.. Но попытка прокрасться в партийные ряды закончилось вполне благополучно – друзья выручили деда, потому что в Средней Азии, как я уже говорил, органы не очень лютовали. Нужны были русскоязычные для прыжка из феодализма в социализм.
И войну дед начал благополучно, даже очень – до самой Курской дуги был начальником распредпункта. А должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность руководителя президентской администрации. Со всей Туркмении привозили деду мобилизованных, он их мыл, дезинфицировал, показывал, какой конец винтовки должен быть впереди, а какой сзади и отправлял на фронт.
Маменька рассказывала кое-что об этом периоде жизни своего отца. Но мне запомнилось только одно – как красноармейцы рыли глубокие ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды. Островерхие войлочные туркменские шапки, чапаны и прочую среднеазиатскую экзотику.
А на Курскую дугу его Бог послал. Заболел командир, который должен был везти очередную команду на фронт, и дед решил сам прокатиться. А на Дуге некому было эту команду принимать, все в бою были, и ему приказали вести роту новобранцев в бой.
Ну и намучился он с ними – еще до атаки у трети его солдат были простреляны правые руки. Почему? Да потому что сидели туркмены в окопах и голосовали за фашистов. Поднимут руку над бруствером и голосуют. Но с оставшимися дед проявил чудеса храбрости – через год, когда его уже отозвали на распредпункт, два ордена (Красной звезды и Отечественной войны) его нашли.
А в сорок пятом Бог опять заставил его отрабатывать распредпунктовские хлеба. С лихвой заставил.
Отправили деда в Будапешт. Комендантом одного из его районов. Дед зачистки там проводил – в подвалах фашисты недобитые сидели и венгры лютые из их приспешников. В одном из подвалов и переломилась жизнь деда надвое – схватился он не на жизнь, а насмерть с одним озверевшим штурмбанфюрером СС. Огромный был детина, килограмм на сто десять... Здорово он деда измолотил, пока тот до горла его зубами не добрался. Дед мне сам рассказывал об этом. Как кадык немцу откусил.
Правда, как-то неискренне рассказывал. Потом, – сказал, – я три месяца от контузии лечился. А что за контузия у него тогда случилась, я недавно узнал. Мама поведала. Отбил ему фашист некоторые органы. Да так, что женщин после этого он не мог иметь в принципе. После госпиталя начальство его в виде компенсации за контузию в Вену отправило, там он до сорок шестого штурмбанфюреров СС от простых немцев отделял.
После демобилизации домой приехал. Колечко трофейное с бриллиантами привез. И пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. И сослуживца еще своего, сына полка подросшего. Для жены. А сам ревизором в Минсельхоз устроился и домой наезжал раз в два месяца.
Вот такой был мой дед. С тридцати девяти лет без женщины. Это же надо! И никакой трагедии в его внешности я не замечал, скорее наоборот, жил, короче, на всю катушку...
Ну, ничего, дедушка, я за тебя пожил... И завтра в твою честь постараюсь... День рождения все-таки.
Глава 14. Шейка, руки обнаженные... – Поставили буквой «Х». – Методы разделки по категориям. – Гиляровский встрял.
Сюрпризы следовали один за другим. Во-первых, Маргарита была в коротком черном облегающем платье (не иначе Вера ей шепнула, что мне нравятся такие) и я прямо замер на пороге от восторга.
А во-вторых... Я даже не знаю, стоит ли говорить об этом... Ну да ладно, из песни слов не выбросишь...
Во-вторых, значит...
Нет, не могу... Язык не поворачивается о таком сказать... Ведь вы черт те, что можете обо мне подумать... Хотя в мои годы мне, честно говоря, многое до фонаря... В том числе и так называемое общественное мнение.
В общем, во-вторых, губки у нее были ярко накрашены, ножки гладенько побриты и белье тонкое виднелось под красным открытым платьем со смелым разрезом сбоку. Если бы я мог это белье в деталях описать, то вы непременно забросили бы эту книжку, и побежали бы в магазин покупать точно такое же. Для супруги или себя (если вы читательница)...
Но это лирическое отступление и сделано оно явно не вовремя, у вас ведь наверняка на уме вопрос образовался: «А почему платье вдруг стало красным? Ведь в первом абзаце данной главы оно было черным?
Да, платье было черным. На Маргарите.
А Тамагоча предстал перед нами в красном. Это у него были накрашены ярко губки и гладенько выбриты ноги (на лице у него волос отродясь не водилось). И парик впечатляющий. Длинные белые струящиеся волосы, представляете?
