То, что произошло, было заурядным, как всякая смерть…
Но эта мысль явилась через много-много часов полной прострации — вероятно, я что-то делал, но больше лежал, раздавленное насекомое, ни о чем не сожалея, ни о чем не беспокоясь, не представляя масштабов бедствия, разразившегося над Атенаитой или надо всем миром…
В тот момент, наверно, все чувствовали себя так, как если бы их заживо вывернули наизнанку — требухой наружу. Я вспоминаю лишь приблизительно свое самочувствие — кажется, я пережил то, что способен пережить человек, очнувшийся от летаргии в своем гробу, глубоко под землей, — удар неодолимой обреченности. Вспышка страха должна была бы убить меня тотчас, если бы я способен был переживать страх, я задыхался, не ощущая, что задыхаюсь…
В самый момент вспышки все пространство наполнилось каким-то шорохом, ужасающим, вибрирующим звуком. Никто еще не кричал, ничто не ломалось, не рассыпалось, не плавилось, не опрокидывалось, не занималось огнем, — звук исходил из-под земли, точнее, от каждого предмета, попавшего в океан убийственных лучей. Белые, искореженные тела там, у отвесных скал, замерли, вытянулись и, я полагаю, испарились, потому что внезапно пропали, замутившись, точно парок над котлом…
Кажется, я бросился обратно в здание, из которого вышел. Как я оказался у порога, не помню. Я был слеп от огня, брошенного мне в глаза, я был беспомощен и жалок — муха в бурлящем кипятке…
В кромешном мраке, пронизанном всепотрясающим гулом или рокотом преисподней и обжигающим запахом неостановимой беды, сравнить который не с чем, я инстинктивно полз вперед. Кто-то перелез через меня, кто-то наступил мне на голову. Я потерял сознание, а очнувшись, увидел, что все надо мной вспыхнуло, будто облитое бензином. Кажется, кричали люди, много людей — слитный крик слился с треском огня. Послышался звон стекла. Каменная стена легко поднялась в воздух и рухнула, рассыпавшись на мелкие части. Какие-то багровые предметы и люди вылетели сквозь лопнувшие окна, и все задернулось наглухо клубами пыли или дыма. Я дышал текучим огнем, и все во мне было сплошным ожогом, и кровь испарялась, не успев вытечь. Я был выброшен из коридора чудовищным ураганом. И вот звук, который я давно уже слышал в себе, настиг меня извне. Колонны коридора разошлись, и монолит сводчатого потолка медленно обрушился вниз, накрыв копошившиеся тела. Огромная плита, пылавшая огнем, торцом угодила в череп темнокожего — в лицо мне прыскнули мозги и кровь. Лестница, по которой я полз, обрушилась вниз, я ухватился за чьи-то ноги. Кто-то камнем шибанул меня по шее, чтобы я отцепился. Я упал на что-то мягкое, все еще шевелившееся подо мною. Я кричал? Может быть, но я не слышал своих воплей в том урагане звуков, в том грохоте, треске и свисте, который несся со всех сторон. Я сам и все, кто, подобно мне, возможно, оставался еще живым, сошли с ума. Это несомненно, потому что сошла с ума действительность, и никакой разум не был в состоянии постичь совершающееся, — какая логика была во всем этом?..
Я ни о чем не думал, я горел заживо, задыхаясь в раскаленном дыму. Меня ничто не удивляло, даже горящие факелом люди, у которых разинутый рот был шире головы. Отныне все они, все вообще люди не имели ко мне ни малейшего отношения: вспышка света уничтожила все связи цивилизации, означив новую эру полной и неодолимой обособленности.
Цветущая земля, некогда, еще совсем недавно одарявшая человека благодатью жизни, воды и воздуха, покоя и пищи, сулившая надежду и любовь, была обращена в костер — вокруг горело даже то, что не должно было гореть по всем естественным законам. Стало быть, и они были отменены…
Куда подевалась Луийя, меня, разумеется, не трогало. Я даже и не вспомнил ни о ней, ни об убежище, ни о том, что у Луийи был ключ от убежища. Она, конечно, не воспользовалась ключом. В такие минуты нельзя совершить ни одного осмысленного действия — она бы не сообразила открыть двери, даже держа в руках ключ.
