Я лежал не шевелясь, и мало-помалу меня снова убаюкал еле слышный плеск волн.
В половине девятого я стряхнул с себя остатки сна, выбрался из постели и через носовой люк поднялся на палубу. Утро было яркое и спокойное. Веяло холодом, хотя на небе не было ни облачка. Слабый западный бриз надувал большой парус яхты. По обоим берегам высились зеленые заросли камыша, кое-где между ними поблёскивала в лучах солнца вода.
Я ощутил небывалую лёгкость, которую, как мне кажется, человек способен испытывать только на равнинных просторах. Я не видел Роджера из-за разделявшей нас крыши каюты и окликнул его:
— Славный денёк, Роджер!
Как раз в этот момент яхта огибала излучину у Солхаузской заводи, и наш капитан ответил мне не сразу. Наконец яхта вышла на прямую, и я услышал, как он весело прокричал что-то в ответ. Я ещё немного посидел на палубе, но потом, сообразив, что человеку не первой молодости не следует прохлаждаться в одной пижаме на свежем сентябрьском ветерке, резво потрусил вниз, схватил полотенце и отправился к умывальнику, что стоял под люком. Плескаясь под краном, я слышал голоса из других кают, причём отчётливее всего до меня донеслось: «Доброе утро, милый!» Хрипловатый голос, без сомнения, принадлежал Тони.
Затем на всю округу загремело радио, зазвучал «Erlkonig». Когда музыка оборвалась, диктор бодро объявил что-то по-немецки, и вслед за его словами послышались вступительные такты «Die Forelle». По-видимому, твердолобые тевтоны — магнаты радиовещания — считают, что домашние хозяйки должны мыть посуду не иначе, как под аккомпанемент классической музыки. Я быстро натянул старенький костюм и распахнул дверь в смежную с нашей каюту, чтобы лучше слышать.
Первое, что бросилось мне в глаза, была Тони, которая стояла, подперев плечом дверь. Весь её облик говорил о том, что своему ночному туалету она уделяет не меньше забот и внимания, чем дневному. На ней была белая шёлковая пижама с чёрным поясом, которая так же хорошо подчёркивала своеобразную красоту девушки, как и зеленое платье накануне вечером. Усмехнувшись про себя, я отметил, что в этот ранний час — перед завтраком — она уже успела накрасить губы.
— Привет, Иен, — встретила она меня. — Я буду называть вас по имени, надеюсь, вы не возражаете?
— Я бы оскорбился, если бы было иначе, — ответил я.
— Проходите, — жестом пригласила она меня в каюту. — Мы каждое утро включаем приёмник, чтобы было веселее умываться.
— Странная традиция, — заметили.
— Ничуть. В чем соль красивой жизни? В том, чтобы, открывая утром глаза, знать, что ты можешь понежиться в постели и не спеша начать новый день. А кроме того, мы не можем умываться все одновременно — здесь ведь, как вам известно, всего три умывальника.
Она произносила слова гортанным голосом, растягивая их, глаза её в полумраке снова поразили меня своей неодинаковостью: один — карий, другой — серый с голубым отливом.
Я помахал Эвис, заметив, что её темноволосая головка мелькнула в дверях девичьей каюты, и мы с Тони вошли в так называемую кают-компанию, которую ночью делили Уильям и Кристофер и которая, очевидно, в девять часов утра превращалась в своего рода музыкальный салон. Внутри приёмник просто оглушал. Единственным слушателем был Кристофер. Он лежал на койке в роскошной пижаме в тон бронзового загара и писал письмо. Когда мы вошли, он встретил нас своей милой улыбкой.
— Привет, друзья! Если хотите получить удовольствие от музыки, бегите отсюда подальше, — посоветовал он.
— Музыка — только предлог. Мы, собственно, пришли к тебе с официальным визитом, Кристофер: хотим полюбоваться твоей неотразимой пижамой, — съязвила Тони, бросив на него косой взгляд.
— А где остальные? — спросил я.
— Уильям умывается, — ответил Кристофер.
— А Эвис не появится на людях, пока не доведёт свой туалет до совершенства. Я обычно в таких случаях оставляю её одну. Она часами может вертеться перед зеркалом. — В словах Тони мне почудилось скрытое недоброжелательство. Она продолжала: — Что до Филиппа, то этот ленивец валяется в постели до самого завтрака. Каждое утро, когда я вхожу к нему и говорю «доброе утро», он свёртывается калачиком и продолжает спать как ни в чем не бывало.
— Это я-то, чертовка ты эдакая? — раздался вкрадчивый голос Филиппа, и он словно из-под земли вырос перед нами. Подойдя к Тони, он обвил рукой её плечи. — И ты осмелишься повторить мне это в глаза?
Он тоже был в пижаме, но уже тщательно причёсан, как будто собрался на танцевальный вечер.
