Здесь же, в редакции "Парижских новостей", или "ПН", как их повсюду называли, жесты эти производили скорее смехотворное впечатление. Но, прекрасно сознавая это, Гейльбрун не мог отделаться от повадок вельможи - он был король в изгнании, и Траутвейн с присущей баварцу живостью воображения мысленно сравнивал барственный, величавый стиль Гейльбруна с непомерно широким костюмом на сильно похудевшем человеке. Вот и сегодня Траутвейн, улыбаясь про себя иронически и добродушно, дивится тому, как Гейльбрун сумел превратить большое неприветливое канцелярское помещение в место, где можно "принимать", и, при всем убожестве комнаты, придать ей особый отпечаток какой-то легкой, изящной жизни. Тут были и дорогой ковер, правда очень миниатюрных размеров, и удобная софа, и внушительный письменный стол хорошего дерева; повсюду лежали сигареты, несмотря на опасность, что кто-либо из голодной публики стянет их.
При входе Траутвейна главный редактор Гейльбрун не расстается с сигарой, торчащей в уголке его большого чувственного рта. Но Траутвейн не обращает на ото внимания; у него с Гейльбруном хорошие отношения, их объединяет общность политических взглядов, оба они отличаются терпимостью и в то же время горячностью. Впрочем, Франц Гейльбрун, как это с ним часто бывает, не выспался. Ему шестьдесят лет, он работает с удовольствием, но и живет он в свое удовольствие, ему не хватает дня и особенно ночи.
- Ну, милый мой, - встречает он Траутвейна, - что вы нам хорошего принесли? - И широким жестом указывает Траутвейну на удобное кресло для посетителей. Траутвейн протягивает ему рукопись, Гейльбрун читает, усмехается. - Хорошо, крепко, терпко, по-баварски, - говорит он. Многовато только у вас "задниц", "пачкунов" и прочего. Хорошо бы вычеркнуть несколько штук, тогда выиграют те, что останутся.
- Ладно, - миролюбиво говорит Траутвейн. - Сейчас вычеркну и сдам в набор на тот случай, если статья пойдет в следующем номере.
- Конечно, пойдет, - отвечает Гейльбрун.
- Ведь есть срочный материал, - благородно замечает Траутвейн.
- Хорошая статья - всегда срочный материал, - говорит Гейльбрун. - К сожалению или к счастью, как вам угодно, здесь у нас нет такой нужды в злободневном материале, как в Берлине.
Пока Гейльбрун читал статью и пока велась эта короткая беседа, он казался оживленным; сейчас он снова размяк, и его большая квадратная голова с седыми, коротко стриженными жесткими волосами никнет от усталости.
Траутвейн простился и уже собирался уходить, когда вошел Гингольд, издатель.
- А, наш дорогой сотрудник, - с деланной любезностью сказал господин Гингольд и протянул Траутвейну руку, плотно прижимая локоть к туловищу.
- "Дорогой"? - откликнулся Траутвейн. - Это при ваших-то гонорарах?
Траутвейн неохотно говорил о денежных делах, но Гингольд с его фальшиво-любезной улыбочкой, гнилыми зубами и тихими, кошачьими ужимками принадлежал к числу тех немногих людей, к которым он питал открытую антипатию. Жесткое, сухое лицо Гингольда, четырехугольная, черная с проседью борода, маленькие глазки, пристально глядящие из-под очков, подчеркнуто старомодный костюм, длинный сюртук и башмаки с ушками - все в этом человеке раздражало обычно терпимого Траутвейна.
- Повысить гонорар - моя мечта с тех пор, как я основал эту газету, ответил Гингольд, улыбаясь еще шире и стараясь придать своему скрипучему голосу мягкий, ласковый оттенок; его трескучие интонации раздражали музыкального Траутвейна. Наглое утверждение Гингольда, что он основал газету, тоже злило Траутвейна: ведь всему свету известно, что "Новости" целиком дело рук Гейльбруна, начиная с самой мысли создать газету и кончая ее осуществлением. Гингольд лишь финансировал это предприятие, да и то на условиях жестокой эксплуатации. Траутвейна удивило, что Гейльбрун пропустил мимо ушей слова Гингольда.
- Но, - продолжал Гингольд, - вы сами знаете, сколько всяких затруднений встречает вопрос о повышении гонорара. - И он пустился в пространные объяснения по поводу того, что вынужден опять сократить гонорарную сумму на фельетоны; с этим, мол, он и пришел к Гейльбруну.
Гейльбрун не ответил, - возможно, что в присутствии Траутвейна он не хотел доводить дело до спора, - и Гингольд не стал настаивать; он без стеснения взял из рук Траутвейна его рукопись.
