И ты вступишь в это царство, даже не желая того, лишь по праву твоего божественного происхождения.
Несколько мгновений царевич внимательно смотрел на собеседника, а потом покачал головой.
– Я не верю в Осириса. Равно как не верю и твоим словам.
– Придет время – и ты поверишь.
– Я так не думаю.
– А я утверждаю, что рано или поздно настанет момент, когда кровь твоя станет твоей судьбой и отречься от этого будет нельзя.
– Что ты имеешь в виду?
Инен не ответил, однако от царевича не укрылось, что дядя его метнул быстрый взгляд в сторону бассейна.
– С меня довольно, – с неожиданно прорвавшимся раздражением заявил юный наследник и повернулся назад, к металлическим дверям.
Но Инен устремился за ним и удержал его, схватив за руку.
– И для тебя, да и для госпожи Киа, – прошептал он, – будет лучше, если ты оставишь ее теперь, до того как у вас появится ребенок.
– Почему? – спросил царевич, неожиданно почувствовав, как его охватывает тревога.
Собственный вопрос показался ему сравнимым с хрупким кувшином, сброшенным с крыши и падавшим в полной тишине... Он ждал, когда раздастся звук удара, но его не последовало.
Наконец дядя прокашлялся и прервал затянувшееся молчание:
– Надеюсь, она еще не носит твоего ребенка?
Царевич не ответил, но, хотя он и попытался сохранить бесстрастное выражение, дядя, похоже, угадал истину по его лицу.
– Я уповал на то, что до этого не дойдет. – Инен тяжело вздохнул. – Поскольку в жилах ребенка будет и твоя кровь, не исключено, что он вырастет таким, как ты. Но более вероятно... – Он встретился с царевичем глазами и удержал его взгляд. – Более вероятно, что твое дитя умрет еще до рождения.
– С чего ты взял? Почему?
– Как я уже говорил, причина коренится в твоей крови. Твой отпрыск должен унаследовать ее или... появиться на свет мертворожденным. – Он протянул руку и мягко коснулся плеча племянника. – Поверь мне, твоя мать говорила чистую правду. И она, и я заботимся только о твоих интересах.
Некоторое время царевич стоял как вкопанный, а потом стряхнул руку дяди с плеча и, повернувшись, побежал прочь через темные залы и переходы храма к отдаленному золоту дня, к солнечному свету. После этого в течение полугода он не только не приближался к храму Амона, но даже не разговаривал с дядей и, несмотря на самые горячие увещевания матери, все свое внимание и заботу посвящал Киа и их еще не родившемуся ребенку. Однако, несмотря на все предосторожности, схватки у роженицы начались за несколько недель до срока, а ребенок появился на свет крохотным, с деформированными конечностями и... мертвым. Целую неделю ни царевич, ни Киа не показывались на людях, переживая свое горе вдвоем, а когда сын фараона наконец прервал свое затворничество, выражение его похудевшего, измученного лица многим показалось странным.
С того дня наследник престола открыто объявил о своей приверженности культу единого Бога, однако, поскольку Иосиф уже умер, наставить его в канонах и обрядах этой веры было некому. Помогала память о долгих беседах, которые вел с ним дед, стоя в тени деревьев и указывая на дневное светило. Вот почему он нарек единого Бога именем «Атон», что на языке язычников означало «Солнце». Он продолжал печься о благе подданных, был доступен для бедных, слабых и угнетенных и повсюду заявлял, что «жить по правде» означает выполнять волю Атона, дарующего жизнь всему сущему.
Случилось так, что однажды к нему явился запыленный и изможденный нубиец, преодолевший огромное расстояние от собственной крохотной деревушки до могучих Фив. Он пришел молить об освобождении сына, угнанного в рабство войском фараона Аменхотепа. Но сердобольный правитель не ограничился тем, что снизошел до мольбы старика, но и повелел освободить всех нубийских пленных. Следом за нубийцем с подобной же просьбой к нему обратился старый сириец, за ним – ливиец, и ни один из просителей не встретил отказа. При этом правитель просил всех возносить хвалу и благодарность не ему, а Атону, ибо солнце равно светит всем людям и все они равны пред его божественным ликом.
Но когда об этом прознал фараон Аменхотеп, он, в кои-то веки отвлекшись от своего пьянства, обжорства и распутства, сам явился к сыну, причем в еще большем гневе, нежели в момент обсуждения вопроса о женитьбе. Содрогаясь от ярости, он потребовал объяснений, по какому праву сын распустил по домам пленных, которых он, фараон, приказал согнать в свою столицу.
– А зачем они здесь нужны, – сказал, неожиданно рассмеявшись, царь, – ты, о сын мой, со временем узнаешь сам.
