Нет, не обижают. – Не наказывают? Не бьют?
– Кто не бьет?
– Люди, с кем ты живешь.
Тут Игорь повернул голову и посмотрел – в первый раз – ей прямо в глаза. Несколько мгновений под этим взглядом она чувствовала какое-то смущение. Это был странный взгляд. Серые глаза глядели как-то необыкновенно спокойно, чуть насмешливо. Взгляд был светящийся, но не ласковый. Как бы кто-то другой посмотрел на нее из этих глаз и произнес упрек и осуждение.
– Нет, не бьют. Они бродяги. Мы не обижаем никого.
«И я виновата, – подумала Мать. – Кто даст Богу ответ за этих детей? Мы все виноваты». Вслух она спросила:
– Так тебе нравится с ними жить?
Он долго молчал, прежде чем тихо ответить:
– Мне больше негде жить.
– Хочешь жить с нами? Мы тоже бедные. Мы тебя не будем обижать. Я обещаю.
Мальчик опять осветил ее неласковым взглядом.
– Нет.
– Почему? Тебе станет легче жить, удобнее.
– Вы чужие.
– Нет, мы тебе не чужие: тоже русские и тоже бедные.
– Я уже привык там. Я сделался ихний.
– А ты подумай. И к нам привыкнешь, будешь наш. И у нас тоже есть мальчик. Есть и собака. Есть ванна, теплая вода. Кушаем, пьем чай. Будем тебя учить. Мы ходим в церковь, читаем книги, разговариваем долго по вечерам. Мы – семья, ты понимаешь?
Мальчик отвернул голову и молчал.
– Не будешь сильно голодным. Обстираем тебя, приоденем. Будешь ходить чистый, не будет грязи.
– Грязь – что? – вдруг быстро сказал мальчик: – Грязь – ничего. От нее не больно.
Петя и взрослый бродяга вышли из дома. Они прощались, о чем-то шепчась. Мать сказала бродяге:
– Оставь-ка мальчика у нас. Я его возьму в нашу семью.
Бродяга вздрогнул от неожиданности. Он осторожно и подозрительно скользнул своим глазом сначала по мальчику, потом по Матери и сказал:
– Ему тут неподходяще. Да и в нашем деле нужен мальчик. Хочешь остаться? – внезапно сказал он тоном, который хлестнул, как бич.
– Не хочу.
– Ну, так пошли!
И пришельцы удалились в том же порядке: сначала шел взрослый, за ним ребенок, за ним хромала жалкая собачка.
Петя стоял молча, но, видимо, очень взволнованный. Он взял руку Матери, поцеловал ее, и они вместе вошли в дом. В столовой он закрыл дверь, огляделся и потом сказал тихо:
– Я скоро ухожу с ними в Россию.
– О Боже! – Сердце у ней как будто бы оторвалось и упало, она всплеснула руками: – О Боже! О Петя! Уходишь с ним?
– Не только с ним. Всех их будет человек десять.
– Нет, я не могу… я не могу… – Она начала страшно дрожать всем телом, повторяя: – Не могу… это невозможно… не перенести…
Он взял ее руки, крепко сжал их, как бы желая передать ей что-то из своей силы, чтоб она так не дрожала.
– Тетя, вы согласились. Помните наш разговор? Тетя, дорогая, представляется такой удобный случай…
Эти слова «удобный случай» подняли горечь в ее сердце: «До чего дожили! – думала она. – И это уже удобный случай для Пети!»
– Куда же ты пойдешь? В какой город?
– Этого нельзя решать отсюда. Иду в Россию. Бессильно она опустилась на диван, бывший когда-то Бабушкиной постелью.
– Что тебе надо приготовить?
– Ничего нельзя брать с собою. Я здесь заплачу 25 долларов – и это все.
«Господи, Господи! – в душе взывала Мать. – Поддержи меня. Гибну! Мы все гибнем!»
Ей мучительно хотелось остаться одной, уйти из пансиона № 11, от жильцов, от родных даже. Опомниться, одуматься. Не быть ничьей ни мамой, ни тетей, ни хозяйкой. Освободить душу от всех уз и оглянуться на жизнь. Что-то было нужно понять в своей жизни – и скорее, скорее, потому что протест поднимался и рос в ней. Горечь заливала ее душу, мутила сознание. Но куда уйти? Где укрыться? Где ей удастся побыть одной? И вдруг она нашла: «Все брошу завтра и поеду на Бабушкину могилу».
13
Утром съехали графиня с сыном. Они нашли маленькую квартирку в районе Арены, где Леон должен был выступать в тот же вечер, но под вымышленным именем. Мадам Климова негодовала. Титул графа Dias da Cordova, по ее словам, выглядел бы шикарно на афише. «Имеют титул и не умеют им пользоваться, – думала она со злобой, – а кто умел бы, тому не Дано».
Расставание прошло дружески, во взаимных обещаниях «не забывать» и встречаться. Мадам Климова, хоть и не получив приглашения, обещала навещать и почаще.
