивану Каторжному слава!..
Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.
На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырливый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.
Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.
– Вольные сыны Дона и Запорожской Сечи, сыны Днепра! – начал речь Старой твердым голосом. – Отныне и во веки веков кладется в Азове камень, о который будут разбиваться разъяренные волны турецкого и татарского нашествия на нашу землю. Мы избавились от мерзостного басурманского ига. Мы разорили гнездо неверных, освободили наших братьев, сестер, наших отцов и матерей… Мы взяли Азов без повеленья государя – своим умом, храбростью и силой. Звание у нас было казачье, а житье собачье! И жили мы с вами словно птицы: где сядем, там и заночуем! А турецкий султан непрестанно хвалился, что он собьет нас с Дона-реки!..
Панько Стороженко тихо вставил:
– Хвалилась турецкая вивця, що в ней хвист, як у жеребця, та никто тому не вирив!
Петро Вернигора, рассмеявшись, сказал:
– Ге! Хлопцы! Хвалився султан, так нахвалився! Собака бреше, бо вона спивати не умие. Не тилько нам, а и на неби було чути, як мухи кашляють!
За столом повеселело.
– Казаки с бедою, как рыба с водою!.. Степь-то у нас без конца, а коней попасти негде.
– И все-то у нас было ветром побито, а морозом подшито!
– А теперь хоть спина гола, да своя воля!..
– Послухаем!.. Послухаем!.. – закричали кругом.
Алексей Старой продолжал:
– Ныне, сыны вольного Дона, сыны Днепра, дарю атаману войска Михаилу Ивановичу Татаринову… – он поставил чарку на стол и развернул парчу, – дарю царское платье!
Серебряное платье заструилось на руках Алексея Старого.
– И впредь, – продолжал он, – атаманы войска Донского будут носить его и славить нашу землю!
Войско одобрительно кивало головами и приговорило атаману Татаринову надеть то платье теперь же. Татаринов надел царское платье, скинув свой кафтан.
– Немало цепей и мук приняли казаки в казематах да в тюрьмах, – продолжал Старой. – Немало сидело нас на Белоозере! Нужду терпели, горе мыкали! Сносили опалу царскую и боярскую. Отныне и во веки веков будут вспоминать сложивших головы казаков под крепостью Азовом: Татаринова Максима, Панкрата Бобырева, Бабыненка Герасима, Утку Игната, Некрегу Григория, Семена Кутузова, трех братьев атамана Наума Васильева, сына Тимофея Рази – Лукьяна и брата Тимофея Рази – Трофима, двух братьев Петрова Осипа, трех братьев Белоконь, Гирю Степана, Медведя Ивана, двух сыновей атамана Михаила Черкашенина – Ивана да Ларьку – и славной памяти казака Иглу Василия. Четыре тысячи казаков легло за родину, за нашу волю, за веру православную! Плачут курганы седые – славу стерегут!
Дед Черкашенин вытер слезы. Наум Васильев глотнул солено-горькую слезу. Осип Петров нагнул голову. Татаринов сжал крепко губы.
Черкашенин скорбел о погибших под Азовом сыновьях, а Васильев, Петров, Татаринов, Тимофей Разя – и о павших братьях.
Все войско склонило головы, притихло, замерло. Не один казак вытер рукавом горючие слезы, вспомнив погибших славной смертью. Много овдовело баб, осиротело детей.
Касай-мурза резко поднялся:
– Э! урус! Зачим так больно моя душа сделал! Моя дает вам четыре тысячи лучших коней! Возьми, урус! Возьми, казак! Это карашо!
Окинбет-мурза без хитрости заявил:
– Моя душа – твоя душа! Моя сердце – твоя сердце! Моя горе – твоя горе! Моя дает казакам тысячу лучших коней.
Поднялся московский дворянин Степан Чириков.
– Будет справедливым, – сказал он, – положить в вашу казну привезенное мною на Дон царское жалованье, которое атаманы тогда не взяли.
Он положил на стол мешок с двумя тысячами рублей.
– И моя копейка не щербатая! – поднялся купец Облезов Васька. – Кладу на стол пять тысяч рублей! – Он положил мешок, наполненный деньгами. И купцы из Астрахани, поежившись, не очень спеша, положили свои деньги.
– Гей! – крикнул тогда Петро Вернигора. – Писарь пише, писарь маже, все запише, як хто скаже! Ге, добри купцы! Добри люди! 3 кого шкуру здерут, то з тим и гроши пропьють!
– Да им то що? – сказал Панько Стороженко, – церква горить, а попы руки гриють! А колысь и на нас солнечно гляне? Кладить, люди добри, гроши на бочку з пивом!
– Кладить!.. Кладить!.. – крикнули запорожцы.
И тогда Алексей Старой торжественно взял со стола и поднял царскую чарку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133
Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.
На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.
Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.
– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.
За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Раскосые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:
– Татаринову слава!
– Донскому атаману слава!
