В присутствии матери девочка совершенно преображалась. Она много, до истерического визга смеялась, бегала по квартире, как сумасшедшая, отчаянно ввязывалась в драки и первая задирала соседских детей. Смех неожиданно прерывался бурными рыданиями, Катя капризничала, требовала к себе внимания, отказывалась спать и есть, совершенно переставала слушаться бабушек и вообще походила на реку, вышедшую из берегов. Однако, как только мать уезжала, она вновь становилась молчаливым забитым ребенком, скользившим по комнате неслышно, как тень.
За те два с лишним года, что Катя прожила у бабушек, отца своего она видела только однажды, когда он проездом оказался в Ленинграде. Она смотрела на этого незнакомого, чернявого мужчину, чем-то похожего на алкоголика дядю Пашу (вторая комната по коридору налево), и испуганно жалась к ногам бабки. Она боялась, что этот человек вдруг схватит ее под мышку и увезет ее далеко-далеко, в пугающую грозную неизвестность.
Ей не хотелось перемен. Она боялась потерять то хрупкое неуверенное благополучие, к которому притерпелась в Ленинграде. Ей не хотелось вновь прилаживаться к чужим, взрослым людям, стараться угадать оттенки их переменчивого настроения, изображать из себя примерного ребенка для того только, чтобы получить кусок ласки из неприветливых жестких рук. Лишь на любовь одного-единственного человека в мире она могла рассчитывать при любых условиях — на любовь матери. Но мать была далеко.
А потом случилось странное и интересное событие. Старшая бабушка легла вечером спать и не проснулась. С рассветом, когда в коридоре загремели шаги соседей, собиравшихся на работу, зашипели плиты на кухне, загремела вода в туалете, Катя тайком пробралась к бабушке под одеяло, чтобы погреться возле нее перед тем, как вставать, и внезапно обнаружила, что под одеялом у Старшей бабушки так же холодно, как в выстывшей за ночь комнате. Она еще немного полежала в недоумении, а потом тихо, как мышка, перебралась обратно в свою постель.
А потом почему-то все забегали по коридору, захлопали дверьми, зазвенел телефон, чей-то нервный истерический голос проговорил с надрывом: «В одной квартире, нет уж позвольте!..» Потом пришли какие-то незнакомые люди и унесли Старшую бабушку. Кате сказали, что бабушку Боженька забрал на небо, потому что он соскучился по ней. Конечно, это были враки, ведь Катя собственными глазами видела, что никакой Боженька бабушку не забирал, а забрали ее два дяденьки и унесли на носилках. И пахло от этих дяденек, как от дяди Паши из второй комнаты по коридору налево, а вовсе не так, как пахнет в церкви, куда они тайком ходили со Старшей бабушкой на Пасху.
От взрослого сюсюкающего вранья стало неуютно и тревожно. В воздухе запахло переменами. Младшая бабушка то принималась плакать, то внезапно замолкала, дежурно прикладывая к углам глаз концы своего неизменного платка с аляповатыми розочками. Теперь она частенько забывала кормить Катю обедом, и та повадилась тихонько подворовывать хлеб у соседей, не смея своим обременительным существованием нарушить огромное торжественное горе, поселившееся в доме.
Долго ждали Катину маму, но та прислала телеграмму, чтобы бабушку хоронили без нее, у нее съемки. На кладбище Катю не взяли, оставили дома.
Взрослые отсутствовали добрых полдня, потом дружной толпой заявились домой. Они были озябшие и нетерпеливые в предвкушении поминок.
Потом взрослые пили водку и желали, чтобы земля была пухом, а Катька в это время сидела под столом и думала, каким образом земля может стать Старшей бабушке пухом. Ей представлялись перья из подушки, которые взмывают вверх от сквозняка и осыпают Старшую бабушку. Перья эти черные, потому что они — земля.
И тут Катя представляла себе, как седой суровый старик, по всей видимости Бог, сыплет эту землю ладошкой, и она летит плавно и красиво, точно пух, покрывая Старшую бабушку черным снегом. Такой снег лежит у фабричных зданий на Нарвской заставе, где они были в том году, когда ездили к знакомой портнихе за обрезками ткани для лоскутного одеяла.
А потом опять потянулись скучные одинаковые дни. Однажды бабушка долго кричала маме в трубку, что денег мало, теперь у нее только одна пенсия, пусть мама высылает, потому что им едва хватает на хлеб.
— Нам едва хватает на хлеб, — со взрослой грустью жаловалась Катя соседям, когда те возились на кухне с обедом, и ей неизменно совали в ладонь что-нибудь вкусное. И Катя съедала это вкусное тайком в коридоре, забившись в угол между ящиком с ношеной обувью и старой детской коляской без колес.
— Бедняжка, сиротинка, брошенная, — жалели ее соседи, и девочка запоминала новые для себя слова: «сиротинка», «брошенная», чтобы потом в бессознательном детском эгоизме вымогать у доверчивых взрослых лишний кусочек жалости.
Вскоре приехала мама. На этот раз она не привезла с собой конфет или шоколада, хотя была все такой же тормошливой и ласковой. И очень красивой!
— Выросла-то как! — Она порывисто прижала к себе дочь. Катя, как открытие, сообщила драгоценную новость:
— Я теперь «сиротинка» и «брошенная».
— Глупости! — оскорбленно фыркнула мать. — С чего это ты сиротинка при живой-то матери? Вот заберу тебя с собой, в Москву…
Но Катя ей не поверила. Она теперь не представляла себе жизни вне огромной коммуналки, без шкафа с рухлядью в коридоре, без Младшей бабушки, хотя и не очень-то ласковой, но в общем-то привычной и почти родной.
Бабушка о чем-то долго шушукалась с матерью. Катька в это время лежала под одеялом, приготовляясь спать. Напрасно она вслушивалась в полуночный шепот, в котором не разбирала ни слова.
— Когда две пенсии было, я разве чего говорила…
— Что ж мне, с ребенком в общежитие?..
— А Юрка?..
— Не хочу ему звонить, еще вообразит себе невесть что…
Под этот размеренный тягучий шепот Катя незаметно заснула. А утром мать объявила ей, как о деле решенном:
— Собирайся, едем с тобой в Москву. Будешь жить со мной.
Катя обрадованно вскинула длинные ресницы, но не очень-то поверила сказанному. Ехать ей никуда не хотелось, а особенно не хотелось ехать в Москву.
Она представила, как они поедут до вокзала в воняющем выхлопными газами автобусе, как ездили к Старшей бабушке на Волкове кладбище, когда ее укачало и стошнило на пальтишко. Она собрала в мешочек свои драгоценности, в числе которых была и мамина шпилька, и использованный патрончик помады, и даже разбитое красное стеклышко, найденное во дворе и мгновенно ставшее главным сокровищем коллекции.
— Что это? — спросила мать, увязывая чемодан с вещами. — А, мусор, — брезгливо произнесла она, и сокровища отправились прямиком в мусорное ведро.
Катя обиженно закусила губу, но ничего не сказала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116