Мне принесли кофе. Я тихо офигевала. Попыталась вякнуть «привет!», но он только махнул рукой, призывая меня помолчать. Я уже зверела – блин, да что с ним?
И тут он снял очки. Некогда изящную бровь рассекал ужасный багровый шрам. Еще пара шла от нижнего века к виску, задевая изуродованный глаз. Тонкая кожа оттянулась, и глаз выглядел будто застуженным, кроваво-водянистым.
Я была в абсолютнейшем шоке. Сердце бешено скакало и колотилось в груди – я ахнула. Словно передо мной изуродованное вандалами произведение искусства. Да, я знаю, шрамы никого не красят – но на Моджо они смотрелись и вовсе чудовищно. Быть идеальным и стать таким… уродливым. Нет, я не считала, что он уродлив, – честно говоря, мне шрамы не мешают, – но я понимала, каково ему.
И вдруг весь этот неестественный полумрак кафе рухнул на меня тяжелой глыбой. Мне захотелось света, яркого солнечного света. Руки задрожали, и я разлила кофе. Увидев это, Моджо отвернулся.
– Моджо, господи, что с тобой случилось – что?… – Мой голос звучал тихо и невесомо, слов явно не хватало. Я кляла свою тупость и неумение выразиться.
– Лили, Лили. Моя Тигровая Лилия.
Услышав старое прозвище, я покраснела, протянула руку и сжала его пальцы – такие тонкие и изящные. А сейчас ледяные.
– Видишь, теперь я не такой, каким был. – По его щеке скатилась слеза. Он плакал? Или это разбитый глаз не выносил и малейшего света?
Моджо отнял руку и промокнул каплю шелковым платком.
– Только ничего не говори, Лили, я… – он глубоко вздохнул. – Я не хотел тебе рассказывать, но я должен. Поэтому, прошу тебя, выслушай – только молча.
От волнения он говорил невнятно. Я тупо кивнула, тревога сдавила мне кишки. Я мерзла, нервничала, руки тряслись. Я села на них.
– То, что я тебе расскажу – чистая правда. И я думаю, что вы с Джейми в опасности – в серьезной опасности. Это нельзя рассказать легко, или правильно, или остроумно, но… Лили, это сделал Шон. Он пытался… изнасиловать меня. Он избил меня и порезал битым флаконом. Тише, тише – не нужно. Разреши мне договорить… Это случилось, когда вы уехали выступать. Я вернулся домой, и там сидел он. Я решил не обращать на него внимания, пойти к себе, покурить гашиша, сделать вид, что его нет. Видишь ли, мне казалось, что я ему нравился – о да. Нашему супермачо Шону. Он кое-что… говорил. И еще язык тела. Когда никого из вас не было. Что он говорил? Да ничего особенного – всякие гадости. Но, по моему опыту, для некоторых мужчин оскорбления – это своего рода комплименты. Я встречался с такими – игроки в регби, капитаны команд по крикету, настоящие мужчины. У них всегда все начинается с оскорблений, а потом переходит – о да – к ужасной, постыдной, запретной ебле. Ха! Женщины были бы в шоке, узнай они, сколько из этих крутых жеребцов – геи. А может, и не были бы, не знаю. Все мы не те, кем кажемся… В общем, я подумал – очередной латентный случай. Отсюда и импотенция, и приступы ярости – просто не хочет признавать свою природу. По крайней мере, я так думал. Я так злорадствовал, я гордился тем, что сам признал свою природу. Я считал, Шон жалок. Да, жалок! Знаю, он жесток, он манипулятор – я слышал, чего он требовал от Джейми и что она ему позволяла. Перегородка у нас очень тонкая, ты знаешь. У тебя в том доме лучшая комната для размышлений. В общем, я не мог уважать человека, который настолько… слаб.
Я онемела от ужаса. Сколько всего происходило в доме, а я и не знала! Я чувствовала себя полной дурой. И еще – какой-то чужой. Почему Моджо (нДжейми) ничего мне не рассказывали? Они настолько мне не доверяли? Противоречивые эмоции бурлили во мне, как грозовые облака в небе за окном, – я тонула.
Моджо зажег сигарету, отворачиваясь больным глазом от дыма. Я тоже взяла одну из его пачки и закурила. Мне было дурно и холодно, я бы не смогла заговорить, даже если б Моджо попросил.