Царевич в ответ лишь покачал головой и пояснил, что коль скоро лучи солнца согревают и освещают всех, то все равны пред его ликом, и ни один человек не вправе лишать другого свободы.
Фараон, услышав это, снова рассмеялся.
– Люди не равны друг другу, – заявил он, – и уж тем более простые смертные не равны потомкам богов. Мир устроен так, что твари могучие пожирают слабых и великие – малых. Плоть питается плотью, кровь – кровью, и все сущее во вселенной поддерживает свое существование именно таким образом. Жизнь продолжается за счет смерти – таков извечный порядок, и тебе наконец пора понять, где в нем твое место.
С этими словами фараон схватил царевича за руку и повелел подать колесницы и оружие.
Лучшие охотники и воины во главе с главным колесничим и дядей царевича могучим Эйэ сопровождали царя и его сына. Войско встало лагерем среди песков. В тени утеса был разбит великолепный шатер, где на роскошных коврах и подушках фараон Аменхотеп предался, как это у него водилось, чревоугодию и пьянству, вкушая яства с золотых блюд и вино из золотых кубков.
Эйэ при этом отсутствовал, а когда появился и шепнул что-то фараону на ухо, тот, удовлетворенно хмыкнув, поднялся на ноги. С помощью двоих слуг он взошел на колесницу, а сыну повелел ехать рядом с ним.
На гребне кряжа царь остановил лошадей и указал вниз, на стадо диких коз, испуганно бившихся в устроенном охотниками загоне. Царевич огляделся, высматривая, что могло их так напугать, и увидел трех припавших к песку черногривых львов.
Неожиданно один из них прыгнул, мгновенно подмяв козу тяжестью своего тела. Следом, оскалив клыки и огласив пустыню голодным ревом, прыгнули двое других – и в их безжалостных когтях затрепетала добыча.
Глядя на то, как темная густая кровь пятнает тусклый песок, фараон удовлетворенно рассмеялся и ткнул царевича локтем в бок.
– Ну что, сын мой, надеюсь, теперь ты видишь, как в действительности устроен мир?
Царевич не ответил, но вспомнил, как и мать говорила ему, что со временем он неизбежно станет носителем смерти.
Царь Аменхотеп, неверно истолковав молчание сына, снова издал смешок, а затем, натянув вожжи, направил колесницу вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113
Несколько мгновений царевич внимательно смотрел на собеседника, а потом покачал головой.
– Я не верю в Осириса. Равно как не верю и твоим словам.
– Придет время – и ты поверишь.
– Я так не думаю.
– А я утверждаю, что рано или поздно настанет момент, когда кровь твоя станет твоей судьбой и отречься от этого будет нельзя.
– Что ты имеешь в виду?
Инен не ответил, однако от царевича не укрылось, что дядя его метнул быстрый взгляд в сторону бассейна.
– С меня довольно, – с неожиданно прорвавшимся раздражением заявил юный наследник и повернулся назад, к металлическим дверям.
Но Инен устремился за ним и удержал его, схватив за руку.
– И для тебя, да и для госпожи Киа, – прошептал он, – будет лучше, если ты оставишь ее теперь, до того как у вас появится ребенок.
– Почему? – спросил царевич, неожиданно почувствовав, как его охватывает тревога.
Собственный вопрос показался ему сравнимым с хрупким кувшином, сброшенным с крыши и падавшим в полной тишине... Он ждал, когда раздастся звук удара, но его не последовало.
Наконец дядя прокашлялся и прервал затянувшееся молчание:
– Надеюсь, она еще не носит твоего ребенка?
Царевич не ответил, но, хотя он и попытался сохранить бесстрастное выражение, дядя, похоже, угадал истину по его лицу.
– Я уповал на то, что до этого не дойдет. – Инен тяжело вздохнул. – Поскольку в жилах ребенка будет и твоя кровь, не исключено, что он вырастет таким, как ты. Но более вероятно... – Он встретился с царевичем глазами и удержал его взгляд. – Более вероятно, что твое дитя умрет еще до рождения.
– С чего ты взял? Почему?
– Как я уже говорил, причина коренится в твоей крови. Твой отпрыск должен унаследовать ее или... появиться на свет мертворожденным. – Он протянул руку и мягко коснулся плеча племянника. – Поверь мне, твоя мать говорила чистую правду. И она, и я заботимся только о твоих интересах.