- Статья для нас, как я понимаю, - сказал он. - Я вижу это по шрифту. Напечатано на нашей машинке. - Он кисло улыбнулся: он не любил, чтобы внештатные сотрудники обращались к его машинисткам. Если бы он сказал какую-нибудь резкость, Траутвейн не остался бы в долгу. Но Гингольд понял это и благоразумно воздержался от дальнейших колкостей. Статья так и осталась у него в руках. Точно жадные крысы, забегали по строчкам жесткие глаза Гингольда, вгрызлись в одно место, побежали дальше, вгрызлись в другое. Все молчали. Наконец он дочитал.
- Очень хорошо, - заключил он. - Очень хорошо сказано. - И он рассыпался в плоских похвалах. - Но, - продолжал он, и в его скрипучем голосе вопреки его желанию появились властные нотки, - я бы вам посоветовал: вычеркните кое-какие грубости, - и, водя по строчкам несгибающимся пальцем, он прочитал вслух то, что ему не понравилось. В его устах это прозвучало действительно скабрезно, плоско. - Вы пользуетесь этими крепкими словами для характеристики человека, который юридически все же является главой государства, - пояснил он. - Нас не очень-то любят, и могут выйти всякие неприятности. Но все эти места и сами по себе не очень хороши; по моему скромному мнению, они недостойны вас, дорогой Траутвейн. И моим читателям они тоже не понравятся.
Траутвейну они и самому уже не нравились, но комментарии Гингольда и это наглое "моим читателям" вывели его из себя.
- Благодарю за поучение, - запальчиво сказал он своим звонким голосом. - Но я просил бы предоставить мне самому выбирать литературную форму для своих работ.
- Мы с Траутвейном уже раньше пришли к соглашению, что кое-какие "задницы" и "пачкуны" будут вычеркнуты, - примирительно сказал Гейльбрун.
- Я не хотел вас обидеть, - мгновенно переменил тон Гингольд, испуганный вспыльчивостью Траутвейна. - Наш всегдашний enfant terrible [озорник (франц.)], - прибавил он, пытаясь изобразить на своем лице сочувственную, успокаивающую улыбку. Но взгляд, каким он проводил Траутвейна, когда тот пошел к двери, был отнюдь не любезным.
Траутвейн досадовал на себя. Следует лучше владеть собой, не так вызывающе держать себя с Гингольдом. Анна, безусловно, осталась бы им недовольна, и была бы вполне права. Заниматься политикой, открыто высказывать свое мнение, писать о том, что накипело, - все это очень хорошо. Но, к сожалению, при этом приходится иметь дело с малоприятными личностями. "Я уехал из Германии, чтобы не плясать под дудку Гитлера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231
При входе Траутвейна главный редактор Гейльбрун не расстается с сигарой, торчащей в уголке его большого чувственного рта. Но Траутвейн не обращает на ото внимания; у него с Гейльбруном хорошие отношения, их объединяет общность политических взглядов, оба они отличаются терпимостью и в то же время горячностью. Впрочем, Франц Гейльбрун, как это с ним часто бывает, не выспался. Ему шестьдесят лет, он работает с удовольствием, но и живет он в свое удовольствие, ему не хватает дня и особенно ночи.
- Ну, милый мой, - встречает он Траутвейна, - что вы нам хорошего принесли? - И широким жестом указывает Траутвейну на удобное кресло для посетителей. Траутвейн протягивает ему рукопись, Гейльбрун читает, усмехается. - Хорошо, крепко, терпко, по-баварски, - говорит он. Многовато только у вас "задниц", "пачкунов" и прочего. Хорошо бы вычеркнуть несколько штук, тогда выиграют те, что останутся.
- Ладно, - миролюбиво говорит Траутвейн. - Сейчас вычеркну и сдам в набор на тот случай, если статья пойдет в следующем номере.
- Конечно, пойдет, - отвечает Гейльбрун.
- Ведь есть срочный материал, - благородно замечает Траутвейн.
- Хорошая статья - всегда срочный материал, - говорит Гейльбрун. - К сожалению или к счастью, как вам угодно, здесь у нас нет такой нужды в злободневном материале, как в Берлине.
Пока Гейльбрун читал статью и пока велась эта короткая беседа, он казался оживленным; сейчас он снова размяк, и его большая квадратная голова с седыми, коротко стриженными жесткими волосами никнет от усталости.
Траутвейн простился и уже собирался уходить, когда вошел Гингольд, издатель.
- А, наш дорогой сотрудник, - с деланной любезностью сказал господин Гингольд и протянул Траутвейну руку, плотно прижимая локоть к туловищу.