– Так вот, когда вы уехали, Шон зашел ко мне и встал в дверях в одних серых шортах, поигрывая мускулами – выпендривался. Ну, подумал я, вот оно и случилось – как скучно. Я размышлял, не сделать ли ему минет, только чтобы он заткнулся, и тут Шон заговорил. Не буду пересказывать. Чистая мерзость. Если мерзость бывает чистой. Смысл сводился к тому, что мне опасно притворяться женщиной. И зачем мне вообще быть женщиной – женщины овцы, шлюхи, выродки, они отвратительны. Куски плоти, полные порока, желания и низменных страстей. Разговор его явно возбуждал – он стянул шорты, вытащил член и начал с ним поигрывать. Помню, я легкомысленно подумал, какой он у него маленький, какое разочарование для девушек: такой красивый парень и такой крошечный пенис. Я не выдержал и улыбнулся. Шон заметил – заметил мое презрение. Господи, я никогда не был особо тактичен с дураками… Ты знаешь, какой он сильный. Я пытался с ним драться – даже вмазал пару раз. Я не такой хрупкий, каким выгляжу. Но это не помогло – он все бил меня и бил, пока я не отключился. А потом… он попытался – прости – меня трахнуть. Но ничего не вышло – он не смог, он полный импотент. Он рассвирепел, шипел, винил меня, что у него не встал. И продолжал меня бить. Я уже не сопротивлялся. Думал, так все быстрее закончится и он уйдет. Что больше он мне ничего не сделает. Помню, подумал, что ужасно сильно пахнет «Пуазоном» – пока мы дрались, Шон разбил большой флакон, тот, который мне подарили на день рождения. Я захлебывался этим запахом – удушающий аромат. Лицо горело – он возил меня лицом по ковру. Мне было больно и тошнило. И тут вдруг – в долю секунды – Шон схватил осколок бутылки, оттянул мою голову – господи, господи – и ткнул мне в лицо. Он смеялся как маньяк – он и был маньяк, что-то бормотал о шлюхах, извращенцах и о том, что больше ни один нормальный парень не купится на мои лживые уловки… А потом Шон затих – я, кажется, рыдал, ты не представляешь, как больно, как будто… В общем, тут он вдруг затих, коснулся пальцем моего окровавленного лица и слизнул кровь. А потом медленно проговорил: если я расскажу вам или еще кому, он найдет меня и убьет. Что он может выследить кого угодно – у него есть связи, кажется, среди военных. Не знаю. Господи, он ненормальный, как бешеная собака. Его кидало из одной крайности в другую. И я никогда не забуду его дыхание, когда он шипел мне в ухо, – горячее и зловонное. Я еще подумал: это ад, я умер и попал в ад, а Шон… он дьявол. Шайтан… Дальше я ничего не помню. Наверное, снова потерял сознание. А когда очнулся – Шон уже ушел. О, Лили, это было так… ужасно. Я… Словами… вообще никак не описать мой ужас, такая жестокость… боль. Я смог добраться до телефона и позвонить… другу… и он отвез меня в частную клинику к знакомым. Они сотворили чудо. Там лучшие хирурги. Еще пару операций и voila ! Потом даже не скажешь…
Моджо плакал уже по-настоящему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
И тут он снял очки. Некогда изящную бровь рассекал ужасный багровый шрам. Еще пара шла от нижнего века к виску, задевая изуродованный глаз. Тонкая кожа оттянулась, и глаз выглядел будто застуженным, кроваво-водянистым.
Я была в абсолютнейшем шоке. Сердце бешено скакало и колотилось в груди – я ахнула. Словно передо мной изуродованное вандалами произведение искусства. Да, я знаю, шрамы никого не красят – но на Моджо они смотрелись и вовсе чудовищно. Быть идеальным и стать таким… уродливым. Нет, я не считала, что он уродлив, – честно говоря, мне шрамы не мешают, – но я понимала, каково ему.
И вдруг весь этот неестественный полумрак кафе рухнул на меня тяжелой глыбой. Мне захотелось света, яркого солнечного света. Руки задрожали, и я разлила кофе. Увидев это, Моджо отвернулся.
– Моджо, господи, что с тобой случилось – что?… – Мой голос звучал тихо и невесомо, слов явно не хватало. Я кляла свою тупость и неумение выразиться.
– Лили, Лили. Моя Тигровая Лилия.
Услышав старое прозвище, я покраснела, протянула руку и сжала его пальцы – такие тонкие и изящные. А сейчас ледяные.
– Видишь, теперь я не такой, каким был. – По его щеке скатилась слеза. Он плакал? Или это разбитый глаз не выносил и малейшего света?
Моджо отнял руку и промокнул каплю шелковым платком.
– Только ничего не говори, Лили, я… – он глубоко вздохнул. – Я не хотел тебе рассказывать, но я должен. Поэтому, прошу тебя, выслушай – только молча.
От волнения он говорил невнятно. Я тупо кивнула, тревога сдавила мне кишки. Я мерзла, нервничала, руки тряслись. Я села на них.
