– Кому нужны одеяла? Мне не нужны.
– В Англии у вас есть родные, тетки, кузины. Вы видели, какой счастливой вы сегодня сделали Лиду, да и всю семью. И там ваши родные обрадуются, получив одеяла. И всем будет приятно.
Миссис Парриш на минутку задумалась, размахивая, как веером, трефовым королем:
– Одеяла? Мои родные в Англии все богаты. У них есть одеяла.
– Ну, сделаем для вас только. Как будете укрываться им всякий вечер, вспомните нас, как мы жили дружно здесь.
На этот раз миссис Парриш согласилась, и решено было начать одеяла завтра же.
Потом, когда все уже спали, Бабушка ожидала возвращения Лиды. Она все молилась о Лидином счастье. Конечно, пройдут еще годы до свадьбы, но выбор был сделан, Лидина судьба решилась.
Лида вернулась в два часа утра. Она сияла в полутемной комнате, как утренняя звезда на синем небосклоне.
– О, Бабушка! Все было чудно!
– Сначала сними платье и туфли. Сложи аккуратно, не мни. Потом расскажешь.
– Бабушка, – шептала Лида, раздевшись, – я его очень люблю. Хотите, расскажу, как я его люблю?
– Не надо, не рассказывай. Я и так вижу. И помни, Лида, поменьше говори о любви. Слово унижает чувство.
– Он уезжает, и мы расстаемся. Через неделю. И мы не увидимся скоро. Год, два, три, а может быть, даже четыре. Бабушка, вы слышите это? Четыре!
– И хорошо. С любовью всегда лучше не спешить.
– Мы будем писать друг другу. Часто, Бабушка, часто!
И она заплакала. И у Бабушки в глазах появились вдруг слезы.
– Мы будем писать часто, – говорила Лида и плакала.
Горячие слезы брызнули, сверкая, из ее сияющих глаз; но тихие и медленные они катились из бесцветных глаз Бабушки.
– Он уезжает через неделю! – воскликнула Лида, и ее голова упала на Бабушкину подушку.
– Через неделю? Так ты его увидишь еще, по крайней мере, семь раз. Погоди плакать. Ложись и спи. Завтра вставай красавицей.
Особенной чертой Лидиной любви было то, что она с самого начала не имела никаких сомнений в прочности этого чувства. Ни на минуту она не сомневалась ни в себе, ни в Джиме. Для ее любви могли существовать, она думала, только внешние препятствия: пространство, время, деньги. Что, расставшись, они могут измениться, – такая мысль не приходила ей в голову.
Бабушка не утерпела:
– А какая у него семья? Как они тебя приняли?
– О, Бабушка, я забыла сказать! Они все – чудные! Когда я вошла, его мама сказала: «А вот и симпатия нашего Джима», а его папа сказал: «Рад вас видеть. Делайтесь королевой вечера!» И все мне улыбались. Папа, Джим и его старшин брат танцевали со мной. Были и другие, много гостей. Я им пела, и всем понравилось. Знаете, Бабушка, я вспоминаю этот вечер, и я ужасно счастлива!
– Теперь спи. Если не сразу заснешь, то повторяй молитвы. Благодари Бога, Лида. Ты видела счастье в жизни.
23
На другой день Ама, чьи мысли были все грешнее и все хуже, пришла работать для миссис Парриш. Она сидела на полу, на циновке, и, углубленная в свои мысли и работу, против обыкновения не разговаривала, а как-то зло молчала. Иголка, нитки, ножницы, наперсток – все металось и сверкало в ее руках. Лицо ее было склонено над работой.
Бабушка сидела около, подготавливая работу для себя и для миссис Парриш. На ее вопросы Ама отвечала кратко. Во время завтрака она отказалась от пищи.
– Ты сердита сегодня, Ама?
– Что ж, когда я сержусь, я работаю лучше.
– Но что с тобой?
