Всякий, кто услышит ее голос, увидит, как она сидит и плачет, – всякий, и особенно всякая другая мать, сразу поймет и узнает, что происходит. Потому что, вопреки всем различиям в расе и в вере, вопреки разным течениям нашей истории и нашей жизни, вопреки всему, что заставляет нас бороться и ненавидеть, – мы все, по существу, одна единственная во вселенной человеческая Семья.
Послесловие
ХОРОШАЯ КНИГА
…Знакомый и редкий читательский эффект, о котором говорит Пушкин: открыл некую книгу и зачитался: «Вот как надобно писать!» (письмо А. О. Ишимовой 27 января 1837 года).
В 1979 году я оказался в США и решил найти Нину Федорову. Находясь в нью-йоркской гостинице, набрал телефонный номер. В Нью-Йорке был уже вечер, в Сан-Франциско еще день – на три часа раньше.
Трубку сняли так скоро, словно моего звонка ждали. До сих пор у меня в ушах звучит, как мне казалось, бодрый, хотя и немолодой голос: «У меня еще и рассказы есть… рассказы».
Наш разговор состоял преимущественно из моего письма. Иначе говоря, я почти слово в слово произнес то письмо, которое давно адресовал автору «Семьи», но только не знал, куда же его послать: «Разрешите выразить Вам восхищение Вашим романом „Семья“. О книгах неудачных иногда говорят, что это не только плохая книга, но и плохой поступок. О Вашей же „Семье“ можно сказать: прекрасная книга и благородный поступок! Считаю своим патриотическим долгом сделать Вашу книгу известной у нас в стране…»
При чтении «Семьи» мне казалось, что книга написана одной из трех чеховских сестер Прозоровых. Или, может быть, Аней из «Вишневого сада». Одним словом, кем-то вроде тех чеховских персонажей, что с настойчивостью вопрошали будущее: «Если бы знать! Если бы знать!» И вот пришло время – они узнали…
Что же они узнали? В «Семье» об этом говорит эпиграф из Тютчева: «…есть и нетленная краса». Что же это за краса? В чем она выразилась? В людях: выпавшие на долю изгнанников испытания исторгли из их душ все самое лучшее, заложенное наследственно, воспитанием, традицией – в смысле стойкости, человечности, порядочности, жизнеспособности.
Из кого состоит федоровская семья? Ведь это те же самые бестолковые и вроде бы никчемные люди, которым лет тридцать – сорок назад, как персонажам «Трех сестер» или «Вишневого сада», говорили «русским языком», что их «имение продается», и потому продается, что сама их жизнь изжита, и что им нужно немедленно что-то предпринять, что с их стороны требуется воля, ум, деятельность, а они уходили от ответа, переводя разговор на другое, на пустяки. И не стало у них имений, оказалась упразднена вся прежняя подоснова их жизни, и тогда вот спасла их та Россия, которую им, по словам еще одного эмигрантского писателя, удалось с собой унести – не в сундуке и нее чемодане – в сердце.
Оказывается, это все люди предприимчивые, деятельные, умные, если только с них жизнью как следует спрашивается, если у них ничего от прежней роскоши не остается, кроме как уповать на свой ум и на свою предприимчивость. Ну, положим, не очень-то они умные и не очень предприимчивые. Если бы они были очень умны, то разве занимались бы они писанием писем главам правительств или гаданием на картах? И если бы оказались они предприимчивыми по-настоящему, на уровне мировых деловых стандартов, то, надо полагать, они не прозябали бы в Тянцзине, в отдаленной британской концессии, а ворочали бы делами в самом Лондоне или Нью-Йорке. Ведь сама Нина Федорова, вернее, А.Ф. Рязановская преподавала всего лишь в начальных и средних учебных заведениях, так и не поднявшись до университетской профессуры (дети ее пошли дальше, но это уже другая история). И в романе она нам показывает обыкновенных обывателей, разве что образованных, и это в них, оказывается, есть неуничтожимое нечто, несгибаемое, дающее им возможность выстоять под ударами «бури рока».