Нет, клянусь, я не голубой, но удовольствие получил сногсшибательное. Если бы перед смертью какой-нибудь святоша с небес решил отредактировать мою жизнь с тем, чтобы выбросить эту страничку из моей биографии, клянусь, я вскочил бы со смертного своего одра и побежал бы с жалобой и предложениями в противную инстанцию, то есть к самому Сатане.
Но это я, конечно, перегнул. Какой Сатана в наши дни? Да еще в России? Он наверняка эмигрировал в нежную Испанию. Ведь у нас сейчас каждый десятый сто очков вперед ему даст... Хотя бы та же самая Вера.
Почему я вдруг вспомнил о Вере в данном контексте? Да потому что был еще и другой сюрприз. Пока я, вконец ошарашенный, Тамагочу разглядывал – шейку, руки обнаженные, ножку в разрезе платья стройную с ажурной резинкой чулок, черные туфельки на высоком плоском каблучке, особенно туфельки, нравятся мне такие, столько в них эротики и чисто женской изменчивости – сбоку утонченные, аж не видно, а сзади каблук каблуком... В общем, пока я Тамагочу изумленно разглядывал, Вера с Маргаритой... наручники на меня надели. С хохотком, естественно.
Без хохотка я им бы не дался. Мне иногда и трех мужиков недостаточно. Не для того, что вы подумали, а чтобы душу в хорошей драке отвести.
Пока я соображал, какая роль мне в спектакле отведена, и вообще какого он жанра – мазохистского или просто садистского, девочки прикрепили мои руки к каминным канделябрам. К канделябрам с игривыми бронзовыми амурчиками. С крылышками, как полагается, луком со стрелами и голыми пятками. А ноги – к каким то золоченым крюкам внизу.
В общем, поставили они меня буквой «Х», да так, что перекрестие этой буквы аккурат над горкой не зажженных пока поленьев оказалось. Хорошо еще лицом к себе поставили... Маргариту-то приятнее обозревать, чем горку приготовленных для тебя дров.
Короче, задумался я о жизни. А они смеются, аж покатываются. Маргарита раскраснелась вся, ну, чисто персик на гибкой веточке моей души. А Тамагоча то подмигнет, незаметно так для девушек, то ножку стройную в чулочке покажет, то попочкой круглой, платьицем обтянутой, повернется. В общем, изгалялся, редиска, над моими принципами, от души изгалялся...
А Вера с Маргаритой посмеялись, посмеялись над текущим моментом и расселись в придвинутых к камину креслах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86
И войну дед начал благополучно, даже очень – до самой Курской дуги был начальником распредпункта. А должность эта в те времена была теплее и хлебнее, чем в нынешние времена должность руководителя президентской администрации. Со всей Туркмении привозили деду мобилизованных, он их мыл, дезинфицировал, показывал, какой конец винтовки должен быть впереди, а какой сзади и отправлял на фронт.
Маменька рассказывала кое-что об этом периоде жизни своего отца. Но мне запомнилось только одно – как красноармейцы рыли глубокие ямы и закапывали в них тонны вшивой одежды. Островерхие войлочные туркменские шапки, чапаны и прочую среднеазиатскую экзотику.
А на Курскую дугу его Бог послал. Заболел командир, который должен был везти очередную команду на фронт, и дед решил сам прокатиться. А на Дуге некому было эту команду принимать, все в бою были, и ему приказали вести роту новобранцев в бой.
Ну и намучился он с ними – еще до атаки у трети его солдат были простреляны правые руки. Почему? Да потому что сидели туркмены в окопах и голосовали за фашистов. Поднимут руку над бруствером и голосуют. Но с оставшимися дед проявил чудеса храбрости – через год, когда его уже отозвали на распредпункт, два ордена (Красной звезды и Отечественной войны) его нашли.
А в сорок пятом Бог опять заставил его отрабатывать распредпунктовские хлеба. С лихвой заставил.
Отправили деда в Будапешт. Комендантом одного из его районов. Дед зачистки там проводил – в подвалах фашисты недобитые сидели и венгры лютые из их приспешников. В одном из подвалов и переломилась жизнь деда надвое – схватился он не на жизнь, а насмерть с одним озверевшим штурмбанфюрером СС. Огромный был детина, килограмм на сто десять... Здорово он деда измолотил, пока тот до горла его зубами не добрался. Дед мне сам рассказывал об этом. Как кадык немцу откусил.
Правда, как-то неискренне рассказывал. Потом, – сказал, – я три месяца от контузии лечился. А что за контузия у него тогда случилась, я недавно узнал. Мама поведала. Отбил ему фашист некоторые органы. Да так, что женщин после этого он не мог иметь в принципе. После госпиталя начальство его в виде компенсации за контузию в Вену отправило, там он до сорок шестого штурмбанфюреров СС от простых немцев отделял.