– Я огорчаюсь. – Она ниже наклонила голову и стала шить с такой быстротой, что ее игла сломалась надвое.
– Постой, Ама, – уговаривала Бабушка, – отдохни немного. Поешь. Отложи работу. Посиди спокойно.
– Я не могу сидеть спокойно. Я огорчаюсь.
– О чем ты так волнуешься?'
– Об одной монашке. О той самой, которую я больше всех не люблю.
– Но это нехорошо. Как это так – вдруг не любить сестру монашку.
– А вот и не люблю. Эта сестра Агата как увидит меня, то и начинает размышлять вслух – христианка я или нет. Она посмотрит на меня кротко и скажет обязательно что-нибудь неприятное, и чем неприятнее, тем лучше у ней голос: «Сестра Таисия, – она скажет, – помнишь ли ты, что имеешь бессмертную душу? Старайся ее спасти». Потом вздохнет глубоко и скажет: «Работай с миром! Я помолюсь о тебе!» – «Что ж, – я как-то ответила ей, – давай вместе читать „Отче наш“ наперегонки. Я прочитаю три раза, пока ты успеешь прочитать один раз». А она закачала головой: «Вот, вот… Это я и имею в виду».
Ама стала сердито почесывать в голове тупым концом иголки. Потом спохватилась:
– Я не должна этого делать. «Оставь голову в покое. Забудь, что у тебя есть голова», – сказала бы сестра Агата.
Ама вздохнула и продолжала рассказ о своем огорчении.
– Вот что случилось. Сестра Агата была послана в деревню, в миссию, с поручением. И вот она исчезла – и туда не пришла, и сюда не вернулась. Ходят слухи, что она и еще другие католики захвачены хунхузами в плен. Может, их мучили, может, уже убили. Мать игуменья распорядилась: для всех нас добавочные молитвы о спасении сестры Агаты и о ее благополучном возвращении в монастырь.
– А тебе не хочется об этом молиться, – пыталась угадать «грешные мысли» Бабушка,
– Мне не хочется об этом молиться? – воскликнула Ама. Она даже подскочила на циновке. В ее взгляде появилось даже презрение к подобной недогадливости: – Я молюсь вдвое больше, чем приказано, я постничаю: да вернется сестра Агата! Разве я ела завтрак? А ведь были китайские пельмени. Я ем теперь раз в день, Мои колени болят от молитвы. «Иисус, – я прошу, – да вернется сестра Агата. Верни ее невредимой. Пусть ни один волос не упадет с ее головы. Пусть вернется в прекрасном здоровье!» Я и сейчас молюсь. Шью и молюсь. Видели – сломала иголку.
– Но чем же ты огорчаешься, если так молишься?
– Чем? Если ее убьют, она – мученица и святая. Для нее не будет чистилища. Сейчас же на небо! И она там станет рассказывать обо мне. Хуже еще, – Ама даже закачалась от огорчения, – как только она станет святой, я должна молиться ей, игуменья прикажет. Я буду стоять на коленях и молить: ''О, святая сестра Агата»… А она будет поучать меня сверху: «Сестра Таисия, не так молишься! Ну как тебя взять на небо!»
Она стала мрачно и быстро шить. Но, начав говорить, не могла остановиться.
– Всю мою жизнь, – зашептала она горьким шепотом, – всю мою жизнь я мечтала попасть туда прежде сестры Агаты. Пусть бы она жила сто лет. Я бы встретила ее у Небесных Ворот: «Это ты, сестра Агата? Долго же ты зарабатывала вход в Небесное Жилище! Что ты такое сделала? Тайный грех?»
Бабушка уже и не знала, как на это ответить.
– Ама, Ама! – сказала миссис Парриш, появляясь в дверях. – Как твои мысли? Лучше?