Федоровская Семья составлена очень тщательно, продуманно – с умыслом, с учетом, кого (или чего) в ней уже нет, а кто (или что) все еще на месте. Ведь, как сказано в романе с самого начала, это семья аристократическая, родовитая. А это означает, что у нее некогда было все, ей были свойственны все те законченно красивые формы жизни (вместе с кругом сословных понятий), о которых говорил Достоевский и о котором писала, в сущности, вся русская литература от Пушкина до Чехова. Если они имущественно все потеряли, то, по крайней мере, состав Семьи мог бы сохраниться. А если состав не полон, то уж те, кто уцелел, должны бы жить во всей полноте воспоминаниями обо всем, обо всем том, что было, было… Но нет, Нина Федорова скупа на это. У нее с видимой тщательностью отобрано только то, что ей представлялось нужным отобрать, и пропущено, что требовалось пропустить – забыть как безвозвратно и бесследно минувшее. Как тленное, пусть, может быть, и красивое.
Знаменательно отсутствие в Семье старшего мужского поколения. Есть Бабушка – нет Дедушки. Есть Мать – нет Отца. Есть намеки, по которым мы могли бы догадываться о том, где же они, какова их судьба: дед погиб в первую мировую войну, его сыновья – в гражданскую, защищая, как сказано, свои идеалы. Но воспоминаний об этом почти нет. Возможно и даже вероятно, что самые воспоминания о них так растравили бы души уцелевших членов Семьи, что повредили бы их жизнестойкости.
Сильнейшие страницы федоровского романа посвящены вере. Когда я боролся за роман, за его публикацию у нас, то это было единственное, хотя и неоправданное, но все-таки членораздельное возражение: «Там про религию Г Ну и что же, что про религию? Как сказано там про религию. ” Я – атеист, и уже у моих предков за два поколения до моего появления на свет, как у Чехова (которого они были персонажами и почитателями), не было Бога, поэтому для меня этой проблемы просто никогда не существовало. Но когда я читал «Семью», то, скажу я вам, у меня мурашки по коже бегали. Не потому, что я проникался той же верой. Нет, я думал: «Какая правда.1» Чудодейственную силу составляет все, что как традиция живет в человеке, но до тех пор, пока – живет. И есть нетленная краса в той же вере, пока она разлита во всем сознании и даже во всем существе человека, как то мы видим у Бабушки. Но когда та же вера становится делом умственного упражнения, «софизмом», по выражению Толстого, тогда это – юродство.
Да, весь роман Нины Федоровой написан, собственно, об умирании и сохранении давно сложившихся жизненных форм, отживших свое и еще сохраняющихся, о том, что в этих формах, как в изображенной ею Семье, есть правда, содержание, есть, как говорит она тютчевским словом, «краса», до тех пор, пока эти фор мы органически, непредвзято, естественно воплощены в людях.
Вот, например, профессор. Это ведь тоже фигура, можно сказать, символическая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Послесловие
ХОРОШАЯ КНИГА
…Знакомый и редкий читательский эффект, о котором говорит Пушкин: открыл некую книгу и зачитался: «Вот как надобно писать!» (письмо А. О. Ишимовой 27 января 1837 года).
В 1979 году я оказался в США и решил найти Нину Федорову. Находясь в нью-йоркской гостинице, набрал телефонный номер. В Нью-Йорке был уже вечер, в Сан-Франциско еще день – на три часа раньше.
Трубку сняли так скоро, словно моего звонка ждали. До сих пор у меня в ушах звучит, как мне казалось, бодрый, хотя и немолодой голос: «У меня еще и рассказы есть… рассказы».
Наш разговор состоял преимущественно из моего письма. Иначе говоря, я почти слово в слово произнес то письмо, которое давно адресовал автору «Семьи», но только не знал, куда же его послать: «Разрешите выразить Вам восхищение Вашим романом „Семья“. О книгах неудачных иногда говорят, что это не только плохая книга, но и плохой поступок. О Вашей же „Семье“ можно сказать: прекрасная книга и благородный поступок! Считаю своим патриотическим долгом сделать Вашу книгу известной у нас в стране…»
При чтении «Семьи» мне казалось, что книга написана одной из трех чеховских сестер Прозоровых. Или, может быть, Аней из «Вишневого сада». Одним словом, кем-то вроде тех чеховских персонажей, что с настойчивостью вопрошали будущее: «Если бы знать! Если бы знать!» И вот пришло время – они узнали…
Что же они узнали? В «Семье» об этом говорит эпиграф из Тютчева: «…есть и нетленная краса». Что же это за краса? В чем она выразилась? В людях: выпавшие на долю изгнанников испытания исторгли из их душ все самое лучшее, заложенное наследственно, воспитанием, традицией – в смысле стойкости, человечности, порядочности, жизнеспособности.
