Эстер, сдвинув в сторону журналы и воскресную газету, поставила поднос на кофейный столик.
– Ты что, собираешься завтракать в нижнем белье?
– Угу.
– Нет, этого не будет.
– Но ты же сама не переоделась, мам!
– Я – это совсем другое дело.
– Ой, ну мам!
– Ступай! Быстро, а то все остынет!
Малыш Бобби, вскочил и помчался наверх, прыгая через три ступеньки.
– Осторожней.
Когда Бобби ушел, Эстер убавила в телевизоре звук, пододвинула кресло к кофейному столику и открыла «Лос-Анджелес таймс». Положила яичные желтки на овсянку, размешала, добавила соли и черного перца.
Малыш Бобби с топотом сбежал по ступенькам. Уселся, скрестив ноги, перед кофейным столиком и схватил бисквит.
– А руки ты утром мыл, малыш?
Бобби замер, поднеся бисквит ко рту. Секунду раздумывал, потом ответил:
– Ага.
– Что это значит?
Малыш Бобби перевел взгляд на бисквит, затем – снова на мать.
– Как положено говорить? – спросила Эстер.
– Да.
– Да, а дальше?
– Да, мэм.
– Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.
Малыш Бобби откусил большой кусок.
– Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».
– А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.
Малыш глотнул молока – слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.
– Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, – задумчиво жуя, продолжал Бобби, – называет это языком неравенства.
Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.
– Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры – самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.
Эстер подцепила вилкой овсянку с яйцом.
– У тетушки Розали наверняка бы случился сердечный приступ, услышь она, как говорят со взрослыми калифорнийские детишки. Все эти «ага», «не-а» и «угу». Так что передай своей мисс Абраме, что, пока ты мне сын, ты будешь обращаться ко взрослым с должным уважением. Это будет лучшей памятью моей замечательной тетушке Розали.
– Но, мама, я ведь даже не знал эту тетушку Розали!
– Конечно нет, детка. Она умерла до того, как ты родился.
– Тогда почему...
– Послушай, малыш, давай договоримся так. Вот станешь взрослым, как я, тогда и перестанешь говорить «мэм» и «сэр». Договорились?
Малыш Бобби подозрительно покосился на мать.
– Хочешь меня надуть?
– С чего ты взял? – улыбнулась Эстер.
– Но ведь когда мне будет столько же лет, сколько теперь тебе, ты все равно будешь старше.
– А ты хитрец, Бобби! Всегда умеешь выкрутиться. Давай ешь!
Какое-то время они ели молча. Малыш Бобби краем глаза косился на экран. Потом налил сиропа на тарелку и обмакнул в него бисквит. Покончив с едой, Эстер закурила сигарету. Уютно свернулась в кресле, подобрав под себя длинные стройные ноги, и, перелистывая «Таймс», просматривала объявления. Она искала объявление о продаже подержанного грузовичка.
– Мам!
– А? – рассеянно откликнулась она.
– Что такое синагога?
– Что?
– Что такое синагога?
Эстер оторвала взгляд от газеты.
– Ну, видишь ли, детка, – медленно начала она, – это что-то вроде церкви. Церкви для евреев.
– А за что люди не любят синагоги?
Эстер глубоко затянулась.
– Почему ты спрашиваешь, детка?
– В передаче «Подробности жизни в Лос-Анджелесе» говорили, что люди ос... ос... оскверняли синагоги. – Бобби показал вымазанным в сиропе пальчиком на экран. Эстер проследила за его взглядом. Двое белых мужчин сидели в ультрасовременных креслах за столом замысловатой конфигурации и яростно о чем-то спорили. На одном из них была ермолка.
Улыбка Эстер светилась неподдельной гордостью. Но произнесла она с притворной укоризной:
– Нет чтобы, как все нормальные дети, смотреть мультфильмы:
Малыш Бобби улыбнулся в ответ.
– Но, мама, каждый человек знает, что мультфильмы показывают в субботу утром.
– Вот хитрюга, опять выкрутился! – рассмеялась Эстер. Затем снова опустила глаза к газете, но малыш Бобби был не из тех, кто так просто сдается.
– Ну, мама же!..
– Ну, ладно, ладно. – Эстер аккуратно сложила газету и опустила ее на колени. Прикурила еще одну сигарету от окурка старой.
– Почему они оскверняют синагоги? – снова спросил мальчик.
– А ты знаешь, что такое «осквернять», малыш?
Маленький Бобби смотрел на нее, часто моргая, всем своим видом выражая растерянность.
– Я... думаю, что да, – пробормотал он.
