На лифте опускается на первый этаж.
В одной из комнат ее дожидается мать.
Вера сухо расспрашивает ее о Юрии Борисовиче, тетке, подруге Эсфири Соломоновне, интересуется ходом строительства особняка на берегу Клязьмы.
Советует, что делать, говорить и покупать.
Обещает к вечеру прислать лекарств, растирок и медицинского спирта.
Мать, рассеянно кивая, слушает. Она все сделает, как сказала дочь. У нее нет альтернативы. Теперь она всецело зависит от дочери. Также как совсем недавно дочь всецело зависела от нее.
В следующей комнате Наташа. В окружении нянек, воспитателей, наемных друзей и подружек.
– Мама, мамочка, я так давно тебя не видела! Целых два с половиной дня. Я так соскучилась по тебе!
– Я же работаю, доченька. Мне надо много работать, чтобы у тебя были...
– Друзья?
– И друзья тоже... – грустно улыбнулась Вера. – На все нужны деньги, ты же знаешь...
– А папа говорил, что деньгами интересуются только недоделанные. Еще он сказал, что Генри Форда, одного из самых богатых людей мира, никогда не интересовали деньги. Его интересовал Генри Форд, и поэтому Генри Форд был гений...
– Ну, значит, твой отец – гений, – потемнела Вера лицом и, поцеловав дочь, вышла из комнаты. И пошла вниз, туда, где лежал тот, кто угрожал всему тому, к чему она стремилась. Успеху, власти, свободе.
Внизу, в подвале, лежал я.
«Чистый, чистый лежу я в наплывах рассветных. Белым флагом струится на пол простыня».
Вера подошла, склонилась и прошептала, медленно шевеля побледневшими от ненависти губами:
– Ты должен, должен умереть! Ты должен умереть, чтобы у меня все получилось!
– Но ведь я уже умер? – ответил я глазами. – Я умер... Ты ведь зарезала меня...
– Ты должен совсем умереть! Ты должен исчезнуть. Из памяти. Моей, Наташи. Всех, кто меня знает.
– Ну, тогда ты должна меня совсем убить... Нож там, где всегда... У меня под подушкой...
– А как совсем убить? Как? – сузив глаза, подалась ко мне Вера.
– Это просто... Ты меня убиваешь неправильно. Ты бьешь, бьешь ножом, бьешь, как будто бьешь себя... И поэтому с каждым ударом слабеешь...
– А как же бить?
– Правильно надо бить.
– Как это? Расскажи, умоляю!
– Понимаешь надо четко представлять мишень. Точнее мишени. Так как ты бьешь меня, а попадаешь в себя, их две. У меня – это сердце. А у тебя – совесть. Вот ты и сосредоточься на обеих этих мишенях и бей сразу в две одним ножом. И я умру, а ты станешь свободной...
Вера подумала, глядя мне в грудь, и полезла под подушку...
Нож был отличным. Похожим на тот, которым в телевизионной рекламе режут гранит. Она взяла его за ручку обеими руками и ударила. Он вошел в мое сердце, как желанный гость.
Вера ударила еще несколько раз. Но я не умер вполне. И она чуть не плача, проговорила:
– Ты почему не умира-а-ешь?
– Ты должна еще убить Наташу...
– Наташу? – переспросила она, закусив губу. – Наташу... Твою дочь... Понимаю...
И, вытря нож о простыню, лунатиком направилась к двери...
Я проснулся в холодном поту. Веры рядом не было. Вскочил, бросился к дочери. Она спала в гостиной.
Вера стояла, согнувшись над ее кроватью. Услышав мои шаги, резко обернулась. Глаза ее сверкнули... Из правой руки что-то выпало. А может быть, и не сверкнули. А может быть, не выпало. Не разглядел. Свет ночника был тускл. А глаза заспанными.
Подошел, взглянул в лицо Веры. Оно было сонным.
Взглянул под ноги.
И содрогнулся.
На ковре лежала металлическая шариковая ручка с никелированным наконечником; из него торчало жало пишущего узла. Острота его чуть не остановила мое сердце.
А супруга, прижавшись ко мне теплым своим телом, сказала, что Наташа разбудила ее криком.
Которого я не слышал.
Вера подписала себе приговор.
Ручкой, лежавшей под ее ногами.
Глава 6. Сухой подвал. – Опять Шакал. – Игла дикобраза. – Нюрка – баба веселая! – Выгребной колодец.
На следующий день была пятница. Я знал, что в последний рабочий день недели Вера идет домой пешком. Чтобы придти попозже. Чтобы хоть как-то сократить этот ненавистный промежуток времени от пятничного вечера до понедельничного утра. Сократить эти уик-энды, в которые, надо готовить, стирать, убираться.
В шесть часов я запил стаканом водки пару таблеток тазепама и пошел в Королев, «случайно» сталкиваться с Верой.
Удалось.
Подошел. Она расстроилась. Хотела побыть одна. Съесть гамбургер, чтобы не есть этой гречки.
А мне было наплевать на ее недовольство. Придвинулся, криво улыбаясь, показал охотничий нож (я прятал его в рукаве пиджака). Скрытно от прохожих показал. И довел до сведения, что убью, если не последует за мной.
Сухое, достаточно светлое подвальное помещение в заброшенном доме было присмотрено мною еще утром. Мы прошли в него никем не замеченные. Вера шла без принуждения.
Ей не хотелось лежать на улице зарезанной.
На сырой после дождя земле.
В луже собственной крови.
С мертвенно-бледным лицом.
С серыми, остановившимися глазами.
С безумными глазами, распертыми смертью.
Ей не хотелось лежать среди живых.
Среди любопытных и сочувствующих.
Любопытных с авоськами и сумками в руках.
Сочувствующих в модных туфельках и стоптанных башмаках.
– Ну и что ты собираешься делать? – спокойно спросила она, внимательно оглядывая своды и стены подвала.
– Я собираюсь тебя убить... – ответил я и принялся привязывать ее к скобам, вделанным в стену.
Стена была основательно закопчена зимними костерками бомжей и Вера, озаботившись, спросила глазами: «Что же ты делаешь, милый? Платье ведь испачкаю...»
– Ничего страшного, оно тебе больше не понадобиться, – отозвался я, борясь с желанием немедленно убежать, убежать куда угодно, хоть на дно морское, хоть в жерло действующего вулкана.
– А как же Наташа? Как ты, убив ее мать, сможешь смотреть ей в глаза?
– Придумаю что-нибудь. Наверное, мы с ней уедем. Хотя я еще не решил. Бабушку она любит, жалко будет их разлучать...
– Мама догадается, что убил ты...
– Она умная женщина. Я все расскажу, и она поймет. И не захочет полностью взять на себя внучку.
– Ошибаешься...
– Ошибаюсь, не ошибаюсь! – взорвался я. – Хватит, трепаться. Бомжи могут нагрянуть, разбирайся потом с ними. Я тебе предлагаю сделку. Если ты мне все про себя расскажешь, будем кидать жребий. Если тебе повезет, то умру я. Если не повезет – ты.
Вера впилась в меня глазами. И, обнаружив в моих то, что хотела – человеческую слабость – презрительно усмехнулась:
– И что ты хочешь от меня услышать?
Она не верила, что умрет в этом грязном подвале.
Она знала, что я не смогу убить.
Маньяки прекрасно знают людей.
И легко различают среди них овец и кроликов.
– Я хочу услышать от тебя, как ты дошла до такой жизни. Про убийства, про то, как начала убивать. Это ведь все началось с Шакала? – спросил я, устраиваясь перед ней на ящике из-под свиной тушенки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86