Некоторое время царевич стоял как вкопанный, а потом стряхнул руку дяди с плеча и, повернувшись, побежал прочь через темные залы и переходы храма к отдаленному золоту дня, к солнечному свету. После этого в течение полугода он не только не приближался к храму Амона, но даже не разговаривал с дядей и, несмотря на самые горячие увещевания матери, все свое внимание и заботу посвящал Киа и их еще не родившемуся ребенку. Однако, несмотря на все предосторожности, схватки у роженицы начались за несколько недель до срока, а ребенок появился на свет крохотным, с деформированными конечностями и... мертвым. Целую неделю ни царевич, ни Киа не показывались на людях, переживая свое горе вдвоем, а когда сын фараона наконец прервал свое затворничество, выражение его похудевшего, измученного лица многим показалось странным.
С того дня наследник престола открыто объявил о своей приверженности культу единого Бога, однако, поскольку Иосиф уже умер, наставить его в канонах и обрядах этой веры было некому. Помогала память о долгих беседах, которые вел с ним дед, стоя в тени деревьев и указывая на дневное светило. Вот почему он нарек единого Бога именем «Атон», что на языке язычников означало «Солнце». Он продолжал печься о благе подданных, был доступен для бедных, слабых и угнетенных и повсюду заявлял, что «жить по правде» означает выполнять волю Атона, дарующего жизнь всему сущему.
Случилось так, что однажды к нему явился запыленный и изможденный нубиец, преодолевший огромное расстояние от собственной крохотной деревушки до могучих Фив. Он пришел молить об освобождении сына, угнанного в рабство войском фараона Аменхотепа. Но сердобольный правитель не ограничился тем, что снизошел до мольбы старика, но и повелел освободить всех нубийских пленных. Следом за нубийцем с подобной же просьбой к нему обратился старый сириец, за ним – ливиец, и ни один из просителей не встретил отказа. При этом правитель просил всех возносить хвалу и благодарность не ему, а Атону, ибо солнце равно светит всем людям и все они равны пред его божественным ликом.
Но когда об этом прознал фараон Аменхотеп, он, в кои-то веки отвлекшись от своего пьянства, обжорства и распутства, сам явился к сыну, причем в еще большем гневе, нежели в момент обсуждения вопроса о женитьбе. Содрогаясь от ярости, он потребовал объяснений, по какому праву сын распустил по домам пленных, которых он, фараон, приказал согнать в свою столицу.
– А зачем они здесь нужны, – сказал, неожиданно рассмеявшись, царь, – ты, о сын мой, со временем узнаешь сам.
Царевич в ответ лишь покачал головой и пояснил, что коль скоро лучи солнца согревают и освещают всех, то все равны пред его ликом, и ни один человек не вправе лишать другого свободы.
Фараон, услышав это, снова рассмеялся.
– Люди не равны друг другу, – заявил он, – и уж тем более простые смертные не равны потомкам богов. Мир устроен так, что твари могучие пожирают слабых и великие – малых. Плоть питается плотью, кровь – кровью, и все сущее во вселенной поддерживает свое существование именно таким образом. Жизнь продолжается за счет смерти – таков извечный порядок, и тебе наконец пора понять, где в нем твое место.
С этими словами фараон схватил царевича за руку и повелел подать колесницы и оружие.
Лучшие охотники и воины во главе с главным колесничим и дядей царевича могучим Эйэ сопровождали царя и его сына. Войско встало лагерем среди песков. В тени утеса был разбит великолепный шатер, где на роскошных коврах и подушках фараон Аменхотеп предался, как это у него водилось, чревоугодию и пьянству, вкушая яства с золотых блюд и вино из золотых кубков.
Эйэ при этом отсутствовал, а когда появился и шепнул что-то фараону на ухо, тот, удовлетворенно хмыкнув, поднялся на ноги. С помощью двоих слуг он взошел на колесницу, а сыну повелел ехать рядом с ним.
На гребне кряжа царь остановил лошадей и указал вниз, на стадо диких коз, испуганно бившихся в устроенном охотниками загоне. Царевич огляделся, высматривая, что могло их так напугать, и увидел трех припавших к песку черногривых львов.
Неожиданно один из них прыгнул, мгновенно подмяв козу тяжестью своего тела. Следом, оскалив клыки и огласив пустыню голодным ревом, прыгнули двое других – и в их безжалостных когтях затрепетала добыча.
Глядя на то, как темная густая кровь пятнает тусклый песок, фараон удовлетворенно рассмеялся и ткнул царевича локтем в бок.
– Ну что, сын мой, надеюсь, теперь ты видишь, как в действительности устроен мир?
Царевич не ответил, но вспомнил, как и мать говорила ему, что со временем он неизбежно станет носителем смерти.
Царь Аменхотеп, неверно истолковав молчание сына, снова издал смешок, а затем, натянув вожжи, направил колесницу вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113