Я присел на койку Кристофера, стараясь держаться как можно дальше от приёмника, стоявшего на небольшом столике у изголовья койки Уильяма. Филипп сел напротив, на койку Уильяма, и под предлогом того, что в скором времени в каюте станет совсем тесно, притянул Тони себе на колени. Она обвила своей длинной тонкой рукой его шею и проворковала грудным голосом:
— У-у, змей-искуситель.
Я впервые в жизни слышал такое странное обращение к возлюбленному.
С улыбкой, тронувшей уголки его губ, Кристофер с интересом взглянул на них и снова принялся за письмо.
Минутой или двумя позже вошёл Уильям в халате; бросив на ходу «доброе утро», он сел на свою койку возле самого приёмника. Он раскурил трубку и сидел в задумчивости, совершенно не замечая любезничавшую у него под боком парочку.
Кристофер положил письмо в конверт, запечатал его и со словами: «Пойду умоюсь» — вышел.
Уильям молча курил. Тони чмокнула Филиппа в щеку и взглянула на меня:
— Иен, а вам, я вижу, скучно. Не хотите ли и вы, чтоб вас приласкали?
— Нет уж, увольте, только не на голодный желудок, — ответил я. — Когда я был молод и мне случалось увлечься, я всегда соблюдал золотое правило: ни под каким видом не заниматься любовью натощак.
— Значит, вы никогда не любили, — презрительно парировала Тони.
— Много вы знаете, — заметил я. Мне вспомнился один вечер двадцать лет назад. Но тут вернулся Кристофер и помешал моему сентиментальному путешествию в прошлое. Я обратился к нему: — Как вы думаете, Кристофер, была ли у меня в жизни настоящая любовь, когда я был молод?
Он улыбнулся немного горько, как мне показалось, и ответил:
— Надеюсь, вас миновала чаша сия, — а потом, как бы рассуждая сам с собой, добавил. — А впрочем, кто знает, возможно, ради любви стоит страдать.
— Конечно, стоит, — послышался сдавленный голос Филиппа: Тони зажала ему рот рукой.
Кристофер рассмеялся и попросил меня подвинуться.
— Мне надо хоть чуть-чуть передохнуть от этой адской машины, — объяснил он, показывая на приёмник.
Когда он усаживался, в каюту вошла своей лёгкой походкой Эвис — элегантная и обаятельная Эвис, единственная на яхте, кроме меня, полностью одетая. Она поздоровалась со всеми, как всегда, спокойно и ровно, вполголоса сказала Кристоферу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
В половине девятого я стряхнул с себя остатки сна, выбрался из постели и через носовой люк поднялся на палубу. Утро было яркое и спокойное. Веяло холодом, хотя на небе не было ни облачка. Слабый западный бриз надувал большой парус яхты. По обоим берегам высились зеленые заросли камыша, кое-где между ними поблёскивала в лучах солнца вода.
Я ощутил небывалую лёгкость, которую, как мне кажется, человек способен испытывать только на равнинных просторах. Я не видел Роджера из-за разделявшей нас крыши каюты и окликнул его:
— Славный денёк, Роджер!
Как раз в этот момент яхта огибала излучину у Солхаузской заводи, и наш капитан ответил мне не сразу. Наконец яхта вышла на прямую, и я услышал, как он весело прокричал что-то в ответ. Я ещё немного посидел на палубе, но потом, сообразив, что человеку не первой молодости не следует прохлаждаться в одной пижаме на свежем сентябрьском ветерке, резво потрусил вниз, схватил полотенце и отправился к умывальнику, что стоял под люком. Плескаясь под краном, я слышал голоса из других кают, причём отчётливее всего до меня донеслось: «Доброе утро, милый!» Хрипловатый голос, без сомнения, принадлежал Тони.
Затем на всю округу загремело радио, зазвучал «Erlkonig». Когда музыка оборвалась, диктор бодро объявил что-то по-немецки, и вслед за его словами послышались вступительные такты «Die Forelle». По-видимому, твердолобые тевтоны — магнаты радиовещания — считают, что домашние хозяйки должны мыть посуду не иначе, как под аккомпанемент классической музыки. Я быстро натянул старенький костюм и распахнул дверь в смежную с нашей каюту, чтобы лучше слышать.
Первое, что бросилось мне в глаза, была Тони, которая стояла, подперев плечом дверь. Весь её облик говорил о том, что своему ночному туалету она уделяет не меньше забот и внимания, чем дневному. На ней была белая шёлковая пижама с чёрным поясом, которая так же хорошо подчёркивала своеобразную красоту девушки, как и зеленое платье накануне вечером. Усмехнувшись про себя, я отметил, что в этот ранний час — перед завтраком — она уже успела накрасить губы.
— Привет, Иен, — встретила она меня. — Я буду называть вас по имени, надеюсь, вы не возражаете?
— Я бы оскорбился, если бы было иначе, — ответил я.