К тому же я своими глазами видел, как рухнула стена, устойчивость которой, вероятно, гарантировали инженеры, строившие убежище. Что, вообще, могли рассчитать эти инженеры, заставлявшие нормальный ум моделировать ненормальную ситуацию? Ненормальное не способен вообразить нормальный, и если я пытаюсь свидетельствовать о своих ощущениях, то я же и говорю: не верьте мне, все не так было! В том, что совершалось вокруг, не было последовательности, и мои мысли — это уже новые мысли по поводу тех, что погибли, разорванные в клочья, не способные облечься даже в жалкую шкуру доисторических слов. Те, как крик, растаяли в космосе. Слишком о многом возможно сказать лишь криком… Или полным молчанием…
Боялся ли я? Испытывал ли страх? Трудно ответить. Испытывает страх существо, осознающее себя, — я себя не осознавал. Я был ничто. И самое страшное, может быть, было то, хотя я и не думал об этом тогда, — что мгновенно исчезли все обязательства, удерживающие человека в определенных рамках, — мы называли их культурой. Не стало ни права, ни долга, ни времени, ни друга, ни желания, ни возможности. В эти минуты-годы, последовавшие после ядерного взрыва, я оставался более одиноким, нежели тот, кто замерзал в арктических льдах за тысячи километров от жилья…
Вообще-то была ночь. Но кругом пылал слепящий, термитный огонь. И люди, которые обрушились вместе со мной, неуклюжие, как тараканы, оглушенные дустом, карабкались в истерике в обнажившуюся дыру — в канализационную трубу…
Пить ужасно хотелось мне. Я высох в клочок газеты, я подыхал от жажды — это не фразеологический оборот. За стакан воды я совершил бы любое преступление. Да и не могло быть преступления посреди того, какое совершилось.
Еще дымились на мне лохмотья…
Женщина, у которой были до плеч раздроблены руки, пыталась влезть в трубу, извиваясь червем, но что-то впереди мешало ей. Я рывком — за лодыжки — выхватил женщину из трубы и полез сам. Кто-то, корчась в агонии, преградил мне путь. Я ударил его головой о бетон и полез по трубе, ощущая прохладу, — я искал воду. Вскоре труба кончилась — я уперся в ее слепой конец. Ощупал его без отчаяния, не задаваясь вопросом, куда делись люди, которые вползли в трубу прежде меня. И пополз раком, упираясь головой в верхнюю стенку трубы. Вдруг моя голова распрямилась. Без удивления я обнаружил, что надо мной колодец. Нащупывая во тьме железные скобы, я поднялся наверх, — это было совсем невысоко, метра два всего лишь, но я совершенно выбился из сил и, свалившись возле колодца, тупо отдыхал. Может быть, лежал без сознания…
Чья-то рука потыкалась в меня, проверяя, мертвый я или еще живой.
— В сторону, — сказал хриплый голос…
Нет, это мне почудилось все — с голосом: разве я уже не был раздавлен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Но эта мысль явилась через много-много часов полной прострации — вероятно, я что-то делал, но больше лежал, раздавленное насекомое, ни о чем не сожалея, ни о чем не беспокоясь, не представляя масштабов бедствия, разразившегося над Атенаитой или надо всем миром…
В тот момент, наверно, все чувствовали себя так, как если бы их заживо вывернули наизнанку — требухой наружу. Я вспоминаю лишь приблизительно свое самочувствие — кажется, я пережил то, что способен пережить человек, очнувшийся от летаргии в своем гробу, глубоко под землей, — удар неодолимой обреченности. Вспышка страха должна была бы убить меня тотчас, если бы я способен был переживать страх, я задыхался, не ощущая, что задыхаюсь…
В самый момент вспышки все пространство наполнилось каким-то шорохом, ужасающим, вибрирующим звуком. Никто еще не кричал, ничто не ломалось, не рассыпалось, не плавилось, не опрокидывалось, не занималось огнем, — звук исходил из-под земли, точнее, от каждого предмета, попавшего в океан убийственных лучей. Белые, искореженные тела там, у отвесных скал, замерли, вытянулись и, я полагаю, испарились, потому что внезапно пропали, замутившись, точно парок над котлом…
Кажется, я бросился обратно в здание, из которого вышел. Как я оказался у порога, не помню. Я был слеп от огня, брошенного мне в глаза, я был беспомощен и жалок — муха в бурлящем кипятке…
В кромешном мраке, пронизанном всепотрясающим гулом или рокотом преисподней и обжигающим запахом неостановимой беды, сравнить который не с чем, я инстинктивно полз вперед. Кто-то перелез через меня, кто-то наступил мне на голову. Я потерял сознание, а очнувшись, увидел, что все надо мной вспыхнуло, будто облитое бензином. Кажется, кричали люди, много людей — слитный крик слился с треском огня. Послышался звон стекла. Каменная стена легко поднялась в воздух и рухнула, рассыпавшись на мелкие части. Какие-то багровые предметы и люди вылетели сквозь лопнувшие окна, и все задернулось наглухо клубами пыли или дыма. Я дышал текучим огнем, и все во мне было сплошным ожогом, и кровь испарялась, не успев вытечь. Я был выброшен из коридора чудовищным ураганом. И вот звук, который я давно уже слышал в себе, настиг меня извне. Колонны коридора разошлись, и монолит сводчатого потолка медленно обрушился вниз, накрыв копошившиеся тела. Огромная плита, пылавшая огнем, торцом угодила в череп темнокожего — в лицо мне прыскнули мозги и кровь. Лестница, по которой я полз, обрушилась вниз, я ухватился за чьи-то ноги. Кто-то камнем шибанул меня по шее, чтобы я отцепился. Я упал на что-то мягкое, все еще шевелившееся подо мною. Я кричал? Может быть, но я не слышал своих воплей в том урагане звуков, в том грохоте, треске и свисте, который несся со всех сторон. Я сам и все, кто, подобно мне, возможно, оставался еще живым, сошли с ума. Это несомненно, потому что сошла с ума действительность, и никакой разум не был в состоянии постичь совершающееся, — какая логика была во всем этом?..