– То, что я тебе расскажу – чистая правда. И я думаю, что вы с Джейми в опасности – в серьезной опасности. Это нельзя рассказать легко, или правильно, или остроумно, но… Лили, это сделал Шон. Он пытался… изнасиловать меня. Он избил меня и порезал битым флаконом. Тише, тише – не нужно. Разреши мне договорить… Это случилось, когда вы уехали выступать. Я вернулся домой, и там сидел он. Я решил не обращать на него внимания, пойти к себе, покурить гашиша, сделать вид, что его нет. Видишь ли, мне казалось, что я ему нравился – о да. Нашему супермачо Шону. Он кое-что… говорил. И еще язык тела. Когда никого из вас не было. Что он говорил? Да ничего особенного – всякие гадости. Но, по моему опыту, для некоторых мужчин оскорбления – это своего рода комплименты. Я встречался с такими – игроки в регби, капитаны команд по крикету, настоящие мужчины. У них всегда все начинается с оскорблений, а потом переходит – о да – к ужасной, постыдной, запретной ебле. Ха! Женщины были бы в шоке, узнай они, сколько из этих крутых жеребцов – геи. А может, и не были бы, не знаю. Все мы не те, кем кажемся… В общем, я подумал – очередной латентный случай. Отсюда и импотенция, и приступы ярости – просто не хочет признавать свою природу. По крайней мере, я так думал. Я так злорадствовал, я гордился тем, что сам признал свою природу. Я считал, Шон жалок. Да, жалок! Знаю, он жесток, он манипулятор – я слышал, чего он требовал от Джейми и что она ему позволяла. Перегородка у нас очень тонкая, ты знаешь. У тебя в том доме лучшая комната для размышлений. В общем, я не мог уважать человека, который настолько… слаб.
Я онемела от ужаса. Сколько всего происходило в доме, а я и не знала! Я чувствовала себя полной дурой. И еще – какой-то чужой. Почему Моджо (нДжейми) ничего мне не рассказывали? Они настолько мне не доверяли? Противоречивые эмоции бурлили во мне, как грозовые облака в небе за окном, – я тонула.
Моджо зажег сигарету, отворачиваясь больным глазом от дыма. Я тоже взяла одну из его пачки и закурила. Мне было дурно и холодно, я бы не смогла заговорить, даже если б Моджо попросил.
– Так вот, когда вы уехали, Шон зашел ко мне и встал в дверях в одних серых шортах, поигрывая мускулами – выпендривался. Ну, подумал я, вот оно и случилось – как скучно. Я размышлял, не сделать ли ему минет, только чтобы он заткнулся, и тут Шон заговорил. Не буду пересказывать. Чистая мерзость. Если мерзость бывает чистой. Смысл сводился к тому, что мне опасно притворяться женщиной. И зачем мне вообще быть женщиной – женщины овцы, шлюхи, выродки, они отвратительны. Куски плоти, полные порока, желания и низменных страстей. Разговор его явно возбуждал – он стянул шорты, вытащил член и начал с ним поигрывать. Помню, я легкомысленно подумал, какой он у него маленький, какое разочарование для девушек: такой красивый парень и такой крошечный пенис. Я не выдержал и улыбнулся. Шон заметил – заметил мое презрение. Господи, я никогда не был особо тактичен с дураками… Ты знаешь, какой он сильный. Я пытался с ним драться – даже вмазал пару раз. Я не такой хрупкий, каким выгляжу. Но это не помогло – он все бил меня и бил, пока я не отключился. А потом… он попытался – прости – меня трахнуть. Но ничего не вышло – он не смог, он полный импотент. Он рассвирепел, шипел, винил меня, что у него не встал. И продолжал меня бить. Я уже не сопротивлялся. Думал, так все быстрее закончится и он уйдет. Что больше он мне ничего не сделает. Помню, подумал, что ужасно сильно пахнет «Пуазоном» – пока мы дрались, Шон разбил большой флакон, тот, который мне подарили на день рождения. Я захлебывался этим запахом – удушающий аромат. Лицо горело – он возил меня лицом по ковру. Мне было больно и тошнило. И тут вдруг – в долю секунды – Шон схватил осколок бутылки, оттянул мою голову – господи, господи – и ткнул мне в лицо. Он смеялся как маньяк – он и был маньяк, что-то бормотал о шлюхах, извращенцах и о том, что больше ни один нормальный парень не купится на мои лживые уловки… А потом Шон затих – я, кажется, рыдал, ты не представляешь, как больно, как будто… В общем, тут он вдруг затих, коснулся пальцем моего окровавленного лица и слизнул кровь. А потом медленно проговорил: если я расскажу вам или еще кому, он найдет меня и убьет. Что он может выследить кого угодно – у него есть связи, кажется, среди военных. Не знаю. Господи, он ненормальный, как бешеная собака. Его кидало из одной крайности в другую. И я никогда не забуду его дыхание, когда он шипел мне в ухо, – горячее и зловонное. Я еще подумал: это ад, я умер и попал в ад, а Шон… он дьявол. Шайтан… Дальше я ничего не помню. Наверное, снова потерял сознание. А когда очнулся – Шон уже ушел. О, Лили, это было так… ужасно. Я… Словами… вообще никак не описать мой ужас, такая жестокость… боль. Я смог добраться до телефона и позвонить… другу… и он отвез меня в частную клинику к знакомым. Они сотворили чудо. Там лучшие хирурги. Еще пару операций и voila ! Потом даже не скажешь…
Моджо плакал уже по-настоящему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58