Матери не удалось оставить дом раньше полудня. Она старалась ничем не выдавать своего горя. Петя и она решили, что его уход должен оставаться строжайшим секретом, даже от Лиды и Димы. Дело шло о его жизни. Когда он уйдет, она скажет, что ему предложили работу в Шанхае и он спешно уехал. Мать уже составила рассказ, взвешивая каждое слово, чтоб заучить и не оговориться неосторожно.
– Он уехал в Шанхай. Друзья по его футбольной команде нашли ему там работу. Много значит рекомендация. Конечно, надо было спешить.
Тут она предполагала вопросы и восклицания слушателей:
– Почему так спешил?
– Письмо, что извещало его о работе, хоть и заказное, а сильно задержалось в дороге. Времени осталось в обрез. Прямо-таки мы боялись за каждый лишний час.
Тут неизбежно, а может быть, и раньше, мадам Климова спросит коварно и нарочно громко:
– Как же это он уехал? А паспорт?
Здесь она скажет приблизительно так, и скажет спокойно, если сможет, даже со снисходительной улыбкой по адресу Пети:
– Уж он так обрадовался, так торопился, что толком и не рассказал. Он получил какую-то бумагу от этих своих друзей-англичан. Там он был уже помечен как служащий и член футбольной команды (и в скобках: у них же скоро состязание с кем-то). Эта фирма дает протекцию в дороге всем своим служащим, значит, и Пете. Да, видела и бумагу. Своими глазами. Бумага с печатью.
– Но как же он вышел с концессии? – конечно, будет настаивать Климова. – Как прошел через японскую полицию? Он ведь «отмечен»?
– Да он и не выходил совсем, – скажет Мать наивно. – Ему написали, как ехать, и он мне рассказал. От берега британской концессии в моторной лодке английского консульства, до Таку-Бар, а там на английский пароход.
И все позавидуют Пете.
«Боже мой – думала она. – Ведь все это могло бы быть правдой!»
Наконец она оставила дом и отправилась на кладбище.
Ничего нет на свете печальнее кладбища в ранние часы хмурого февральского вечера, времени угрюмых ветров. Ни былинки зеленой травы, ни листа, все бесцветно, безжизненно, серо. В этот час оно пустынно. В этот час меркнет свет, надвигаются сумерки, и кладбище лежит распростершись, как труп, символ смерти. Как страшна земля, когда она холодная, мокрая, голая. Ветер кажется последним вздохом умершей земли. Нигде никогда не издает он таких глухих стонов, как в грустный февральский вечер на кладбище.
Мать быстро пошла к Бабушкиной могиле, в далеком углу, где места подешевле. Там она стала на колени, руками обвила маленький холмик, склонила голову – и на миг замерла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
– Кто не бьет?
– Люди, с кем ты живешь.
Тут Игорь повернул голову и посмотрел – в первый раз – ей прямо в глаза. Несколько мгновений под этим взглядом она чувствовала какое-то смущение. Это был странный взгляд. Серые глаза глядели как-то необыкновенно спокойно, чуть насмешливо. Взгляд был светящийся, но не ласковый. Как бы кто-то другой посмотрел на нее из этих глаз и произнес упрек и осуждение.
– Нет, не бьют. Они бродяги. Мы не обижаем никого.
«И я виновата, – подумала Мать. – Кто даст Богу ответ за этих детей? Мы все виноваты». Вслух она спросила:
– Так тебе нравится с ними жить?
Он долго молчал, прежде чем тихо ответить:
– Мне больше негде жить.
– Хочешь жить с нами? Мы тоже бедные. Мы тебя не будем обижать. Я обещаю.
Мальчик опять осветил ее неласковым взглядом.
– Нет.
– Почему? Тебе станет легче жить, удобнее.
– Вы чужие.
– Нет, мы тебе не чужие: тоже русские и тоже бедные.
– Я уже привык там. Я сделался ихний.
– А ты подумай. И к нам привыкнешь, будешь наш. И у нас тоже есть мальчик. Есть и собака. Есть ванна, теплая вода. Кушаем, пьем чай. Будем тебя учить. Мы ходим в церковь, читаем книги, разговариваем долго по вечерам. Мы – семья, ты понимаешь?
Мальчик отвернул голову и молчал.
– Не будешь сильно голодным. Обстираем тебя, приоденем. Будешь ходить чистый, не будет грязи.
– Грязь – что? – вдруг быстро сказал мальчик: – Грязь – ничего. От нее не больно.
Петя и взрослый бродяга вышли из дома. Они прощались, о чем-то шепчась. Мать сказала бродяге:
– Оставь-ка мальчика у нас. Я его возьму в нашу семью.
Бродяга вздрогнул от неожиданности. Он осторожно и подозрительно скользнул своим глазом сначала по мальчику, потом по Матери и сказал:
– Ему тут неподходяще. Да и в нашем деле нужен мальчик. Хочешь остаться? – внезапно сказал он тоном, который хлестнул, как бич.
– Не хочу.
– Ну, так пошли!
И пришельцы удалились в том же порядке: сначала шел взрослый, за ним ребенок, за ним хромала жалкая собачка.
