— Все хорошо? — поинтересовалась она.
— Да, дорогая… Все хорошо.
Если бы она обернулась, то без труда рассмотрела в глазах мужа огромную любовь. Но у нее не было сил оборачиваться.
— Ты опять станешь меня мучить?
— Ты же знаешь, милая, как это необходимо, — произнес он проникновенно.
— Кому?
— И тебе, и мне.
— Скорее, тебе…
Этот диалог с той или иной степенью похожести происходил почти каждый день. И она устала от пьески, и он не хотел играть. Но в нем совершенно не было равнодушия, наоборот, его большое сердце страдало от прибывающей печали, он без слов хотел делать для нее все возможное, она же испытывала искреннюю апатию к судьбе, удерживалась лишь памятью про любовь к нему. Точнее сказать, если бы у нее были силы, она бы, конечно, его любила и в реальное время, но что-то в ней случилось не так — последний год рядом с ее телом топталась смерть. Чармен же не давал самому успешному собирателю урожая срезать этот пожухлый, утомленный стоянием стебель, сопротивлялся, защищая иссохшиеся листья от последнего порыва ветра.
А она просила:
— Отпусти!..
Он искренне не знал, что там, а потому удерживал ее, от любви своей не отпускал, невольно становясь мучителем.
— Ксаночка…
— Я знаю — не отпустишь… И когда она издохнет?
Чармен, стаскивая с пальца перстень, всем сердцем надеялся, что ящерка вечная, что ее неисчерпаемые силы посланы специально для него, чтобы указать ему, что там, куда просится Ксана, ничего нет! Ничего!.. «Все, что мы имеем, — находится именно здесь, и если надеяться на лучшее там, то зачем нужно это здесь…» Так глупый ребенок в ожидании десерта проглатывает, не чуя вкуса, великолепные закуски, отказывается от наивкуснейшего лукового супа, нежнейшей баранины, томленной в терпком вине, получая в награду за непрожитое лишь гадкую сладость леденца, составленную целиком из химии, но наделенную детским ожиданием — сосредоточением всех радостей земных… Самое главное, не точки в пространстве, а отрезок между ними!.. Счастье — не приход в Храм, а дорога к нему! Потому что Храма не существует!..
Он просил ее — живи! Там ничего нет! Борись, надейся, и все лучшее произойдет здесь!.. А она отвечала вопросом:
— Ты что же, не веришь в Бога?
— Нет, — признавался он снова и снова.
— Как же я прожила с тобой всю жизнь?
— Когда ты была молода, то даже не упоминала про Бога. Никто не верил!
— Была глупа, как, впрочем, глупа всякая молодость! — сожалела она. — Но бабушка моя позаботилась обо мне и покрестила в младенчестве… Сейчас я не верю, я — знаю!
— Что ты знаешь?! — не унимался он. — Это от твоей болезни и от ощущения близости гибели мозг цепляется за глупые фантазии! Есть только торжество жизни и — тлен! Тлен никого не интересует, кроме режиссеров фильмов ужасов!
— Ты — богохульник!
— Я тебя не отпущу!
Чармен Демисович дунул на перстень, и ящерка ожила. Золотая, словно маленький солнечный протуберанец, она подняла поочередно каждую лапку, разминаясь, затем вздернула головкой, смотря своими крошечными глазками в самые верблюжьи глаза хозяина. Он кивнул, и она прыгнула на рукав кашемировой накидки, согревающей Ксанино тело. Быстро-быстро побежала, устремляясь вверх, цепляясь за шерстяные ворсинки, достигла плеча и замерла на мгновение, словно прося еще одного подтверждения. Он снова решительно кивнул. Уже не сомневаясь, ящерка взбежала по выбившейся из прически пряди волос к уху Ксаны и нырнула в его глубину. Проделав в мозге крошечный тоннель, юркая хищница добралась до гипоталамуса и погрузила в его нервные окончания свои ядовитые зубки.
— Ах! — застонала Ксана. — Зачем?..
Но все, что нужно было Чармену, произошло.
Сейчас он надеялся, что жена повернется к нему, и в глазах так сильно любимой им женщины, пусть ненадолго, откроется их молодость, ее любовь к нему.
Он ждал этого мгновения, замерев всем своим грузным, величественным телом, словно ловец бабочек, мечтающий, чтобы самая редкая добровольно уселась на его протянутую руку…
Уже ящерка вернулась на ониксовый перстень, застыв на нем неживой природой, а она все не поворачивала головы, путая Чармена до слабости в ногах…
Раньше она почти мгновенно реагировала на укус. А сейчас… Все больше и больше времени проходит до поворота головы… Или ящерка тоже стареет?..
Чармена Демисовича с некоторых пор стала пугать мысль, что золотое пресмыкающееся само не вечно, пройдет время, и оно сломается! Сломается, будто какой-нибудь старинный хронограф… Но он реагировал мгновенно на провокацию своей человеческой мнительности, уничтожая гадкое сомнение зубовным скрежетом.
С ним же ничего не происходит! Он в великолепной форме! Полон сил и энергии! Хотя ящерку использует для себя крайне редко!.. Может быть, кожа немного не та стала…
Дальше он не думал, потому что Ксана наконец повернулась к нему…
Из ее глаз лился теплый свет…
— Хочу вина, — произнесла она.
— Конечно, конечно! — обрадовался он и побежал в специальную комнату очищать от пыли бутылку старого красного. — Любимая!.. — Ему казалось, что она произнесла свое желание даже с некоторым кокетством, чего давно за ней не замечалось… — Живи, живи!.. Только живи!..
Как мало человеку надо, чтобы в нем забрезжила надежда на чудесное.
Чармен составил на серебряный поднос бокалы рубинового стекла, блюдо с нарезанными сырами и гроздью изумрудного винограда, чуть вяленых фруктов на изумительной белизне фарфора для запаха…
Он возвращался к ней, сохраняя в своей душе ее взгляд из молодости, которым она посмотрела на него, и шептал про себя только одно: «Лишь бы Утякин не подкачал! Работай, Миша! Я для тебя ничего не пожалею, если сделаешь!»
А потом они цедили вино, вкушали сыры и разговаривали, не замечая бег ночных часов.
— А помнишь, как мы познакомились? — спрашивала она.
Ее кожа под толстым слоем тонального крема, казалось, раскраснелась от ускорившейся крови и от предстоящего воспоминания.
— Конечно, помню. — Он с готовностью направил свое сердце в прошлое. — Я был молод…
— Ты всегда был таким, — улыбнулась она. — Большим восточным человеком без возраста! За сорок лет ты совершенно не изменился!.. Признавайся, ты все-таки цыган!
— Нет-нет!
— Конечно, да!
Она взяла виноградную гроздь и отщипнула от нее ягоду. Виноградина оказалась такой спелой, что кожица лопнула и брызнула соком.
— Вот так и моя кожа, — с улыбкой произнесла Ксана. — Так и моя кожа лопается. Только не от спелости, а стремления, как ты говоришь, к тлену!
Он постарался пропустить ее слова мимо ушей, сделать вид, хотя в груди стало больно и тесно.
— Помнишь, я пришел к вам в ГДРЗ?
Она кивнула.
— Я случайно вошел к вам в отдел, мне нужно было в отдел писем, а я попал в музыкальную редакцию!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84