Сердце Эстер Фиббс буквально разрывалось от любви и гордости за то, что она произвела на свет такое существо. Никогда прежде не доводилось ей сталкиваться с таким любопытством, такой неуемной жаждой знаний. Она любовалась сыном. И это – часть ее самой, плоть от плоти.
– Осквернять – это значит ранить, портить. Разрушать что-то. Совершать акт вандализма.
– Я знаю, что такое вандализм. В прошлом году у нас в школе тоже устроили вандализм.
– Ну вот, это то же самое.
– Но почему они это делают?
Эстер тяжко вздохнула и указала на пустую чашку.
– Иди, подлей мне кофейку, малыш. И добавь ложечку сахара.
Малыш Бобби схватил чашку и помчался на кухню. Эстер распрямила длинные ноги и, перегнувшись в кресле, затушила сигарету. Она пыталась собраться с мыслями, сообразить, как лучше объяснить все сыну. Он так стремится к знаниям. Она понимала, что в один прекрасный день – а день этот наступит очень скоро – он посмотрит на свою мать и поймет, какая она тупица. Какая необразованная, примитивная. Какая провинциальная. Она всеми силами старалась отсрочить наступление этого дня. Но пока... пока надо объяснить своему ребенку, редкостно одаренному ребенку, смысл и суть предрассудков.
Малыш Бобби принес кофе. Снова разлегся на полу и вопросительно уставился на мать. Эстер достала из корзинки один из последних бисквитов, намазала маслом, потом – клубничным джемом. Откусила, стала медленно жевать.
– Так что они там говорили, по телевизору?
– Они говорили, что кто-то писал краской на стенах синагоги разные подлые вещи. Неприличные, какие пишет шпана. Гадости. Разные непристойности...
«Что бы это все означало, черт возьми?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145
– Ты что, собираешься завтракать в нижнем белье?
– Угу.
– Нет, этого не будет.
– Но ты же сама не переоделась, мам!
– Я – это совсем другое дело.
– Ой, ну мам!
– Ступай! Быстро, а то все остынет!
Малыш Бобби, вскочил и помчался наверх, прыгая через три ступеньки.
– Осторожней.
Когда Бобби ушел, Эстер убавила в телевизоре звук, пододвинула кресло к кофейному столику и открыла «Лос-Анджелес таймс». Положила яичные желтки на овсянку, размешала, добавила соли и черного перца.
Малыш Бобби с топотом сбежал по ступенькам. Уселся, скрестив ноги, перед кофейным столиком и схватил бисквит.
– А руки ты утром мыл, малыш?
Бобби замер, поднеся бисквит ко рту. Секунду раздумывал, потом ответил:
– Ага.
– Что это значит?
Малыш Бобби перевел взгляд на бисквит, затем – снова на мать.
– Как положено говорить? – спросила Эстер.
– Да.
– Да, а дальше?
– Да, мэм.
– Ну, вот так-то лучше. А теперь принимайся за завтрак.
Малыш Бобби откусил большой кусок.
– Но, мам, в школе у нас уже никто не говорит «да, мэм», и «нет, мэм».
– А мне плевать на этих «никто». Меня интересуешь исключительно ты.
Малыш глотнул молока – слишком уж горячее. На верхней губе остались белые усики.
– Мисс Абраме говорит, что все эти «да, мэм» и «нет, мэм» придумали рабовладельцы, чтоб держать черных у себя в подчинении. Она называет это, – задумчиво жуя, продолжал Бобби, – называет это языком неравенства.
Эстер проглотила кусочек бекона и запила кофе. Потом посмотрела на сына.
– Что ж, детка, у этой мисс Абраме полно всяких дипломов из колледжей, и она, должно быть, очень умна, и все такое прочее. Однако эти ее разговоры напоминают мне болтовню белых, которые озабочены тем, что они белые. Чувство вины и все такое... Можешь сказать своей мисс Абраме, что хорошим манерам меня обучала моя тетушка, мисс Розали Гиббонс, а уж ее-то ни в коем случае нельзя было причислить к рабовладельцам. Она была черной, как сапог, эта самая тетушка Розали, и вовсе не испытывала при этом комплекса неполноценности. И еще она говорила, что хорошие манеры – самая дешевая вещь в мире. Они ведь не стоят тебе ни цента. И в то же время это самая дорогая на свете вещь, не считая, конечно, Иисуса. Тетушка Розали очень чтила Иисуса.
Эстер подцепила вилкой овсянку с яйцом.
– У тетушки Розали наверняка бы случился сердечный приступ, услышь она, как говорят со взрослыми калифорнийские детишки. Все эти «ага», «не-а» и «угу». Так что передай своей мисс Абраме, что, пока ты мне сын, ты будешь обращаться ко взрослым с должным уважением. Это будет лучшей памятью моей замечательной тетушке Розали.