Из кого состоит федоровская семья? Ведь это те же самые бестолковые и вроде бы никчемные люди, которым лет тридцать – сорок назад, как персонажам «Трех сестер» или «Вишневого сада», говорили «русским языком», что их «имение продается», и потому продается, что сама их жизнь изжита, и что им нужно немедленно что-то предпринять, что с их стороны требуется воля, ум, деятельность, а они уходили от ответа, переводя разговор на другое, на пустяки. И не стало у них имений, оказалась упразднена вся прежняя подоснова их жизни, и тогда вот спасла их та Россия, которую им, по словам еще одного эмигрантского писателя, удалось с собой унести – не в сундуке и нее чемодане – в сердце.
Оказывается, это все люди предприимчивые, деятельные, умные, если только с них жизнью как следует спрашивается, если у них ничего от прежней роскоши не остается, кроме как уповать на свой ум и на свою предприимчивость. Ну, положим, не очень-то они умные и не очень предприимчивые. Если бы они были очень умны, то разве занимались бы они писанием писем главам правительств или гаданием на картах? И если бы оказались они предприимчивыми по-настоящему, на уровне мировых деловых стандартов, то, надо полагать, они не прозябали бы в Тянцзине, в отдаленной британской концессии, а ворочали бы делами в самом Лондоне или Нью-Йорке. Ведь сама Нина Федорова, вернее, А.Ф. Рязановская преподавала всего лишь в начальных и средних учебных заведениях, так и не поднявшись до университетской профессуры (дети ее пошли дальше, но это уже другая история). И в романе она нам показывает обыкновенных обывателей, разве что образованных, и это в них, оказывается, есть неуничтожимое нечто, несгибаемое, дающее им возможность выстоять под ударами «бури рока».
Федоровская Семья составлена очень тщательно, продуманно – с умыслом, с учетом, кого (или чего) в ней уже нет, а кто (или что) все еще на месте. Ведь, как сказано в романе с самого начала, это семья аристократическая, родовитая. А это означает, что у нее некогда было все, ей были свойственны все те законченно красивые формы жизни (вместе с кругом сословных понятий), о которых говорил Достоевский и о котором писала, в сущности, вся русская литература от Пушкина до Чехова. Если они имущественно все потеряли, то, по крайней мере, состав Семьи мог бы сохраниться. А если состав не полон, то уж те, кто уцелел, должны бы жить во всей полноте воспоминаниями обо всем, обо всем том, что было, было… Но нет, Нина Федорова скупа на это. У нее с видимой тщательностью отобрано только то, что ей представлялось нужным отобрать, и пропущено, что требовалось пропустить – забыть как безвозвратно и бесследно минувшее. Как тленное, пусть, может быть, и красивое.
Знаменательно отсутствие в Семье старшего мужского поколения. Есть Бабушка – нет Дедушки. Есть Мать – нет Отца. Есть намеки, по которым мы могли бы догадываться о том, где же они, какова их судьба: дед погиб в первую мировую войну, его сыновья – в гражданскую, защищая, как сказано, свои идеалы. Но воспоминаний об этом почти нет. Возможно и даже вероятно, что самые воспоминания о них так растравили бы души уцелевших членов Семьи, что повредили бы их жизнестойкости.
Сильнейшие страницы федоровского романа посвящены вере. Когда я боролся за роман, за его публикацию у нас, то это было единственное, хотя и неоправданное, но все-таки членораздельное возражение: «Там про религию Г Ну и что же, что про религию? Как сказано там про религию. ” Я – атеист, и уже у моих предков за два поколения до моего появления на свет, как у Чехова (которого они были персонажами и почитателями), не было Бога, поэтому для меня этой проблемы просто никогда не существовало. Но когда я читал «Семью», то, скажу я вам, у меня мурашки по коже бегали. Не потому, что я проникался той же верой. Нет, я думал: «Какая правда.1» Чудодейственную силу составляет все, что как традиция живет в человеке, но до тех пор, пока – живет. И есть нетленная краса в той же вере, пока она разлита во всем сознании и даже во всем существе человека, как то мы видим у Бабушки. Но когда та же вера становится делом умственного упражнения, «софизмом», по выражению Толстого, тогда это – юродство.
Да, весь роман Нины Федоровой написан, собственно, об умирании и сохранении давно сложившихся жизненных форм, отживших свое и еще сохраняющихся, о том, что в этих формах, как в изображенной ею Семье, есть правда, содержание, есть, как говорит она тютчевским словом, «краса», до тех пор, пока эти фор мы органически, непредвзято, естественно воплощены в людях.
Вот, например, профессор. Это ведь тоже фигура, можно сказать, символическая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82