– И как они обстоят?
– Говорят, тут был сговор.
– Сговор?
– Так точно. Сговор у тебя с Тано. Говорят, что перестрелка – это все для отводу глаз, для дураков, представление. И они решили, что устроили этот театр я, Петру Гулло и еще одна личность, которую, и это точно, уберут на этих днях.
Монтальбано вспомнил о телефонном звонке, последовавшем за пресс-конференцией, когда неизвестный голос назвал его «артистом погорелого театра».
– Обиделись, – продолжил Джедже. – Не могут пережить, что ты и Тано, вы плюнули им в нос, дураками их выставили. Им это стоит поперек горла больше, чем что вы нашли оружие. А теперь можешь ты мне сказать, что мне делать?
– Это точно, что у них и на тебя тоже зуб?
– Вот те крест. А иначе почему б им везти Гулло именно на выпас, где я хозяин? Ясней не бывает!
Комиссар подумал об Альчиде Маравентано и о том, что тот говорил о кодах.
Должно быть, это была легкая перемена в густоте ночной тьмы или вспышка в сотую долю секунды, замеченная краем глаза, – что бы там ни было, за мгновение до того, как раздалась очередь, тело Монтальбано подчинилось серии импульсов, которые в лихорадочной спешке передавал мозг: он согнулся вполовину, левой рукой открыл дверцу машины и вывалился наружу, а вокруг него гремели выстрелы, звенели стекла, рвало металл, мгновенные вспышки окрашивали темноту. Монтальбано не двигался, зажатый между машиной Джедже и своей, и только спустя какое-то время заметил, что в руке у него был пистолет. Когда Джедже сел к нему в машину, комиссар положил пистолет на приборную доску: должно быть, он схватил его инстинктивно. За светопреставлением сошла гробовая тишина, ничто не шевелилось, был только шум штормившего моря. Потом послышался голос на расстоянии метров двадцати, с той стороны, где кончался пляж и начиналась скала:
– Порядок?
– Порядок, – ответил другой голос, на этот раз совсем рядом.
– Глянь, точно ли они оба готовы, и тогда можем идти.
Монтальбано постарался вообразить, как теперь тот другой станет передвигаться, чтобы удостовериться в их смерти: чаф-чаф, – явственно чмокал мокрый песок. Человек теперь должен был оказаться всего в паре шагов от машины, через мгновение он нагнется, чтобы заглянуть внутрь.
Он вскочил, выстрелил. Всего один выстрел. Отчетливо послышался удар тела о песок, тяжелое дыхание, что-то похожее на клокотанье, потом больше ничего.
– Джюджю, все в порядке? – спросил дальний голос.
Не влезая в машину, Монтальбано через открытую дверцу положил руку на рычажок дальнего света, подождал. Никаких звуков не было. Он решил действовать наудачу и принялся считать в уме. Когда дошел до пятидесяти, включил фары и поднялся во весь рост. Выхваченный светом, метрах в десяти обнаружился человек с автоматом в руке, он остановился, захваченный врасплох. Монтальбано выстрелил, человек тотчас ответил автоматной очередью вслепую. Комиссар ощутил вроде бы сильный удар кулаком по левому бедру, пошатнулся, оперся левой рукой на машину, выстрелил опять, три раза подряд. Ослепленный человек как будто подпрыгнул, повернулся и пустился наутек, Монтальбано меж тем видел, как принялся желтеть белый свет фар, в глазах у него запрыгало, в голове стало мутиться. Он опустился на песок, потому что понял, – на ногах ему уже не устоять, и привалился спиной к машине.
Он ожидал боли, но когда она пришла, то оказалась такой сильной, что заставила его стонать и плакать, как маленького.
Глава семнадцатая
Пробудившись, он сейчас же понял, что находится в больничной палате, и вспомнил все в точности: встречу с Джедже, что они друг другу говорили, перестрелку. Память начинала его подводить с того момента, когда он расплатился между двух машин на мокром песке, и в боку болело невыносимо. Однако не совсем уже подводила, он припоминал, к примеру, изменившееся лицо Ауджелло, его прерывавшийся голос:
– Ты как себя чувствуешь? Ты как? Сейчас приедет скорая, с тобой все в порядке, не волнуйся.
Как удалось Мими его отыскать?
Потом, уже в больнице, какой-то в белом халате:
– Потерял слишком много крови.
Потом – ничего. Попробовал оглядеться вокруг: палата была белая и чистая, было большое окно, через него лился дневной свет. Он не мог шелохнуться, к рукам тянулись капельницы, бок, однако, у него не болел, скорее ощущался как отмершая часть тела. Монтальбано попытался было подвигать ногами, но не вышло. Постепенно он погрузился в сон.
Опять он проснулся к вечеру, судя по тому, что огни были потушены. И тут же снова закрыл глаза, потому что заметил в палате людей, а говорить у него охоты не было. Потом его разобрало любопытство, и он приподнял веки, ровно настолько, чтоб хоть чуточку, но видеть. Тут была Ливия, сидевшая у койки на единственном металлическом стуле, позади нее стояла Анна. С другого боку койки, опять же на ногах, – Ингрид. У Ливии глаза были мокрые от слез, Анна ревела без удержу, Ингрид была бледная, с напряженным лицом.
«Боже!» – сказал себе Монтальбано, перепугавшись.
Крепко зажмурился и ушел под защиту сна.
На следующее за тем утро, так, по крайней мере, ему казалось, в полседьмого, две сестрички его помыли, переменили ему повязку. В семь явился главврач в сопровождении пяти ассистентов, все в белых халатах. Главврач поглядел историю болезни, которая была привешена в ногах кровати, отвернул простыню, принялся щупать ему больной бок.
– По-моему, все идет как нельзя лучше, – постановил он. – Операция прошла удачно.
Операция? О какой такой операции он говорил? А, наверно, об извлечении пули, которая его ранила. Но автоматная пуля редко когда застревает внутри, обычно проходит навылет. Хорошо бы задать вопрос, спросить объяснений, но слова у него не шли. Тем не менее главврач подметил его взгляд, вопрос в глазах комиссара.
– Нам пришлось вас срочно оперировать. Пуля пробила толстый кишечник.
Кишечник? Какого хрена кишечник делал в его боку? Кишечник никакого отношения не имел к бокам, должен был сидеть себе в брюхе. Но если дело шло о брюхе, это, похоже, означало – и он вздрогнул так, что врачи заметили, – что с этой минуты и до самого конца своей жизни ему, может, придется пробавляться одними только кашками.
– …кашками? – прорезался наконец-то у Монтальбано голос, ужас подобной перспективы возвратил силу его голосовым связкам.
– Что он сказал? – спросил главврач, оборачиваясь к своим.
– Мне кажется, говорит «шашками», – сказал один.
– Нет, нет, он сказал «бумажками», – вмешался другой.
Они вышли, обсуждая этот вопрос.
В полдевятого дверь отворилась и возник Катарелла.
– Дохтур, вы как себя чувствуете?
Если и существовал в мире кто-то, с кем Монтальбано считал бесполезным вести разговоры, это был именно Катарелла. Он не ответил, сделал движение головой, как бы давая понять, что бывает и хуже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61