– Хуже, – мрачно ответила Ама. – Недавно я спросила одну сестру китаянку, которая мне очень нравится: «Что мне делать, если у меня грешные мысли?» Она ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
– В Англии у вас есть родные, тетки, кузины. Вы видели, какой счастливой вы сегодня сделали Лиду, да и всю семью. И там ваши родные обрадуются, получив одеяла. И всем будет приятно.
Миссис Парриш на минутку задумалась, размахивая, как веером, трефовым королем:
– Одеяла? Мои родные в Англии все богаты. У них есть одеяла.
– Ну, сделаем для вас только. Как будете укрываться им всякий вечер, вспомните нас, как мы жили дружно здесь.
На этот раз миссис Парриш согласилась, и решено было начать одеяла завтра же.
Потом, когда все уже спали, Бабушка ожидала возвращения Лиды. Она все молилась о Лидином счастье. Конечно, пройдут еще годы до свадьбы, но выбор был сделан, Лидина судьба решилась.
Лида вернулась в два часа утра. Она сияла в полутемной комнате, как утренняя звезда на синем небосклоне.
– О, Бабушка! Все было чудно!
– Сначала сними платье и туфли. Сложи аккуратно, не мни. Потом расскажешь.
– Бабушка, – шептала Лида, раздевшись, – я его очень люблю. Хотите, расскажу, как я его люблю?
– Не надо, не рассказывай. Я и так вижу. И помни, Лида, поменьше говори о любви. Слово унижает чувство.
– Он уезжает, и мы расстаемся. Через неделю. И мы не увидимся скоро. Год, два, три, а может быть, даже четыре. Бабушка, вы слышите это? Четыре!
– И хорошо. С любовью всегда лучше не спешить.
– Мы будем писать друг другу. Часто, Бабушка, часто!
И она заплакала. И у Бабушки в глазах появились вдруг слезы.
– Мы будем писать часто, – говорила Лида и плакала.
Горячие слезы брызнули, сверкая, из ее сияющих глаз; но тихие и медленные они катились из бесцветных глаз Бабушки.
– Он уезжает через неделю! – воскликнула Лида, и ее голова упала на Бабушкину подушку.
– Через неделю? Так ты его увидишь еще, по крайней мере, семь раз. Погоди плакать. Ложись и спи. Завтра вставай красавицей.
Особенной чертой Лидиной любви было то, что она с самого начала не имела никаких сомнений в прочности этого чувства. Ни на минуту она не сомневалась ни в себе, ни в Джиме. Для ее любви могли существовать, она думала, только внешние препятствия: пространство, время, деньги. Что, расставшись, они могут измениться, – такая мысль не приходила ей в голову.
Бабушка не утерпела:
– А какая у него семья? Как они тебя приняли?
– О, Бабушка, я забыла сказать! Они все – чудные! Когда я вошла, его мама сказала: «А вот и симпатия нашего Джима», а его папа сказал: «Рад вас видеть. Делайтесь королевой вечера!» И все мне улыбались. Папа, Джим и его старшин брат танцевали со мной. Были и другие, много гостей. Я им пела, и всем понравилось. Знаете, Бабушка, я вспоминаю этот вечер, и я ужасно счастлива!
– Теперь спи. Если не сразу заснешь, то повторяй молитвы. Благодари Бога, Лида. Ты видела счастье в жизни.
23
На другой день Ама, чьи мысли были все грешнее и все хуже, пришла работать для миссис Парриш. Она сидела на полу, на циновке, и, углубленная в свои мысли и работу, против обыкновения не разговаривала, а как-то зло молчала. Иголка, нитки, ножницы, наперсток – все металось и сверкало в ее руках. Лицо ее было склонено над работой.
Бабушка сидела около, подготавливая работу для себя и для миссис Парриш. На ее вопросы Ама отвечала кратко. Во время завтрака она отказалась от пищи.
– Ты сердита сегодня, Ама?
– Что ж, когда я сержусь, я работаю лучше.
– Но что с тобой?