Я ни о чем не думал, я горел заживо, задыхаясь в раскаленном дыму. Меня ничто не удивляло, даже горящие факелом люди, у которых разинутый рот был шире головы. Отныне все они, все вообще люди не имели ко мне ни малейшего отношения: вспышка света уничтожила все связи цивилизации, означив новую эру полной и неодолимой обособленности.
Цветущая земля, некогда, еще совсем недавно одарявшая человека благодатью жизни, воды и воздуха, покоя и пищи, сулившая надежду и любовь, была обращена в костер — вокруг горело даже то, что не должно было гореть по всем естественным законам. Стало быть, и они были отменены…
Куда подевалась Луийя, меня, разумеется, не трогало. Я даже и не вспомнил ни о ней, ни об убежище, ни о том, что у Луийи был ключ от убежища. Она, конечно, не воспользовалась ключом. В такие минуты нельзя совершить ни одного осмысленного действия — она бы не сообразила открыть двери, даже держа в руках ключ.
К тому же я своими глазами видел, как рухнула стена, устойчивость которой, вероятно, гарантировали инженеры, строившие убежище. Что, вообще, могли рассчитать эти инженеры, заставлявшие нормальный ум моделировать ненормальную ситуацию? Ненормальное не способен вообразить нормальный, и если я пытаюсь свидетельствовать о своих ощущениях, то я же и говорю: не верьте мне, все не так было! В том, что совершалось вокруг, не было последовательности, и мои мысли — это уже новые мысли по поводу тех, что погибли, разорванные в клочья, не способные облечься даже в жалкую шкуру доисторических слов. Те, как крик, растаяли в космосе. Слишком о многом возможно сказать лишь криком… Или полным молчанием…
Боялся ли я? Испытывал ли страх? Трудно ответить. Испытывает страх существо, осознающее себя, — я себя не осознавал. Я был ничто. И самое страшное, может быть, было то, хотя я и не думал об этом тогда, — что мгновенно исчезли все обязательства, удерживающие человека в определенных рамках, — мы называли их культурой. Не стало ни права, ни долга, ни времени, ни друга, ни желания, ни возможности. В эти минуты-годы, последовавшие после ядерного взрыва, я оставался более одиноким, нежели тот, кто замерзал в арктических льдах за тысячи километров от жилья…
Вообще-то была ночь. Но кругом пылал слепящий, термитный огонь. И люди, которые обрушились вместе со мной, неуклюжие, как тараканы, оглушенные дустом, карабкались в истерике в обнажившуюся дыру — в канализационную трубу…
Пить ужасно хотелось мне. Я высох в клочок газеты, я подыхал от жажды — это не фразеологический оборот. За стакан воды я совершил бы любое преступление. Да и не могло быть преступления посреди того, какое совершилось.
Еще дымились на мне лохмотья…
Женщина, у которой были до плеч раздроблены руки, пыталась влезть в трубу, извиваясь червем, но что-то впереди мешало ей. Я рывком — за лодыжки — выхватил женщину из трубы и полез сам. Кто-то, корчась в агонии, преградил мне путь. Я ударил его головой о бетон и полез по трубе, ощущая прохладу, — я искал воду. Вскоре труба кончилась — я уперся в ее слепой конец. Ощупал его без отчаяния, не задаваясь вопросом, куда делись люди, которые вползли в трубу прежде меня. И пополз раком, упираясь головой в верхнюю стенку трубы. Вдруг моя голова распрямилась. Без удивления я обнаружил, что надо мной колодец. Нащупывая во тьме железные скобы, я поднялся наверх, — это было совсем невысоко, метра два всего лишь, но я совершенно выбился из сил и, свалившись возле колодца, тупо отдыхал. Может быть, лежал без сознания…
Чья-то рука потыкалась в меня, проверяя, мертвый я или еще живой.
— В сторону, — сказал хриплый голос…
Нет, это мне почудилось все — с голосом: разве я уже не был раздавлен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109