— Ну и красавица! — хихикнул один из арестантов, попавшийся по пути, насмешливо глядя на Катю. Девушка с багровым, налившимся синью синяком под глазом действительно производила впечатление отпетой уголовницы.
Катя отвернулась и тут же наткнулась на злобный царапающий взгляд курухи. Фиса быстро отвела глаза и сделала вид, что ее ничто не касается.
«Теперь она меня боится», — самонадеянно усмехнулась Катя. Однако взгляд курухи не предвещал ничего хорошего.
Заключенных вывели во дворик. Двор был совсем маленький, как пятачок.
Даже по кругу здесь нельзя было ходить, а можно было только стоять. На улице жара ощущалась не так сильно. Задрав голову и блаженно щурясь от солнца, Катя любовалась высоким небом. Слабый ветерок залетал в каменный мешок внутреннего двора, легко ерошил волосы, раскаленный воздух опалял кожу лица. В глубокой небесной синеве пролетел голубь и скрылся, быстро превратившись в точку.
Свиря, счастливо улыбаясь щербатым ртом, внезапно запела, глядя на птицу:
— К нам на каменную дачу прилетели гулюшки. Прилететь-то прилетели, улететь вот — фугушки!
В ответ послышались редкие смешки.
Катя чуть не расплакалась. Отныне не летать ей по свету вольной птичкой, куда захочется… Она навечно заперта в четырех стенах, нет ей пощады.
Предательская слезинка скатилась по щеке.
— Да брось ты, — сочувственно произнесла Свиря, угадав ее настроение. — Ничего, на зоне хорошо-о, вот сама увидишь! Максимум трешка тебе светит за твое пальто. А!.. Три года — еще не возраст, но уже срок.
— Целых три года!.. — Катя не договорила, боясь разрыдаться.
Несколько пар женских глаз неожиданно облили девушку молчаливым сочувствием. В глазах товарок она действительно выглядела невинно осужденной.
Подумаешь, пальто! Ведь дело-то семейное, родственное, можно было обойтись и без милиции. Катя казалась невинной жертвой своей злобной мачехи, и потому ей полагалась изрядная толика жалости.
Неожиданно Зинка задрала голову, указывая куда-то вверх:
— Ой, какой мальчик, мальчик-вертухайчик! Любопытные взоры обратились к фигуре охранника на стене. Он сверху рассматривал арестанток, и этот внимательный взгляд был приятен женщинам.
— Какой хорошенький! — восторженно воскликнула Зинка. — А жарко-то как!
Ох, ну и жарища, бабоньки!
Неожиданно она расстегнула кофточку. Высокая, задорно торчащая грудь призывно оголилась. Зинка медленно подняла руки, кокетливо взбила волосы и плавно повела бедрами, рисуясь перед солдатиком. Тот даже приоткрыл рот от неожиданности.
— Вот бесстыдница! Прикройся! — Сестра Мария отвела сконфуженный взгляд.
— А пусть смотрит! — усмехнулась Зинка и вызывающе дрогнула грудью, как будто танцевала цыганку:
— Эй, красавчик! Гляди, какие птички твоих пальчиков ждут!
Свиря захохотала, жадно посматривая на оголившуюся Зинку, а вертухай наверху лишь смущенно улыбался, любуясь арестанткой, ее странным танцем и блаженным смеющимся лицом.
Если бы о выходке Зинки стало известно надзирателям, провинившуюся ждало бы наказание — холодный карцер и черствый хлеб с водой. Но ей было все равно. Только минутная радость, такая редкая в тюрьме, заботила ее!
После прогулки стало еще тяжелее. В камере сгущалось и росло томительное напряжение, почти физически давившее на узниц. Катя настороженно поглядывала в сторону Фисы, ожидая от нее очередной подлости. Но Фиса вроде бы нашла себе новый объект для посягательств, безответный, забитый. Это была женщина, удавившая своего ребенка.
— Ты взяла мою помаду! — неожиданно вызверилась на нее Фиса и бросилась избивать тихоню. Было ясно, что помаду на самом деле никто не брал, но детоубийцу защищать не стали — это было просто не принято.
Даже сердобольная сестра Мария и та лишь безучастно отвернулась к «решке» и тихо зашевелила губами, сжимая руки в мучительной тоске Фиса била мать-убийцу сладострастно, с полным правом, а та только закрывала лицо руками и не смела плакать. В драку никто не вмешивался. Дежурные несколько раз заглядывали в «волчок», но в камеру не входили.
Потом курухе наконец надоело махать руками по жаре, и она, запыхавшись, опустилась на койку. На лице было написано чувство выполненного долга. В сторону Кати она старалась не смотреть. Это было неспроста.
«Еще раз она меня пальцем тронет — убью!» — подумала Катя с мрачной решимостью.
Легко сказать — убью… А чем защищаться, если в ее распоряжении только ногти и зубы? Правда, недавно она подсмотрела ночью, как Свиря прячет за унитазом ложку с остро заточенной рукояткой. Заточкой в камере пользовались как ножом, чтобы что-нибудь отрезать, ведь ножи были запрещены. Ее так и не нашли во время «шмона».
Еда не шла в горло, было тревожно. Катя чувствовала, что ночью что-то будет, но не знала, что именно. Она каждую секунду ожидала подвоха со стороны Фисы. На время она даже перестала думать о приближавшемся дне суда. Все ее существо занимало обострившееся противоборство с Фисой, которая с первого же взгляда увидела в ней врага. «Почему именно меня? — недоумевала Катя. — Что я ей сделала? За что?» Может, за то, что ее в камере уважали, а Фису ненавидели?
Или за то, что ее мать была известная артистка? «Опять мать, везде мать, во всех моих неприятностях — везде она!» — мрачно подумала Катя, забираясь на шконку.
Она решила всю ночь не спать, ожидая нападения. Еще во время ужина, когда все были заняты поглощением пищи, ей удалось незаметно выудить заточенную ложку из-за унитаза и сунуть ее под матрас. На всякий случай.
А Фиса, демонстративно потягиваясь, громко говорила своей соседке, как ей хочется спать…
После отбоя наступила беспокойная ночь, полная тревожных шорохов и вздохов. Тускло светилась лампочка под потолком. Во сне запаленно стонала Зинка, храпела на нижней шконке немногословная Муха, выводила носом мелодичные рулады Молодайка. Сестра Мария даже во сне тихо шевелила губами, будто молилась.
Внезапно кто-то тихо, по-кошачьи спрыгнул на пол и прошелся по камере.
Катя настороженно сгруппировалась под простыней. Сунула руку под подушку за заточкой и приготовилась к обороне.
Заскрипела соседняя койка, послышался тихий шепот:
— Зин, а Зин… — Низкий голос Свири звучал вкрадчиво и нежно. — Ты что-то все стонешь. Давай, я тебе спинку поглажу…
Зинка протестующе забормотала, но вскоре послушно затихла и размеренно засопела носом. Тихие шорохи, доносившиеся из угла, говорили о том, что ее истомленное воздержанием тело все же уступило ласковым домогательствам «много кратки».
— Ты моя хорошая… Красавица, — шептала Свиря, и ее слова отчетливо разносились в сонной тишине камеры. Смутные белые тени возились неподалеку от Кати, и, если бы не ее брезгливость, сцену соблазнения можно было лицезреть во всех подробностях.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116