– Но, мама, я ведь даже не знал эту тетушку Розали!
– Конечно нет, детка. Она умерла до того, как ты родился.
– Тогда почему...
– Послушай, малыш, давай договоримся так. Вот станешь взрослым, как я, тогда и перестанешь говорить «мэм» и «сэр». Договорились?
Малыш Бобби подозрительно покосился на мать.
– Хочешь меня надуть?
– С чего ты взял? – улыбнулась Эстер.
– Но ведь когда мне будет столько же лет, сколько теперь тебе, ты все равно будешь старше.
– А ты хитрец, Бобби! Всегда умеешь выкрутиться. Давай ешь!
Какое-то время они ели молча. Малыш Бобби краем глаза косился на экран. Потом налил сиропа на тарелку и обмакнул в него бисквит. Покончив с едой, Эстер закурила сигарету. Уютно свернулась в кресле, подобрав под себя длинные стройные ноги, и, перелистывая «Таймс», просматривала объявления. Она искала объявление о продаже подержанного грузовичка.
– Мам!
– А? – рассеянно откликнулась она.
– Что такое синагога?
– Что?
– Что такое синагога?
Эстер оторвала взгляд от газеты.
– Ну, видишь ли, детка, – медленно начала она, – это что-то вроде церкви. Церкви для евреев.
– А за что люди не любят синагоги?
Эстер глубоко затянулась.
– Почему ты спрашиваешь, детка?
– В передаче «Подробности жизни в Лос-Анджелесе» говорили, что люди ос... ос... оскверняли синагоги. – Бобби показал вымазанным в сиропе пальчиком на экран. Эстер проследила за его взглядом. Двое белых мужчин сидели в ультрасовременных креслах за столом замысловатой конфигурации и яростно о чем-то спорили. На одном из них была ермолка.
Улыбка Эстер светилась неподдельной гордостью. Но произнесла она с притворной укоризной:
– Нет чтобы, как все нормальные дети, смотреть мультфильмы:
Малыш Бобби улыбнулся в ответ.
– Но, мама, каждый человек знает, что мультфильмы показывают в субботу утром.
– Вот хитрюга, опять выкрутился! – рассмеялась Эстер. Затем снова опустила глаза к газете, но малыш Бобби был не из тех, кто так просто сдается.
– Ну, мама же!..
– Ну, ладно, ладно. – Эстер аккуратно сложила газету и опустила ее на колени. Прикурила еще одну сигарету от окурка старой.
– Почему они оскверняют синагоги? – снова спросил мальчик.
– А ты знаешь, что такое «осквернять», малыш?
Маленький Бобби смотрел на нее, часто моргая, всем своим видом выражая растерянность.
– Я... думаю, что да, – пробормотал он.
Сердце Эстер Фиббс буквально разрывалось от любви и гордости за то, что она произвела на свет такое существо. Никогда прежде не доводилось ей сталкиваться с таким любопытством, такой неуемной жаждой знаний. Она любовалась сыном. И это – часть ее самой, плоть от плоти.
– Осквернять – это значит ранить, портить. Разрушать что-то. Совершать акт вандализма.
– Я знаю, что такое вандализм. В прошлом году у нас в школе тоже устроили вандализм.
– Ну вот, это то же самое.
– Но почему они это делают?
Эстер тяжко вздохнула и указала на пустую чашку.
– Иди, подлей мне кофейку, малыш. И добавь ложечку сахара.
Малыш Бобби схватил чашку и помчался на кухню. Эстер распрямила длинные ноги и, перегнувшись в кресле, затушила сигарету. Она пыталась собраться с мыслями, сообразить, как лучше объяснить все сыну. Он так стремится к знаниям. Она понимала, что в один прекрасный день – а день этот наступит очень скоро – он посмотрит на свою мать и поймет, какая она тупица. Какая необразованная, примитивная. Какая провинциальная. Она всеми силами старалась отсрочить наступление этого дня. Но пока... пока надо объяснить своему ребенку, редкостно одаренному ребенку, смысл и суть предрассудков.
Малыш Бобби принес кофе. Снова разлегся на полу и вопросительно уставился на мать. Эстер достала из корзинки один из последних бисквитов, намазала маслом, потом – клубничным джемом. Откусила, стала медленно жевать.
– Так что они там говорили, по телевизору?
– Они говорили, что кто-то писал краской на стенах синагоги разные подлые вещи. Неприличные, какие пишет шпана. Гадости. Разные непристойности...
«Что бы это все означало, черт возьми?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145