– Слава! – неслось по всей крепости.
Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закричали:
– Науму слава! Слава!..
Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.
– Ивану Каторжному слава!..
Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.
На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырливый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.
Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.
– Вольные сыны Дона и Запорожской Сечи, сыны Днепра! – начал речь Старой твердым голосом. – Отныне и во веки веков кладется в Азове камень, о который будут разбиваться разъяренные волны турецкого и татарского нашествия на нашу землю. Мы избавились от мерзостного басурманского ига. Мы разорили гнездо неверных, освободили наших братьев, сестер, наших отцов и матерей… Мы взяли Азов без повеленья государя – своим умом, храбростью и силой. Звание у нас было казачье, а житье собачье! И жили мы с вами словно птицы: где сядем, там и заночуем! А турецкий султан непрестанно хвалился, что он собьет нас с Дона-реки!..
Панько Стороженко тихо вставил:
– Хвалилась турецкая вивця, що в ней хвист, як у жеребця, та никто тому не вирив!
Петро Вернигора, рассмеявшись, сказал:
– Ге! Хлопцы! Хвалився султан, так нахвалився! Собака бреше, бо вона спивати не умие. Не тилько нам, а и на неби було чути, як мухи кашляють!
За столом повеселело.
– Казаки с бедою, как рыба с водою!.. Степь-то у нас без конца, а коней попасти негде.
– И все-то у нас было ветром побито, а морозом подшито!
– А теперь хоть спина гола, да своя воля!..
– Послухаем!.. Послухаем!.. – закричали кругом.
Алексей Старой продолжал:
– Ныне, сыны вольного Дона, сыны Днепра, дарю атаману войска Михаилу Ивановичу Татаринову… – он поставил чарку на стол и развернул парчу, – дарю царское платье!
Серебряное платье заструилось на руках Алексея Старого.
– И впредь, – продолжал он, – атаманы войска Донского будут носить его и славить нашу землю!
Войско одобрительно кивало головами и приговорило атаману Татаринову надеть то платье теперь же. Татаринов надел царское платье, скинув свой кафтан.
– Немало цепей и мук приняли казаки в казематах да в тюрьмах, – продолжал Старой. – Немало сидело нас на Белоозере! Нужду терпели, горе мыкали! Сносили опалу царскую и боярскую. Отныне и во веки веков будут вспоминать сложивших головы казаков под крепостью Азовом: Татаринова Максима, Панкрата Бобырева, Бабыненка Герасима, Утку Игната, Некрегу Григория, Семена Кутузова, трех братьев атамана Наума Васильева, сына Тимофея Рази – Лукьяна и брата Тимофея Рази – Трофима, двух братьев Петрова Осипа, трех братьев Белоконь, Гирю Степана, Медведя Ивана, двух сыновей атамана Михаила Черкашенина – Ивана да Ларьку – и славной памяти казака Иглу Василия. Четыре тысячи казаков легло за родину, за нашу волю, за веру православную! Плачут курганы седые – славу стерегут!
Дед Черкашенин вытер слезы. Наум Васильев глотнул солено-горькую слезу. Осип Петров нагнул голову. Татаринов сжал крепко губы.
Черкашенин скорбел о погибших под Азовом сыновьях, а Васильев, Петров, Татаринов, Тимофей Разя – и о павших братьях.
Все войско склонило головы, притихло, замерло. Не один казак вытер рукавом горючие слезы, вспомнив погибших славной смертью. Много овдовело баб, осиротело детей.
Касай-мурза резко поднялся:
– Э! урус! Зачим так больно моя душа сделал! Моя дает вам четыре тысячи лучших коней! Возьми, урус! Возьми, казак! Это карашо!
Окинбет-мурза без хитрости заявил:
– Моя душа – твоя душа! Моя сердце – твоя сердце! Моя горе – твоя горе! Моя дает казакам тысячу лучших коней.
Поднялся московский дворянин Степан Чириков.
– Будет справедливым, – сказал он, – положить в вашу казну привезенное мною на Дон царское жалованье, которое атаманы тогда не взяли.
Он положил на стол мешок с двумя тысячами рублей.
– И моя копейка не щербатая! – поднялся купец Облезов Васька. – Кладу на стол пять тысяч рублей! – Он положил мешок, наполненный деньгами. И купцы из Астрахани, поежившись, не очень спеша, положили свои деньги.
– Гей! – крикнул тогда Петро Вернигора. – Писарь пише, писарь маже, все запише, як хто скаже! Ге, добри купцы! Добри люди! 3 кого шкуру здерут, то з тим и гроши пропьють!
– Да им то що? – сказал Панько Стороженко, – церква горить, а попы руки гриють! А колысь и на нас солнечно гляне? Кладить, люди добри, гроши на бочку з пивом!
– Кладить!.. Кладить!.. – крикнули запорожцы.
И тогда Алексей Старой торжественно взял со стола и поднял царскую чарку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133