После демобилизации домой приехал. Колечко трофейное с бриллиантами привез. И пару чемоданов барахла, как полагалось по званию. И сослуживца еще своего, сына полка подросшего. Для жены. А сам ревизором в Минсельхоз устроился и домой наезжал раз в два месяца.
Вот такой был мой дед. С тридцати девяти лет без женщины. Это же надо! И никакой трагедии в его внешности я не замечал, скорее наоборот, жил, короче, на всю катушку...
Ну, ничего, дедушка, я за тебя пожил... И завтра в твою честь постараюсь... День рождения все-таки.
Глава 14. Шейка, руки обнаженные... – Поставили буквой «Х». – Методы разделки по категориям. – Гиляровский встрял.
Сюрпризы следовали один за другим. Во-первых, Маргарита была в коротком черном облегающем платье (не иначе Вера ей шепнула, что мне нравятся такие) и я прямо замер на пороге от восторга.
А во-вторых... Я даже не знаю, стоит ли говорить об этом... Ну да ладно, из песни слов не выбросишь...
Во-вторых, значит...
Нет, не могу... Язык не поворачивается о таком сказать... Ведь вы черт те, что можете обо мне подумать... Хотя в мои годы мне, честно говоря, многое до фонаря... В том числе и так называемое общественное мнение.
В общем, во-вторых, губки у нее были ярко накрашены, ножки гладенько побриты и белье тонкое виднелось под красным открытым платьем со смелым разрезом сбоку. Если бы я мог это белье в деталях описать, то вы непременно забросили бы эту книжку, и побежали бы в магазин покупать точно такое же. Для супруги или себя (если вы читательница)...
Но это лирическое отступление и сделано оно явно не вовремя, у вас ведь наверняка на уме вопрос образовался: «А почему платье вдруг стало красным? Ведь в первом абзаце данной главы оно было черным?
Да, платье было черным. На Маргарите.
А Тамагоча предстал перед нами в красном. Это у него были накрашены ярко губки и гладенько выбриты ноги (на лице у него волос отродясь не водилось). И парик впечатляющий. Длинные белые струящиеся волосы, представляете?
Нет, клянусь, я не голубой, но удовольствие получил сногсшибательное. Если бы перед смертью какой-нибудь святоша с небес решил отредактировать мою жизнь с тем, чтобы выбросить эту страничку из моей биографии, клянусь, я вскочил бы со смертного своего одра и побежал бы с жалобой и предложениями в противную инстанцию, то есть к самому Сатане.
Но это я, конечно, перегнул. Какой Сатана в наши дни? Да еще в России? Он наверняка эмигрировал в нежную Испанию. Ведь у нас сейчас каждый десятый сто очков вперед ему даст... Хотя бы та же самая Вера.
Почему я вдруг вспомнил о Вере в данном контексте? Да потому что был еще и другой сюрприз. Пока я, вконец ошарашенный, Тамагочу разглядывал – шейку, руки обнаженные, ножку в разрезе платья стройную с ажурной резинкой чулок, черные туфельки на высоком плоском каблучке, особенно туфельки, нравятся мне такие, столько в них эротики и чисто женской изменчивости – сбоку утонченные, аж не видно, а сзади каблук каблуком... В общем, пока я Тамагочу изумленно разглядывал, Вера с Маргаритой... наручники на меня надели. С хохотком, естественно.
Без хохотка я им бы не дался. Мне иногда и трех мужиков недостаточно. Не для того, что вы подумали, а чтобы душу в хорошей драке отвести.
Пока я соображал, какая роль мне в спектакле отведена, и вообще какого он жанра – мазохистского или просто садистского, девочки прикрепили мои руки к каминным канделябрам. К канделябрам с игривыми бронзовыми амурчиками. С крылышками, как полагается, луком со стрелами и голыми пятками. А ноги – к каким то золоченым крюкам внизу.
В общем, поставили они меня буквой «Х», да так, что перекрестие этой буквы аккурат над горкой не зажженных пока поленьев оказалось. Хорошо еще лицом к себе поставили... Маргариту-то приятнее обозревать, чем горку приготовленных для тебя дров.
Короче, задумался я о жизни. А они смеются, аж покатываются. Маргарита раскраснелась вся, ну, чисто персик на гибкой веточке моей души. А Тамагоча то подмигнет, незаметно так для девушек, то ножку стройную в чулочке покажет, то попочкой круглой, платьицем обтянутой, повернется. В общем, изгалялся, редиска, над моими принципами, от души изгалялся...
А Вера с Маргаритой посмеялись, посмеялись над текущим моментом и расселись в придвинутых к камину креслах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86