Петя стоял молча, но, видимо, очень взволнованный. Он взял руку Матери, поцеловал ее, и они вместе вошли в дом. В столовой он закрыл дверь, огляделся и потом сказал тихо:
– Я скоро ухожу с ними в Россию.
– О Боже! – Сердце у ней как будто бы оторвалось и упало, она всплеснула руками: – О Боже! О Петя! Уходишь с ним?
– Не только с ним. Всех их будет человек десять.
– Нет, я не могу… я не могу… – Она начала страшно дрожать всем телом, повторяя: – Не могу… это невозможно… не перенести…
Он взял ее руки, крепко сжал их, как бы желая передать ей что-то из своей силы, чтоб она так не дрожала.
– Тетя, вы согласились. Помните наш разговор? Тетя, дорогая, представляется такой удобный случай…
Эти слова «удобный случай» подняли горечь в ее сердце: «До чего дожили! – думала она. – И это уже удобный случай для Пети!»
– Куда же ты пойдешь? В какой город?
– Этого нельзя решать отсюда. Иду в Россию. Бессильно она опустилась на диван, бывший когда-то Бабушкиной постелью.
– Что тебе надо приготовить?
– Ничего нельзя брать с собою. Я здесь заплачу 25 долларов – и это все.
«Господи, Господи! – в душе взывала Мать. – Поддержи меня. Гибну! Мы все гибнем!»
Ей мучительно хотелось остаться одной, уйти из пансиона № 11, от жильцов, от родных даже. Опомниться, одуматься. Не быть ничьей ни мамой, ни тетей, ни хозяйкой. Освободить душу от всех уз и оглянуться на жизнь. Что-то было нужно понять в своей жизни – и скорее, скорее, потому что протест поднимался и рос в ней. Горечь заливала ее душу, мутила сознание. Но куда уйти? Где укрыться? Где ей удастся побыть одной? И вдруг она нашла: «Все брошу завтра и поеду на Бабушкину могилу».
13
Утром съехали графиня с сыном. Они нашли маленькую квартирку в районе Арены, где Леон должен был выступать в тот же вечер, но под вымышленным именем. Мадам Климова негодовала. Титул графа Dias da Cordova, по ее словам, выглядел бы шикарно на афише. «Имеют титул и не умеют им пользоваться, – думала она со злобой, – а кто умел бы, тому не Дано».
Расставание прошло дружески, во взаимных обещаниях «не забывать» и встречаться. Мадам Климова, хоть и не получив приглашения, обещала навещать и почаще.
Матери не удалось оставить дом раньше полудня. Она старалась ничем не выдавать своего горя. Петя и она решили, что его уход должен оставаться строжайшим секретом, даже от Лиды и Димы. Дело шло о его жизни. Когда он уйдет, она скажет, что ему предложили работу в Шанхае и он спешно уехал. Мать уже составила рассказ, взвешивая каждое слово, чтоб заучить и не оговориться неосторожно.
– Он уехал в Шанхай. Друзья по его футбольной команде нашли ему там работу. Много значит рекомендация. Конечно, надо было спешить.
Тут она предполагала вопросы и восклицания слушателей:
– Почему так спешил?
– Письмо, что извещало его о работе, хоть и заказное, а сильно задержалось в дороге. Времени осталось в обрез. Прямо-таки мы боялись за каждый лишний час.
Тут неизбежно, а может быть, и раньше, мадам Климова спросит коварно и нарочно громко:
– Как же это он уехал? А паспорт?
Здесь она скажет приблизительно так, и скажет спокойно, если сможет, даже со снисходительной улыбкой по адресу Пети:
– Уж он так обрадовался, так торопился, что толком и не рассказал. Он получил какую-то бумагу от этих своих друзей-англичан. Там он был уже помечен как служащий и член футбольной команды (и в скобках: у них же скоро состязание с кем-то). Эта фирма дает протекцию в дороге всем своим служащим, значит, и Пете. Да, видела и бумагу. Своими глазами. Бумага с печатью.
– Но как же он вышел с концессии? – конечно, будет настаивать Климова. – Как прошел через японскую полицию? Он ведь «отмечен»?
– Да он и не выходил совсем, – скажет Мать наивно. – Ему написали, как ехать, и он мне рассказал. От берега британской концессии в моторной лодке английского консульства, до Таку-Бар, а там на английский пароход.
И все позавидуют Пете.
«Боже мой – думала она. – Ведь все это могло бы быть правдой!»
Наконец она оставила дом и отправилась на кладбище.
Ничего нет на свете печальнее кладбища в ранние часы хмурого февральского вечера, времени угрюмых ветров. Ни былинки зеленой травы, ни листа, все бесцветно, безжизненно, серо. В этот час оно пустынно. В этот час меркнет свет, надвигаются сумерки, и кладбище лежит распростершись, как труп, символ смерти. Как страшна земля, когда она холодная, мокрая, голая. Ветер кажется последним вздохом умершей земли. Нигде никогда не издает он таких глухих стонов, как в грустный февральский вечер на кладбище.
Мать быстро пошла к Бабушкиной могиле, в далеком углу, где места подешевле. Там она стала на колени, руками обвила маленький холмик, склонила голову – и на миг замерла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82