— Проходите, — жестом пригласила она меня в каюту. — Мы каждое утро включаем приёмник, чтобы было веселее умываться.
— Странная традиция, — заметили.
— Ничуть. В чем соль красивой жизни? В том, чтобы, открывая утром глаза, знать, что ты можешь понежиться в постели и не спеша начать новый день. А кроме того, мы не можем умываться все одновременно — здесь ведь, как вам известно, всего три умывальника.
Она произносила слова гортанным голосом, растягивая их, глаза её в полумраке снова поразили меня своей неодинаковостью: один — карий, другой — серый с голубым отливом.
Я помахал Эвис, заметив, что её темноволосая головка мелькнула в дверях девичьей каюты, и мы с Тони вошли в так называемую кают-компанию, которую ночью делили Уильям и Кристофер и которая, очевидно, в девять часов утра превращалась в своего рода музыкальный салон. Внутри приёмник просто оглушал. Единственным слушателем был Кристофер. Он лежал на койке в роскошной пижаме в тон бронзового загара и писал письмо. Когда мы вошли, он встретил нас своей милой улыбкой.
— Привет, друзья! Если хотите получить удовольствие от музыки, бегите отсюда подальше, — посоветовал он.
— Музыка — только предлог. Мы, собственно, пришли к тебе с официальным визитом, Кристофер: хотим полюбоваться твоей неотразимой пижамой, — съязвила Тони, бросив на него косой взгляд.
— А где остальные? — спросил я.
— Уильям умывается, — ответил Кристофер.
— А Эвис не появится на людях, пока не доведёт свой туалет до совершенства. Я обычно в таких случаях оставляю её одну. Она часами может вертеться перед зеркалом. — В словах Тони мне почудилось скрытое недоброжелательство. Она продолжала: — Что до Филиппа, то этот ленивец валяется в постели до самого завтрака. Каждое утро, когда я вхожу к нему и говорю «доброе утро», он свёртывается калачиком и продолжает спать как ни в чем не бывало.
— Это я-то, чертовка ты эдакая? — раздался вкрадчивый голос Филиппа, и он словно из-под земли вырос перед нами. Подойдя к Тони, он обвил рукой её плечи. — И ты осмелишься повторить мне это в глаза?
Он тоже был в пижаме, но уже тщательно причёсан, как будто собрался на танцевальный вечер.
Я присел на койку Кристофера, стараясь держаться как можно дальше от приёмника, стоявшего на небольшом столике у изголовья койки Уильяма. Филипп сел напротив, на койку Уильяма, и под предлогом того, что в скором времени в каюте станет совсем тесно, притянул Тони себе на колени. Она обвила своей длинной тонкой рукой его шею и проворковала грудным голосом:
— У-у, змей-искуситель.
Я впервые в жизни слышал такое странное обращение к возлюбленному.
С улыбкой, тронувшей уголки его губ, Кристофер с интересом взглянул на них и снова принялся за письмо.
Минутой или двумя позже вошёл Уильям в халате; бросив на ходу «доброе утро», он сел на свою койку возле самого приёмника. Он раскурил трубку и сидел в задумчивости, совершенно не замечая любезничавшую у него под боком парочку.
Кристофер положил письмо в конверт, запечатал его и со словами: «Пойду умоюсь» — вышел.
Уильям молча курил. Тони чмокнула Филиппа в щеку и взглянула на меня:
— Иен, а вам, я вижу, скучно. Не хотите ли и вы, чтоб вас приласкали?
— Нет уж, увольте, только не на голодный желудок, — ответил я. — Когда я был молод и мне случалось увлечься, я всегда соблюдал золотое правило: ни под каким видом не заниматься любовью натощак.
— Значит, вы никогда не любили, — презрительно парировала Тони.
— Много вы знаете, — заметил я. Мне вспомнился один вечер двадцать лет назад. Но тут вернулся Кристофер и помешал моему сентиментальному путешествию в прошлое. Я обратился к нему: — Как вы думаете, Кристофер, была ли у меня в жизни настоящая любовь, когда я был молод?
Он улыбнулся немного горько, как мне показалось, и ответил:
— Надеюсь, вас миновала чаша сия, — а потом, как бы рассуждая сам с собой, добавил. — А впрочем, кто знает, возможно, ради любви стоит страдать.
— Конечно, стоит, — послышался сдавленный голос Филиппа: Тони зажала ему рот рукой.
Кристофер рассмеялся и попросил меня подвинуться.
— Мне надо хоть чуть-чуть передохнуть от этой адской машины, — объяснил он, показывая на приёмник.
Когда он усаживался, в каюту вошла своей лёгкой походкой Эвис — элегантная и обаятельная Эвис, единственная на яхте, кроме меня, полностью одетая. Она поздоровалась со всеми, как всегда, спокойно и ровно, вполголоса сказала Кристоферу:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68