– Я огорчаюсь. – Она ниже наклонила голову и стала шить с такой быстротой, что ее игла сломалась надвое.
– Постой, Ама, – уговаривала Бабушка, – отдохни немного. Поешь. Отложи работу. Посиди спокойно.
– Я не могу сидеть спокойно. Я огорчаюсь.
– О чем ты так волнуешься?'
– Об одной монашке. О той самой, которую я больше всех не люблю.
– Но это нехорошо. Как это так – вдруг не любить сестру монашку.
– А вот и не люблю. Эта сестра Агата как увидит меня, то и начинает размышлять вслух – христианка я или нет. Она посмотрит на меня кротко и скажет обязательно что-нибудь неприятное, и чем неприятнее, тем лучше у ней голос: «Сестра Таисия, – она скажет, – помнишь ли ты, что имеешь бессмертную душу? Старайся ее спасти». Потом вздохнет глубоко и скажет: «Работай с миром! Я помолюсь о тебе!» – «Что ж, – я как-то ответила ей, – давай вместе читать „Отче наш“ наперегонки. Я прочитаю три раза, пока ты успеешь прочитать один раз». А она закачала головой: «Вот, вот… Это я и имею в виду».
Ама стала сердито почесывать в голове тупым концом иголки. Потом спохватилась:
– Я не должна этого делать. «Оставь голову в покое. Забудь, что у тебя есть голова», – сказала бы сестра Агата.
Ама вздохнула и продолжала рассказ о своем огорчении.
– Вот что случилось. Сестра Агата была послана в деревню, в миссию, с поручением. И вот она исчезла – и туда не пришла, и сюда не вернулась. Ходят слухи, что она и еще другие католики захвачены хунхузами в плен. Может, их мучили, может, уже убили. Мать игуменья распорядилась: для всех нас добавочные молитвы о спасении сестры Агаты и о ее благополучном возвращении в монастырь.
– А тебе не хочется об этом молиться, – пыталась угадать «грешные мысли» Бабушка,
– Мне не хочется об этом молиться? – воскликнула Ама. Она даже подскочила на циновке. В ее взгляде появилось даже презрение к подобной недогадливости: – Я молюсь вдвое больше, чем приказано, я постничаю: да вернется сестра Агата! Разве я ела завтрак? А ведь были китайские пельмени. Я ем теперь раз в день, Мои колени болят от молитвы. «Иисус, – я прошу, – да вернется сестра Агата. Верни ее невредимой. Пусть ни один волос не упадет с ее головы. Пусть вернется в прекрасном здоровье!» Я и сейчас молюсь. Шью и молюсь. Видели – сломала иголку.
– Но чем же ты огорчаешься, если так молишься?
– Чем? Если ее убьют, она – мученица и святая. Для нее не будет чистилища. Сейчас же на небо! И она там станет рассказывать обо мне. Хуже еще, – Ама даже закачалась от огорчения, – как только она станет святой, я должна молиться ей, игуменья прикажет. Я буду стоять на коленях и молить: ''О, святая сестра Агата»… А она будет поучать меня сверху: «Сестра Таисия, не так молишься! Ну как тебя взять на небо!»
Она стала мрачно и быстро шить. Но, начав говорить, не могла остановиться.
– Всю мою жизнь, – зашептала она горьким шепотом, – всю мою жизнь я мечтала попасть туда прежде сестры Агаты. Пусть бы она жила сто лет. Я бы встретила ее у Небесных Ворот: «Это ты, сестра Агата? Долго же ты зарабатывала вход в Небесное Жилище! Что ты такое сделала? Тайный грех?»
Бабушка уже и не знала, как на это ответить.
– Ама, Ама! – сказала миссис Парриш, появляясь в дверях. – Как твои мысли? Лучше?
– Хуже, – мрачно ответила Ама. – Недавно я спросила одну сестру китаянку, которая мне очень нравится: «Что мне делать, если у меня грешные мысли?» Она ответила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82