- "Дорогой"? - откликнулся Траутвейн. - Это при ваших-то гонорарах?
Траутвейн неохотно говорил о денежных делах, но Гингольд с его фальшиво-любезной улыбочкой, гнилыми зубами и тихими, кошачьими ужимками принадлежал к числу тех немногих людей, к которым он питал открытую антипатию. Жесткое, сухое лицо Гингольда, четырехугольная, черная с проседью борода, маленькие глазки, пристально глядящие из-под очков, подчеркнуто старомодный костюм, длинный сюртук и башмаки с ушками - все в этом человеке раздражало обычно терпимого Траутвейна.
- Повысить гонорар - моя мечта с тех пор, как я основал эту газету, ответил Гингольд, улыбаясь еще шире и стараясь придать своему скрипучему голосу мягкий, ласковый оттенок; его трескучие интонации раздражали музыкального Траутвейна. Наглое утверждение Гингольда, что он основал газету, тоже злило Траутвейна: ведь всему свету известно, что "Новости" целиком дело рук Гейльбруна, начиная с самой мысли создать газету и кончая ее осуществлением. Гингольд лишь финансировал это предприятие, да и то на условиях жестокой эксплуатации. Траутвейна удивило, что Гейльбрун пропустил мимо ушей слова Гингольда.
- Но, - продолжал Гингольд, - вы сами знаете, сколько всяких затруднений встречает вопрос о повышении гонорара. - И он пустился в пространные объяснения по поводу того, что вынужден опять сократить гонорарную сумму на фельетоны; с этим, мол, он и пришел к Гейльбруну.
Гейльбрун не ответил, - возможно, что в присутствии Траутвейна он не хотел доводить дело до спора, - и Гингольд не стал настаивать; он без стеснения взял из рук Траутвейна его рукопись.
- Статья для нас, как я понимаю, - сказал он. - Я вижу это по шрифту. Напечатано на нашей машинке. - Он кисло улыбнулся: он не любил, чтобы внештатные сотрудники обращались к его машинисткам. Если бы он сказал какую-нибудь резкость, Траутвейн не остался бы в долгу. Но Гингольд понял это и благоразумно воздержался от дальнейших колкостей. Статья так и осталась у него в руках. Точно жадные крысы, забегали по строчкам жесткие глаза Гингольда, вгрызлись в одно место, побежали дальше, вгрызлись в другое. Все молчали. Наконец он дочитал.
- Очень хорошо, - заключил он. - Очень хорошо сказано. - И он рассыпался в плоских похвалах. - Но, - продолжал он, и в его скрипучем голосе вопреки его желанию появились властные нотки, - я бы вам посоветовал: вычеркните кое-какие грубости, - и, водя по строчкам несгибающимся пальцем, он прочитал вслух то, что ему не понравилось. В его устах это прозвучало действительно скабрезно, плоско. - Вы пользуетесь этими крепкими словами для характеристики человека, который юридически все же является главой государства, - пояснил он. - Нас не очень-то любят, и могут выйти всякие неприятности. Но все эти места и сами по себе не очень хороши; по моему скромному мнению, они недостойны вас, дорогой Траутвейн. И моим читателям они тоже не понравятся.
Траутвейну они и самому уже не нравились, но комментарии Гингольда и это наглое "моим читателям" вывели его из себя.
- Благодарю за поучение, - запальчиво сказал он своим звонким голосом. - Но я просил бы предоставить мне самому выбирать литературную форму для своих работ.
- Мы с Траутвейном уже раньше пришли к соглашению, что кое-какие "задницы" и "пачкуны" будут вычеркнуты, - примирительно сказал Гейльбрун.
- Я не хотел вас обидеть, - мгновенно переменил тон Гингольд, испуганный вспыльчивостью Траутвейна. - Наш всегдашний enfant terrible [озорник (франц.)], - прибавил он, пытаясь изобразить на своем лице сочувственную, успокаивающую улыбку. Но взгляд, каким он проводил Траутвейна, когда тот пошел к двери, был отнюдь не любезным.
Траутвейн досадовал на себя. Следует лучше владеть собой, не так вызывающе держать себя с Гингольдом. Анна, безусловно, осталась бы им недовольна, и была бы вполне права. Заниматься политикой, открыто высказывать свое мнение, писать о том, что накипело, - все это очень хорошо. Но, к сожалению, при этом приходится иметь дело с малоприятными личностями. "Я уехал из Германии, чтобы не плясать под дудку Гитлера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202 203 204 205 206 207 208 209 210 211 212 213 214 215 216 217 218 219 220 221 222 223 224 225 226 227 228 229 230 231